missio sanguinis

Вступая в драку, Стикс неизбежно думает о совершенстве человеческой формы. Они взяли от неё все лучшее; отсекли от плоти, как от мрамора, все лишнее, чтобы обнажить совершенное изваяние — слабость, слепоту закрытого сердца, страх смерти. В этом городе кровь проливается гораздо чаще, чем людям кажется, и земля принимает в свое нутро гораздо больше тел, чем упокаивается на кладбище. Из этой плодородной земли они и вышли — приняв форму, соответсвующую тому, что дало ей жизнь. В весенние дни их жизни Стикс наблюдал за тем, как водяные лилии тянут из земли живой сок, как он превращается в серебро нежных лепестков — он мог наблюдать за этим днями, вслушиваясь в движение самой жизни, из илистого дна, сквозь болотную тишину по тугим стеблям. В дни, когда они только вышли из чрева земли, Стикс мечтал понять — что дало им расцвести такими, какие они есть? Как лилия знает, что ей нужно взять из земли, чтобы расцвести над водой; как они, в утробе, знали, что им нужно взять от человеческой плоти, чтобы превзойти её слабость и обернуться прекраснейшими из них? Это тело — сильное и послушное; оно умеет танцевать. Все, что угодно, можно превратить в танец, когда у тебя человеческое тело; нет формы движения прекраснее. Дуэль, даже такая, напоминает ему матчиш, и когда Стикс делает очередной выпад, он почти не зол на Беса — тот оказывается хорошим партнером Он даже немного устает — Бес способен заставить его использовать все имеющиеся силы; но это пока усталость приятная, торжественная. Победа над слабым только кормит скуку. Умение чувствовать наслаждение от боли, силу — от усталости, расцветать ярче в меланхолии — самые удивительные краски человеческой формы. Стиксу кажется, что забрав их себе, они научились писать ими неподражаемые картины. Человек не способен страдать, как это умеет он. Человек — Бес — оказывается способен ему это продемонстрировать и доказать.

***

— Я его чувствую, — Флегетон касается влажного камня в подземелье их убежища, — нет, не успокаивай меня. Мы все его чувствуем. Не смей мне врать, что надо ждать, что надо увидеть, — он яростно отмахивается от Коцита рукой в грязной перчатке, — искать нужно. Помочь ему. Флегетон хуже всех справляется с тем, когда кто-то из них ранен; это его часть, его вклад — гореть, забирая на себя жар. — Тогда ты чувствуешь, что он нас ищет. — Ахерон касается его плеча, — И если мы будем все вместе, ему будет проще найти дорогу домой. Поверь в него. — Я не-, Флегетон вскакивает, и каменную стену обдает снопом острых искр, — как ты можешь, говорить, что я сомневаюсь в нем. — его слова стекают с губ горьким ядом, — Всё, что я слышу — это его зов; как ты смеешь? Ахерон берет его испачканную ладонь в свою. Все они полны яда. — Потому что ты кричишь и злишься, а не помогаешь нашему дорогому Стиксу, — доносится усталый голос. Коцит наблюдает за подземным ручьем уже с добрый час, но в стылой воде нет ничего, кроме грязи и его дрожащего отражения, — но так правильно. Мой драгоценный, я приведу его домой, обещаю, — он не отрывает от воды взгляда, — только выплачь за меня всё. Флегетон закусывает губу. Ахерон обнимает его со спины. Бережные ладони с грубыми пальцами накрывают его лицо. Теплые. По лицу Флегетона течет соль. Лёд и кровь. Из-под ладоней Ахерона капает на пол живой огонь, но тот не убирает рук, не обжигается. Сквозь его пальцы сочится темная, дурно пахнущая кровь. Зов в их сердцах слышен яснее. Флегетон не кричит больше — втягивает воздух ртом, потому что боль, которую он берет на себя, не оставляет сил на звук. Губы леденеют; он касается голыми руками ладоней Ахерона и чувствует, что его рукава насквозь вымокли. Он все может выдержать, чтобы Стикс добрался домой. — Давай, милый, иди на мой голос, ты можешь, — вдруг слышится голос Коцита, полный облегчения; и легкий плеск, — держись. Флегетон распахивает глаза машинально. Над серой водой виднеется тонкая, бледная ладонь. Рука Коцита перехватывает запястье. — Дорогой мой, еще немного, — от нежности в голосе Коцита у Флегетона ощутимо колет сердце. Они знают, что увидят, еще до того, как над поверхностью мутного ручья всплывет кровавый обрубок. Тогда остается только одно дыхание на всех, одно движение — подхватить, удержать, прижать к себе и молчать. Стикс не может говорить — но им и не нужно. — Я все заберу, — шепчет Флегетон, но Стикс слабой рукой стирает розовые разводы с его щеки. Нет смысла. Разлитой по руслам боли не станет меньше. Незачем друг друга терзать; Стикс все забрал. Тишина в их убежище вдруг оживает, как будто перестала задерживать дыхание. Они держатся за друг друга, окружив Стикса, словно гнездом, сплетаясь руками, языками, вплавляясь в друг друга — впадая, словно протоки в залитое кровью озеро. Всё, конечно же, будет в порядке. Не может быть иначе. Они не могут жить иначе. Если нужно будет, Нева станет солёной и алой. Но сейчас надо… подышать немного. — Этот человек ведь мог попросить, — голос Ахерона раскатывается по пещере, даже когда он шепчет, — я знаю таких. Псы войны. Потерявшие там страх, и поэтому живущие спокойно только в бою; в мирной жизни их сердце пожирает само себя изнутри. Он убирает со лба Стикса прилипшие волосы. — Он мог бы попросить и обрел покой, — он прикладывает свое запястье к губам Стикса, но тот только отталкивает руку, прижимаясь лицом к ладони и прикрывая глаза, — но теперь нет. — Я не потрачу ни одной секунды, думая об очередном хитром человеке вместо него, — роняет Коцит с остекленевшим взглядом. — Никакого покоя. — Никакого покоя, — вторит слабой тенью Флегетон, но все слышат, что его слабость — обманчива. Конечно, они справятся. Иссушат этот город до последней капли и не пощадят никого. Стикс думает, что они должны быть благодарны. Им теперь холодно. Дурная, сводящая их с ума кровь вернулась в землю. На него разноголосо шипят; приходят в себя. Из остатков сил сооружают для него постель для отдыха, и разумеется, выходит что-то в золоте и парче — только такое подходит для крови. Стикс думает о человеческой форме, способной отвергать пораженную часть от здоровой. Но для тех случаев, когда тело не справляется, люди решаются отсечь лишнее. Он возьмет на себя всю боль — пока они заняты тем, чтобы забрать свою силу у смертных; и их тела очистятся и станут сильнее. Он возьмет на себя всю боль в человеческом теле, потому что оно удивительно. Оно умеет затапливать себя удовольствием, чтобы не умереть от боли. Выйдя из чрева земли, они растут сами из себя; пусть они вытянут из его тела искрящийся по венам жизненный эфир, и заберут то, что по праву принадлежит им. Пусть они цветут. Время ему течь в земле.