Наизнанку

             После того как портал за их спинами схлопывается щелчком, окончательно отрезая от мира-в-котором-всё-лучше и возвращая в их собственный, ставший снова таким сложным и неправильным, где даже воздух кажется плотным и душным, а из-за каждого угла наблюдает могущественное зло — у них остаётся несколько великодушно-спокойных дней до начала конца.       На размышление и принятие нового образа, на сглаживание всех острых углов видоизменившихся принципов, на трусливые попытки не поддаваться переменам, на гнев, торг, бессилие, страх за собственное зеркальное отражение: несуразное и незнакомо испуганное — тяжёлые тени на веках исчезли бесследно, делая глаза блеклыми и наивными, в которых плещется растревоженная слабость — они совсем не такие, как у той, другой Маринетт.       И окрашенная челка не помогает их скрыть.       Изнаночная Маринетт лёгкая и спокойная, ей есть на кого положиться, ей есть во что верить и на что надеяться, у неё уже величайший дар — вселенная, в которой хочется жить и подставлять спину напарникам; у неё есть любимое хобби, родители — настоящая семья, большая и дружная, а не очерствевший за прожитые годы дедушка с пекарней! — друзья, мудрость Хранителя и поддержка всего Парижа.       У той Маринетт есть всё, чего нет у этой — и кажется, что вся удача досталась её двойникам в параллельных мирах.       У той Маринетт есть тайна и обычная жизнь — у этой Маринетт проклятие и попытка выжить.       Выжить, когда приходится улыбаться покупателям под тяжестью взгляда, когда противень обжигает пальцы, а душно-горячий пар бьёт в лицо из распахнутой печи — и даже свежеиспечённые булочки не приносят никакого удовольствия, потому что это не развлечение и не хобби, не помощь родителям, которые возвращают заботу в ответ — это работа.       Выжить, когда бывшая школа остаётся горечью на языке, потому что там были не друзья и милый парень, который нравится, не похвала от учителей и шансы на будущее, не совместное творчество после уроков — а слёзы в туалете, издёвки и статус слабого звена, с которым не хотелось даже пытаться бороться.       Выжить, когда сторона добра не может защитить тех, кто на неё переходит.       Маринетт думает: стоит хотя бы попытаться, пока внутри подаренными догорают искры воодушевления той Маринетт, а костюм Леди Баг продолжает светлеть и наполняться яркостью, оттесняя черный цвет — маковым.       Мотылёк не убирает руку с её плеча, смотрит добро-гордо, заставляя отводить взгляд, потому что прелесть момента разрушается вместе с порталом; Мотылёк встречает ненавистно-родную вселенную, тревожно оглядывается по сторонам, но бескорыстно-лживо обещает, что всё будет хорошо — они разбредаются в разные стороны, хотя глаза-прожекторы преданной силы уже следят безотрывно, выжидая.       Зло не прощает подобного.       Высшее зло — тем более.       Находиться по эту сторону баррикады непривычно и бесплодно — бесполезность накрывает оглушающей волной, на месте взрывов, разрушений, ненависти и новых планов — звонкая пустота.       Маринетт даже кажется, что она может ещё передумать — но сил перелезать через грань повторно нет никаких, поэтому она решается попробовать: страницы чужого-своего дневника мелькают в голове не путеводной нитью — а красной тряпкой.       Чем она хуже каких-то других добреньких Леди Баг?       И через несколько дней мир взрывается охотой. ***       На потолочных балках в подземном убежище неудобно, но практично — Маринетт по-паучьи наблюдает из дальнего угла за мелькающими картинками на глазах-экранах, вылавливает из пёстрого новостного шума детали того, что имеет к ним отношение — следы-послания тех, от кого не спрятаться, но с кем приходится бороться.       Крепкая стальная конструкция холодит ладони и Маринетт в который раз удивляется тому, как хозяину дома удалось сконструировать нечто такое — и остаться при этом невидимым.       Он ответил, что когда-то давно здесь была оранжерея — а открытое окно пропускало теплый свет парижского солнца.       Сейчас это последнее спокойное место в их вселенной.       Маринетт почти не поднимается наверх — она привычно прячется в тени, как пряталась всегда: от издёвки, горя, собственных мыслей, страха, одиночества, от всего мира и от надежд, которые рассыпаются иссохшими страницами чужого дневника — так что ей привыкать не приходится.       Она принимает убежище-ловушку как должное, скалится вместо признательности, саркастично шутит вместо благодарности, но открывшуюся дверь ревностно охраняет — как и остатки общей тайны, которая распахнулась вывернутыми пружинками после первого же появления организации Суприм, когда взрыв на дороге возле пекарни ознаменовал конец спокойной жизни, заставляя Маринетт, как есть, без костюма, интуитивно-взбалмошенно искать приют у Мотылька — ты обещал, что мы теперь есть друг у друга! — отвлечённый от работы Габриэль Агрест бросил тогда на неё мимолётный взгляд сквозь стёкла очков       и впустил внутрь.       Тогда же рассыпались жалкие остатки конспирации, которая и так держалась на честном слове — Маринетт слишком хорошо помнила, под чьим особняком они нашли убежище Мотылька, и пусть Кот тогда был слишком опьянён охотой и как всегда слеп — тогдашняя Токсибаг отметила всё до последней детали, мысленно усмехаясь открывшейся возможности, которой можно будет воспользоваться в будущем, отыскав новые точки давления на модельера.       Вот и всё её возможности — прятки в подвале и сумбурное раскрытие личностей отца и сына — Маринетт морщится и отступает в угол, когда Адриан сначала кричит, а потом надрывно-сухо плачет в рукав Габриэля, который стоит молча и разбито, разглядывая кроваво-новые детали мозаики их вселенной — насмешка.       Бывшие одноклассники — Алья и Нино, чьё место в жизни Мотылька давно уже обозначено — встречают её присутствие холодно, не отвечают на ломкую улыбку, и Маринетт стискивает зубы зло: ну где ты, светлая и добрая девочка с её лицом из параллельной вселенной, которая обещала им друзей и понимание? не приходилось сталкиваться с настоящей ненавистью? с той, которая на призывных заголовках с их лицами по всему городу, у которой жуткий след их предыдущих поступков, комья разрушений и разросшийся капкан, который они сделали своими руками — как же теперь всё исправить?       Только Мотылёк смотрит на неё с гордостью и верой — неужели изнаночная Маринетт так вскружила голову героизмом и самоотверженностью, что он ждёт теперь чего-то подобного и от этой: сломленной и озлобленной — думаешь, злодеями становятся просто так? спросил бы у своего двойника из параллельного мира, чешуекрылый.       Странно, но к Габриэлю Агресту с такой же фамильярностью обращаться не получается — вроде один и тот же человек, но строгое лицо без маски выглядит холодно, а за круглыми стеками очков порой мелькает тень, позволяющая вспомнить, что и он был и по ту сторону баррикад — властный и влиятельный.       Маринетт позволяет себе остаться здесь — её всё ещё разрывает изнутри желанием передумать, стать снова с теми, у кого есть сила и власть, но какая-то причина зудит под рёбрами безустанно — и это точно, однозначно и стопроцентно, не чёртов взгляд Мотылька-Габриэля, который становится ей верёвочным мостом.       Хочется, чтобы на тебя смотрели с восторгом и надеждой.       Она неловко наспех перекусывает тем, что оказывается под рукой, засыпает под потолком, оставляет тут же жалкую россыпь вещей, которые успела унести из ставшего небезопасным дома, в который не возвращается — незачем, пожимает плечами — Маринетт привыкает не отвечать на вопросы и делать вид, что всё как раньше.       А Адриан смотрит на неё волком, молчит даже больше, чем она сама, не пересекается с отцом, не облачается в костюм, и Маринетт вообще кажется, что когда-то он оставит кольцо — и уйдёт жить счастливую жизнь, о которой им так настойчиво рассказывали их зеркальные изнанки.       Организации Суприм растягивает паутину над ними — Алья и Нино появляются всё реже, их мир снаружи горит и разрушается, Агрест частично переносит рабочее место в убежище, не давая исчезнуть своему имени окончательно — Маринетт наблюдает за ним с высоты потолочных балок, безотрывно и завороженно разглядывает уверенные линии, одобряет или осуждает получившиеся модели и вслух рассуждает о том, как бы выглядели её собственные.       Габриэль с тонкой улыбкой предлагает попробовать.       Карандаш в пальцах дрожит, когда модельер ведёт его вместе с ней, настраивая твердость нажатия — новая слабость, от которой сводит изнутри терпкостью.       Бессонные ночи становятся длиннее, а новостные ленты — страшнее и богаче.       У них планы, попытки, идеи и остатки того, о чём они ещё не успели поговорить — острые темы сглаживают углы, прошлое смазывается грифельными разводами, подобное существование принимается легче, а Маринетт оказывается всё чаще в предрассветных патрулях с Мотыльком — крыши встречают утраченной свободой, разделенное на двоих чувство полета плещется в груди смехом, злость затихает под напором встречного ветра.       Спасённые из пожара люди сначала отшатываются от неё, подслеповато щурясь на узнаваемый образ костюма — но спокойно-добродушный Мотылёк стоит за её спиной железобетонной поддержкой и кладёт горячую руку на левое плечо.       Снова.       Маринетт изворачивается, слепо стреляет нитью йо-йо, взлетая выше — и отчаянно ловит огни ночного города, заглушая едва заметное волнение, которое разгорается изнутри в ответ на пламя ярко горящих глаз в прорезях аметистовой маски.       Есть уверенность, что никакая другая Леди Баг из всех доступных вселенных не писала в своих милых дневничках о таком.       Не писала, как страшно мучиться ожиданием момента, когда можно снова начать делать хоть что-то — а не только выжидать и прятаться; когда ждёшь шанс, чтобы снова начать строить планы на будущее, которое кроме горечи ничего не вызывает.       Не писала, как Габриэль Агрест может смотреть с саднящей за рёбрами нежностью, замечая её тягу к дизайнерскому искусству, обсуждая с ней её собственные наработки — и тогда даже новостные ленты отходят на второй план.       Не писала, что это такое — быть натянутой струной, готовой ко всему и в любой момент; истощать свои силы и способности талисмана изо дня в день без хоть сколько-нибудь видимых изменений, выжидая и охраняя покой единственного доступного убежища.       Не писала, как это тяжело — раскрывать личности и видеть, как пазлы складываются в страшные картинки; осознавать, против кого ты сражаешься в костюме — а потом смотреть в глаза, незащищённые маской и пытаться не отводить взгляд.       Не писала, что патрули с Мотыльком — единственное, чем можно дорожить и за что стоит бороться; когда они сидят на крыше бок о бок за вентиляционной трубой, без статусов и разницы в возрасте, одинаковые и такие разные — и безмолвно смотрят в небо.       Не писала, как иногда хочется вернуться на знакомую сторону силы, власти, уверенности; и что удерживает от этого один только понимающий и гордый взгляд — Маринетт готова перестать себя обманывать хотя бы на этот счёт.       Не писала, как это — ловить каждую минуту жизни под одной крышей с бывшим врагом, жаждать пересечений с ним, по-девчоночьи обыкновенно смущаться, путаться в собственных мыслях и ждать чего-то от человека, у которого зияющая дыра на месте того, что в нём ищет Маринетт.       У Габриэля Агреста смерть жены на руках и неискупимое чувство вины.       У Мотылька надежда на новый мир и светлое будущее их вселенной.       А у Маринетт Дюпен-Чен нет дневника, в котором можно что-то писать — только альбом с набросками и наработками, которые они будут обсуждать под шум новостных лент.       Но когда неправильная Маринетт из неправильной вселенной находит широкую ладонь Мотылька-Габриэля своей узкой — он обещает, что всё будет хорошо.