Totus Floreo

O! O! Totus Floreo Iam amore virginali totus ardeo Novus novus amor est, quod pereo

Холм царит над просторами, притягивая взгляд. Маэдрос почти видит белоснежную, гордую крепость, что будет возвышаться на его вершине. Предстоит много труда. Зимой его владения суровы и неприютны. Воет вьюга, колотится в окна, белая мгла порой заслоняет свет. И он, и те, кто за ним последовал, ютятся в наспех сколоченных избах — кто вполголоса говорит, кто настраивает лютню, и чуть дребезжащие звуки струн заполняют комнату. Маэдрос садится обычно у окна и завороженно смотрит на метель. Где-то там, за снежным пологом, за много лиг — Финьо, и тонкая, но неразрывная нить тянется на запад, связывая их, прочно и надёжно. По нити струится тонкий луч золотистого света — и Маэдрос улыбается уголками губ. С утра — снова за работу. В окрестных лесах со звоном падают вековые сосны и могучие дубы. Чуть растает земля — будут размечать холм, копать землю, строить начисто, набело, а пока — работы невпроворот. Весь этот суровый край, просторы равнин, гордые гряды холмов, шелест ветвей в дремучих лесах, дикий, свободный — весь теперь их, его, его народа. Словно прочный фундамент для дома, о котором мечталось и грезилось. Здесь будет их дом. Ледяной воздух вливает в жилы больше не стылую смерть — искристую силу, и Маэдрос не знает усталости, не думает о ней, пока не добирается в темноте до постели. Засыпает, едва лишь коснувшись головой набитой шерстью, чуть колючей подушки — и спит крепко и спокойно. Редко тревожат его тени того, прежнего, страшного, а если и проникают в его сны — их отгоняет золотой свет. Финьо там, в его снах, в потоках золотого света, в водопаде распущенных чёрных кос. Финьо смеётся и тянет за руку, бежать по залитым закатным солнцем, ярким, словно умытым полям. Рука у него твёрдая, тёплая, сильная. Живая, как наяву. Там, во сне, они падают в траву, в объятия. Закатное солнце всё ещё припекает, Финьо одним движением скидывает рубашку, отбрасывает, не заботясь. Чёрные пряди рассыпаются по золотистой коже, Финьо прекрасен, прекраснее всего, что есть в Арде, словно луч света и порыв ветра. Финьо тянется к нему, обнимает, твёрдо, но осторожно — и целует. Губы у него мягкие и тёплые, и целует он нежно, но всё жарче, толкается языком в рот, обхватывает ладонью затылок. Садится верхом Маэдросу на бёдра, прижимается всем хроа, между ними — только слой тонкой ткани, и он кажется до нелепости лишним. Хочется ближе. Хочется больше. Всякий раз Маэдрос просыпается, помня — Финьо рядом нет. Он там, далеко, у берегов Митрим. Днём некогда думать об этом, днём дела захватывают с головой порывом ветра, некогда отвлечься, но ночью — ночью в его сны приходит Финьо, золотые ленты в косах, ясный взгляд, едва уловимые искры их уз в небесной голубизне его глаз, смех, его тепло. Маэдрос счастлив здесь, в дальнем, неведомом краю. Дикие прежде земли оживают, сквозь заснеженные просторы скачут гонцы от братьев. Макалаурэ строчит местами бессвязно, о делах вперемежку с песнями, восторгом от бескрайних снежных просторов своих новых земель. Тьелкормо бы и вовсе присылал бы сразу целый ворох — о диких лесах со следами зверей, о высоких скалах, в которых гнездятся тысячи птиц, но Куруфинвэ, должно быть, одёргивает его, и пишет о деле — новые залежи медной руды и угля. Впрочем, зная Куруфинвэ, дай он себе волю — и не меньше Тьелкормо восхищался бы на бумаге высокими пещерами, ясными кристаллами, первым пламенем в кузнях Химлада. Карнистир пишет скупо, больше о деле, но между строками — подспудная любовь к тёмным водам озера Хелеворн, к длинным, словно нити на ткацком станке, ивовым ветвям, склонившимся над чёрным зеркалом. А Амбаруссар, как всегда — коротко, словно из одних восклицаний. Дописывают в беспорядке строчки друг за другом — о полотне лишайников на вековых деревьях, о самых потаённых уголках леса, в каждом из которых — что-то новое, свежее, как глоток ледяной воды из полноводного ручья. О местных эльфах, будто сотканных из своих лесов — странниках, охотниках, знатоках трав и звериного следа. Всё это — точно свежий ветер, словно полноводная река, накрывающая с головой, подхватывающая в свои объятия, и хочется смеяться от детской радости неизведанного прежде откровения. Медленно, но неуклонно сходят снега, обнажая проталины, а на них — белые, нежные нифредили. А рядом — похожие, но не виданные прежде цветы — голубые, яркие, словно глаза Финьо. Хочется делиться радостью, и течёт белый свет навстречу золотому по невидимой нити, но, кажется — капля в море, хочется схватить за руку, к каждому цветку подвести, к каждой веточке, в этом песня жизни и свободы, в этом — счастье. Финьо снится каждую ночь, и знает Маэдрос, что это лишь грёзы, но всё одно — бежит каждый раз навстречу, смыкает объятия. Во сне — две руки, можно сплести венок, и, словно драгоценный венец, опустить на тёмные кудри. Наяву — одна, но это пустое. Жаль только — ни деревья рубить, ни землю копать больше не выйдет, не то бы и сам взял топор и лопату. Хроа поёт, искрится силой, ноги словно сами бегут, так, что никто за Маэдросом поспеть не может, а ему смеяться хочется — и петь, и вот, на вершину, чтобы там размечать стены и башни, дома, амбары. Ровные линии легли сперва на бумагу, теперь — на землю, теперь — только вгрызаться в почву, копая фундамент, чтобы вырос на холме каменный венец, гордая крепость. Пока — только деревянные дома за частоколом с приземистыми башенками — Ангбанд вдалеке курится дымами. Каждое утро Маэдрос бросает на него мельком взгляд — и усмехается: нет больше у Моринготто над ним власти, и будет он скоро скрипеть зубами в подземных залах, а белые крепости эльдар жемчужным поясом закроют его с его злобой от всего мира, защитят радость и свет от завистливой, бесплодной тьмы. Деревянным домам придут на смену каменные, но до того ещё не год и не два. Под окнами высадили шиповник, только начинающий зеленеть, но прижился он быстро, будто всегда здесь рос. Словно сама земля идёт им навстречу, принимает с радостью, будто истосковалась по лёгким шагам эльдар, по громким голосам, по звонким песням, что поют за работой. Голос Финьо звучит во сне. Финьо не пел никогда всерьёз, не считал себя и вовсе музыкантом — просто пел иногда по вечерам у огня, но голос его ласкал слух нежнее прекрасных песен Макалаурэ. Как тогда, среди мрачных скал, отчаяния, почти беспамятства — так и всегда впредь, чистый, звонкий, как капель. Чудится — что поёт, что смеётся, что шепчет в самое ухо, обжигая дыханием — «Майтимо…», и от того собственное имя, старое, отброшенное было, звучит иначе, растекаясь мурашками по спине. Во сне Финьо шепчет много чего ещё, обвивая, прижимаясь, проводя с силой ладонями по спине, к пояснице. Во сне у Финьо блестят чуть сощуренные глаза, когда он наклоняется, ведёт по шее Маэдроса губами, кончиком языка чертит влажную дорожку, выше, к уху, медленно обводит языком раковину, заставляя вздрагивать всем хроа. «Я тебя желаю. Всего. Здесь и сейчас». Маэдрос просыпается, почти подскакивая. Рубашка липнет к коже, пальцы чуть подрагивают, вцепившись в одеяло, по спине бегут мурашки, жар разливается в животе, почти мучительный. Заснуть снова удаётся нескоро, нескоро остывает кровь. С утра — новый день, вскачь по едва заметным ещё тропам, скоро — прямым дорогам, к Аглону, к растущим крепостям Врат, и дальше них — к горе Рерир, во все стороны, кроме северной. Пусть с севера приходят сами — их встретят стрелы и мечи. Равнины расцветают ветренницами, словно опавшими с небосвода звёздами, между ними — кустики медуниц. И пахнет — свежестью и сладостью, и воздух этот можно, кажется, не то что вдохнуть — черпать, точно воду. От Келона и Малого Гелиона, здесь ещё совсем мелких, только зародившихся в ключах, отводят каналы. На вершине ещё будут колодцы, но пока ров вокруг их деревянных пока что стен лучше заполнить водой, и от орков, и — на всякий-то случай — от пожара. Ручьи звенят по камням, текут по склонам, размывая почву, чистые, словно горный хрусталь, и каждая капелька — как слеза радости. Всё цветёт, жизнь повсюду. По ночам под окнами — крики почуявших весну котов. Его Руско, подарок Тьелкормо, воет, кажется, громче прочих — увивается за чёрной Доннэ, а та игриво выгибается, манит за собой рыжего пушистого зверя, но не пускает ближе. Маэдрос просыпается от кошачьего крика, открывает окно. — Ну и что ты упираешься? — заспанно бросает он Доннэ. — Он же тебе лучших мышей таскает, только не след в след ходит. Ну или угомонитесь уже, не травите душу. От этих слов самому смешно — но отчего-то и вправду чуть завидно. Любовь расцветает весенней порой, а он среди всех дел, среди всех забот то и дело спохватывается — не покажешь Финьо новые карты, не позовёшь проехаться верхом на закате. Не услышишь его песни среди чужих голосов, не коснёшься его руки. Не проснёшься рядом, глядя, как солнечные зайчики на рассвете пляшут по его лицу, а Финьо щурится и улыбается, в кои-то веки не стремящийся куда-то, не порывистый, а расслабленный, податливый, точно и он — кот. Редко гонцы отправляются на запад, редко есть случай написать Финьо, но Маэдрос каждый вечер вписывает в письмо несколько строк. О ещё неизведанных просторах на юге, о глубинах Гелиона, о запахе трав и ветре, и сквозь неровные, неловкие ещё тенгвы — биением сердца: «люблю, люблю, люблю». Никогда прежде не было такого — чтобы словно крылья за спиной и щемило сердце от нежности. Казалось — знали друг друга сотни лет, исходили весь Аман рука об руку, пережили и радости, и горести. Но всё же — новое, неизведанное до тех самых пор, что не прозвучали клятвы и не протянулась небывалая прежде среди эльдар связь, и вспыхнула она незримым, бескрайним, ласковым светом в тот час, что они впервые изведали близость. С тех пор увечное, тогда ещё слабое хроа начало исподволь меняться. Вот участило бег сердце при виде Финьо, вот невольная улыбка и волна тепла от каждого касания. И наконец — неведомый прежде жар, сладостная дрожь, незнакомое желание. Тосковала по Финьо не только фэа — хроа полнилось нарастающей жаждой прикосновений, ласки, слияния воедино. Пусть дел и в достатке, но всё же недостаточно, чтобы вовсе истомить, чтобы спать без сновидений. Во сне снова Финьо — всё ближе, всё жарче его касания, всё откровенней слова, что шепчет он в этих переполненных светом и пламенем грёзах Маэдросу в самое ухо. «Майтимо, прекрасный мой… Позволь тебя коснуться, позволь приласкать, доверься, отдайся…» Всегда — Майтимо, будто не было увечья, будто не видел его Финьо изломанным, зловонным мешком костей. Всё одно — и во сне, и въяве смотрит так, будто ничего прекраснее не бывало во всей Арде. Касается — уверенно и нежно, и в глазах загорается желание — всё жарче и исступлённее. Почти каждую ночь Маэдрос просыпается — весь в поту, разгорячённый, возбуждённый, до боли ноет налившаяся кровью плоть. Если думать, глядя помутившимся взглядом в ровные доски потолка, о том, сколько же камня надо будет добыть для фундамента, как подвезти к холму — хроа неохотно успокаивается, жажда медленно отступает, можно снова уснуть, хотя порой засыпает Маэдрос лишь тогда, когда за окном начинает уже чуть светлеть. Весна вступает в свои права в полную силу. Птицы вьют гнёзда — кто на деревьях, а кто — прямо в траве. Теплеющий ветер развевает гривы лошадей, вольно пасущихся на лугах. В ту весну впервые приходят на Химринг и лесные эльфы — обменяться товаром, уже знают от Амбаруссар, что у нолдор и стрелы острее, и ткани мягче и теплее. Приносят на обмен звериные шкуры редкой выделки, циновки из трав, тонкие, но плотные, не дающие выстыть полам, свои украшения, сборы трав из дальних, диких, нетронутых почти лесов. Звучат незнакомые прежде песни на плохо ещё понятном ему языке — там, в Ангбанде, на нём не пели — кричали от боли. Речь подходит им, быстрым — в деле, однако ж не торопливым, а словно медленно плывущим во времени. У вечерних костров мешается речь, и нолдор, и митрим, и лайквенди — ткутся слова в единое полотно, сливаются голоса. Учат друг друга музыке и танцам, и мелькает в центре круга гибкая фигурка с цветными лентами в руках. Ленты кружатся вихрем, и безотрывно следит, за этим вихрем, за самой плясуньей — Ренелауко, а ныне — Лаугрин, архитектор, что чертил с неловкого рисунка Маэдроса общую мечту — Химринг. — Подойди к ней, — с тихой улыбкой говорит Маэдрос, и Лаугрин вздрагивает, заслышав его голос. — Веришь ли, князь Маэдрос — робею, — в ответ неуверенно, со смешком. — Сотни лет ни на ком так взгляд не останавливался. А сейчас… — Не робей, Лауко, подойди. И тот поднимается, оправляя резким жестом тунику. Так на Химринг приходит охотница Лаэр — с тихим голосом, быстрым взглядом. Улучить бы свободную минуту, расспросить больше об её родном языке, да только вечером они с Лауко отходят от костров в полумрак, и шепчутся, смеются, держась за руки, а потом — исчезают во тьме до рассвета. Лауко трёт глаза и зевает украдкой, размечая донжон. Кто-то шутит, ласково и беззлобно, над строгим архитектором, что нынче рассеян, словно певчая птица в облаках. Кто-то привычно подкалывает, как часто влюблённых — чтобы, как положено, дождались свадебного пира, а не поженились наспех на лесной опушке. Лауко ухмыляется, отшучивается, что князь их подал не лучший пример. И сам Маэдрос улыбается, а в груди колотится быстрее сердце. «Финьо…» И всё пламеннее строки писем, чуть дрожащие тенгвы, что так удобно выводить справа налево — не чета приказам и отчётам Верховному королю. Будто сами чернила плавятся на бумаге, и как сама она только не тлеет, когда выплёскивается на неё неутолённое желание? После этих жарких строк разве уснуть? Только вымотать себя до изнеможения, и Маэдрос неловко ещё затягивает подпруги на седле, взлетает в него, едва касаясь стремян, и скачет в травяное море, чтобы холодный ветер бил в лицо, остужая пылающие щёки. Хочется скакать так бесконечно, но даже валинорский конь не выдержит бешеного галопа полночи напролёт, нужно дать ему отдых. Маэдрос переходит на рысь, потом — на шаг, заметив издали озерцо в окружении берёз, чуть скрюченных бесконечными злыми ветрами. Спешивается — конь ещё дышит тяжело, неторопливо ведёт его к берегу, и наконец отпускает шумно пить воду, а сам бредёт вдоль кромки, и звёзды, ясные северные звёзды отражаются в прозрачном зеркале вод. Как искры брачных уз в глазах Финьо. И снова на ум приходят все написанные строки, строки, прочитанные в ответных письмах. «Майтимо, сердце моё, как приеду — боюсь, с первых же минут украду у твоих подданых их князя, хоть бы на несколько часов! Буду целовать тебя, пока не задохнёмся, буду всего тебя ласкать, как только захочется и придумается, хочу слышать, как ты стонешь — только лишь от удовольствия. Во рту у меня пересыхает, как подумаю, как приму в него твою плоть, глубоко, до самого горла, и буду ласкать до тех пор, пока ты не достигнешь пика, не изольёшься, хочу проглотить твоё семя до капли — нет на свете ничего слаще тебя…» Кровь штормовой волной бросается в пах. Перед глазами — пелена, сквозь которую — полуприкрытые глаза Финьо, его припухшие губы, то, как он медленно, напоказ слизывает с них жемчужные капли и сглатывает. Возбуждение мучительно и непреодолимо, и Маэдрос вслепую почти тянется к поясу, дрожащей рукой дёргает шнурки на штанах. Ноги подкашиваются, когда ладонь наконец-то смыкается вокруг горячей твёрдой плоти, и Маэдрос сползает на землю, привалившись к древесному стволу. Он неумело, но жадно, исступлённо, почти грубо ласкает себя, бёдра дёргаются навстречу сомкнутой руке, с губ срывается задушенный всхлип. Этого мало, этого чудовищно мало, не хватает Финьо, его тепла, касаний, голоса, его золотого света, поглощавшего без остатка, но достаточно для того, чтобы вспышка удовольствия прошила его насквозь, заставив простонать любимое имя почти в полный голос, заставив излиться волной белого пламени его фэа и горячим семенем — его хроа. Нет сил подняться на ноги — только лежать, бездумно глядя в небо. Луна насмешливо смотрит сверху — Маэдрос представления не имеет, что за майя управляет светилом, но отчего-то чуть неловко. — Хоть бы отвернулся, — мрачно и глубокомысленно заявляет Маэдрос цветку Тельпериона на небосводе и тянется вытереть руку об траву. Иногда на другом конце тонкой нити брачной связи он чувствует едва заметную золотую вспышку, которая мгновенно рассыпается искрами. Финьо тоже думает о нём, тоже желает, и всё страстней его письма. Хроа, раз получив хоть слабое, но удовлетворение, жаждет ещё, как голодный пёс, просящий подачки, хочет, коль скоро нет Финьо — хоть собственных касаний, почти каждую ночь. Это путает мысли и раздражает. Сотни лет хроа молчало, лишённое любой жажды, послушное его воле, не отвлекающее. Хроа нужны были еда и сон — вот и всё, проще не бывает, теперь оно требовало того, что дать было не так-то просто. Макалаурэ приезжает ненадолго, на пару дней — в песни у костров вплетается его глубокий голос. Камень к западным границам его земель проще доставить через Химринг, они советуются, как расширить дороги, пока ещё едва заметные. Нужно проложить несколько мостов, а ещё — усилить дозоры, разграничить, кто доходит до каких пределов. Среди всей этой суеты, больше обычного — строительство замка не стоит на месте, не ждут письма братьям, звон кузниц слышится над равнинами и холмами, мало ли забот? — Маэдрос урывает минуту и спрашивает. Макалаурэ с чуть печальной улыбкой качает головой. — Хроа будет тосковать, Нельо, теперь всегда. Только со смертью одного из супругов желание угасает. Говорят — как потухшая свеча. Надеюсь… надеюсь ни ты, ни я никогда не проверим, вправду ли так. Холод пробегает по спине. — Выходит… квенди не предназначены для разлуки? — Выходит, что так, — Макалаурэ поправляет упавшую на лицо прядь. — И мы… я выбрал. Выбрал Курво. Выбрал Морьо. За всё нужно чем-то платить, и незнание от платы не освобождает. Лицо его становится отрешённым, взгляд чуть расплывается. — Ты скучаешь по Эльдалиндэ? — вопрос, кажется, не требует ответа. Макалаурэ, очнувшись, коротко кивает. — Ты сам знаешь. Как бы глупо ни было — я скучаю. По её улыбке, по её голосу — чище, чем лучшая из арф. По лепёшкам, что она пекла, с мёдом и лимоном. По тому, как вечером мы читали друг другу то, что написалось днём. И да, по близости — тоже. Но с этим проще, — он горько усмехается, — у меня есть целых две руки, чтобы решить хоть эту заботу. В его глазах — потускневшие искры, словно залитые кровью Альквалондэ, опалённые огнями Лосгара. Макалаурэ бросил тогда факел в белоснежные паруса — первым после отца, и смотрел безотрывно на сгорающие корабли, должно быть, надеясь спалить вместе с ними и память о том, что невозможно простить — о том, как муж Эльдалиндэ поднял меч на её народ. Между Маэдросом и Финьо не Белгаэр — всего лишь половина Белерианда. Разлука не вечна, да только всё одно — встречи короче неё. Сколько продлится так — десятки лет, сотни, до тех пор, когда не падёт Моринготто под мечами нолдор? И будет ли тогда — покой, или вечно им урывать редкие встречи? Знали сами, на что шли. Что суждена долгая разлука, что вечно разрываться между своими Домами и друг другом. Что никому из них не взять на руки своё дитя. Что, быть может, погибнут оба, и даже в смерти Клятва разделит их на веки вечные. Ни единого мгновения Маэдрос не жалел и не жалеет. Прав Макалаурэ — за всё надо чем-то платить, и ни единая цена не кажется ему неподъёмной за эту нить — «ты не один, никогда не один» — за этот свет, тепло и радость. За то, чтобы прижать к сердцу письмо, где краткие строчки — «я скоро буду с тобой, Майтимо, я мечтаю о мгновении, когда, наконец, тебя обниму». Ждать, зная, что скоро конец разлуке, хоть на краткое время, кажется, тяжелее — то и дело взгляд приковывает пунктирная строчка дороги на Аглон. Финьо не перенесётся на Химринг, будто на орлиных крыльях, Финьо — посланник своего отца, голос его во всех землях нолдор, и в Дортонионе, и в Аглоне, а Маэдрос, как ни мечтает… Камни ложатся в фундамент Химринга, в плоть холма, застывает раствор. Он гладит камни, нагретые солнцем — скоро их уложат в ряды. Хочет запомнить каждый из них прежде, чем их скроет земля. Каждый из камней — часть дома, для него, для всех, кто последовал за ним. Для всех, кто придёт в его земли и захочет остаться, как Лаэр, как многие иные. Быть может, и для тех, кто… кто сможет сбежать из тенёт Моринготто. Их боялись, видя в каждом шпиона, отвергали порой собственные родные, боясь, что под личиной некогда близкого — тёмная тварь. Финьо не боялся, снимая его со скалы. Знал о том, как боятся вернувшихся из плена — но не страшился сам. На Химринге найдётся место всякому, кто ненавидит Моринготто — и кто хочет защищать от него, встать стеной между его порождениями и мирными землями. Химринг жив и сейчас, пока что — хаотичной россыпью деревянных изб. Не возвести всего за короткое тёплое время, как ни торопиться, они обживаются здесь, не теснятся больше для тепла по нескольку эльфов в одной комнате. Теперь — светлые и тёплые горницы, и давно уже у него — своя, небольшая, уютная. Окно — на запад, на закатное солнце, на Аглонскую дорогу, и каждый вечер Маэдрос бросает взгляд на последние закатные лучи, думая, как на то же солнце смотрит Финьо. Аглонская дорога приковывает взгляд, каждый раз в груди ёкает, когда клубится пыль, чтобы каждый раз уняться разочарованно — гонцы от Тьелкормо и Куруфинвэ. Пыль не выдаёт Финьо — идёт дождь, и не сразу замечают они небольшой отряд. — Князь Фингон прибыл! — кричат от западных ворот, и сердце пропускает удар. Маэдрос несётся во весь опор по склону холма, не разбирая дороги, оскальзываясь, едва не растянувшись во весь рост на мокрой жёсткой траве. Невидимую нить заполняет свет, как вода — новое русло ручья. Даже в полумраке взгляд без ошибки выцепляет Финьо — тот с птичьей лёгкостью спешивается на раскисшую землю, передаёт поводья кому-то из конюших Химринга, Маэдрос не видит, кому. Он не видит никого вовсе — только Финьо. — Майтимо! — звенит его голос, и в груди что-то переворачивается. Финьо бежит навстречу, и кажется, будто от его улыбки сейчас раздвинутся тучи. Во всяком случае, значения они не имеют — сейчас, когда сильные, ловкие и нежные руки заключают Маэдроса в мягкое, надёжное кольцо. От Финьо пахнет грозой, травами, лошадиным потом. От него пахнет им самим, и Маэдрос задыхается, силясь заполнить лёгкие этим запахом, заполнить им всё своё тело, раствориться в нём, лишившись всех мыслей, кроме одной. Финьо здесь, в его объятиях. — Майтимо, свет мой… — бормочет Финьо, голос его сливается с шумом дождя. — Как же я по тебе скучал. Маэдрос не в силах ответить, язык не слушается, хочется и смеяться, и плакать, и он просто посылает все мысли, все чувства до капли вперёд, по тонкой нити, переполненной теплом и светом. Глаза Финьо сияют, когда он гладит Маэдроса по щеке, привлекая к себе и целуя взахлёб. Губы — мягкие, но требовательные, и от этого дрожат колени. Как собрать мысли — неведомо, но он всё же справляется на краткое время. Приказать позаботиться о лошадях, разместить верных Финьо, благо теперь есть, где всех устроить. С кончиков кос Финьо, выбившихся из-под капюшона плаща, стекают капли воды. — Пойдём, тебе надо переодеться, — Маэдрос сжимает его ладонь, и нет ничего прекраснее того, как Финьо оборачивается и улыбается в ответ, и в этой улыбке — брызги искр. Маэдрос пропускает его в свою комнату — их комнату, пока Финьо здесь, как хотелось бы, чтобы навсегда. Финьо чувствует этот укол тоски, чуть поворачивает голову. — Я только приехал — а ты уже скучаешь? — тихо, ласково спрашивает. — Всегда, — только и вылетает в ответ. Финьо чуть слышно вздыхает и оборачивается. Глаза глядят серьёзно, почти непривычно. — Я спешил как мог. В Дортонионе почти не задержался — всего на пару дней. Анго и Айко… между нами всё ещё Альквалондэ, — голос его срывается. Маэдрос молча кладёт ему ладонь на плечо. Финьо кивает. Они много говорили — пока ещё было время говорить, там, на берегах Митрим. «Финдэ простил. Ещё во Льдах мне это сказал. Анго, а потом и Айко… тоже подошли. Говорили — почти как обычно. Но я помню, как стоял перед ними в крови, будто проклятый — или не «будто», а в самом деле. Со временем оно сотрётся, Льды стёрли большую часть — ненависть не сильно-то греет, как бы кто ни говорил. Но не знаю, сколько должно миновать, чтобы всё стало так, как было прежде». Слишком много было всего — Альквалондэ, Лосгар, Хэлкараксэ — что даже в кошмарах не приходило в Благословенном Краю. Всё имеет свою цену, и дорого им встал путь на восток. Многими жизнями, многими надеждами, многими лёгкими шагами прочь и тяжкими — навстречу. Немало ещё предстояло и пройти. Финьо всю жизнь шёл без сомнений и колебаний. И всегда принимал ту цену, в которую встанет его решимость — что в Альквалондэ, что в Хэлкараксэ, что возле Тангородрима. Что тихой ночью на берегах Митрим, поклявшись именем Эру — без сомнений и колебаний. Это была одна из тысяч вещей, которые Маэдрос в нём любил. Он шагает вперёд, снова обнимая, совсем коротко, а потом тянется к завязкам плаща Финьо. Тот позволяет, хотя сам бы справился быстрее, коротко выдыхает, и продолжает — а на лицо снова потихоньку возвращается улыбка: — Аглон я проскочил, едва переночевав — думаю, о делах братьев ты расскажешь мне и сам, а надо будет — заверну на обратном пути. Как только лошади могли скакать, не убившись — так скакали. И здесь я останусь… на неделю, должно быть, а дальше — во Врата и в Таргелион. — Надеюсь, смогу отправиться с тобой, — Маэдрос улыбается в ответ и подхватывает скользящий с плеч Финьо плащ. — Всё одно надо наведаться к Макалаурэ и Карнистиру. Лаурэ строит дозорные крепости и засеки, нужно понять, как совместить его линию обороны с моим пределом. А Карно, кажется, нашёл у себя в горах медь и уголь — Дортонион на последний пока не слишком богат, оценим, не проще ли будет хотя бы в Аглон доставлять из Таргелиона, да ещё… Финьо шутливо вскидывает руки: — Хватит, хватит, успеем ещё наговориться о деле, да и я порядком устал, чтобы всё это сейчас обдумать. — Он успел уже скинуть кафтан и рубашку, те отсырели даже под плащом, и теперь стягивает пропитавшиеся насквозь дождевой водой штаны. Исподнее липнет к сильным бёдрам, и Маэдрос не может отвести взгляд. Финьо здесь — а он болтает об засеках и угле! В это будто не верится до конца, и Маэдрос, будто завороженный, делает неверный шаг вперёд, протягивает руку и касается самыми кончиками пальцев чуть золотистой кожи, ведёт по позвоночнику. Финьо крупно вздрагивает и замирает на мгновение, потом небрежно откидывает штаны прочь и поворачивается. В глазах у него танцуют искры, и сами они — шалые. — Иди ко мне, Майтимо, — тихо говорит он. — Иди ко мне. Привлекает к себе. Целует. В их близости нет неторопливого искусства — только голод, застарелый голод друг до друга в каждом отчаянном касании. Финьо почти срывает с него одежду — плащ, кафтан, сапоги Маэдрос кое как успевает стянуть сам, кажется, за мгновение до того, как Финьо тянет их на постель, что так удачно всего лишь в шаге — не то бы они, должно быть, потянули друг друга попросту на пол. Потом придёт время для долгой нежности, для новых открытий, неизведанного прежде удовольствия. Сейчас — лишь жажда удовлетворения, дикая, почти животная, в хриплом дыхании, в желании освобождения. Финьо неловко, наощупь дёргает пуговицы на их исподнем, и Маэдросу бесконечно безразлично, отлетят ли они прочь или чудом уцелеют. Только яростное биение света между ними, только горячая ладонь Финьо вокруг его плоти, опаляющее дыхание и горячий язык, скользящий по шее. — Как же… я… скучал… — выдыхает Финьо ему почти в самое ухо, а в ответ есть силы только тихо застонать и выгнуться навстречу судорожным движениям ладони Финьо, вслепую потянуться к нему, чтобы ответить. Перекрещенные руки рвано двигаются, шум тяжёлого дыхания сливается воедино, и нужно совсем немного, почти предательски немного этого безумного стремления, чтобы вспыхнуло, чтобы заискрилось, чтобы вскрикнуть в ответ на стон и ощутить, как Финьо изливается ему в ладонь. Перед глазами на мгновение — только свет, и первое, что Маэдрос видит после — раскрасневшееся лицо Финьо, лёгкий прищур глаз. — Я выбил бы в камне то, как ты прекрасен на пике удовольствия, — на губах Финьо пляшет озорная ухмылка. — Что же тебя останавливает? — голос ещё не вполне повинуется. Финьо вглядывается внимательнее, будто выбивая это не в камне — на поверхности зрачков, и в ответной фразе звучит бархат страсти, от которого опавшая было плоть едва не начинает снова наливаться кровью. — Потому что хочу приберечь это зрелище исключительно для себя одного. Маэдрос тяжело сглатывает. Финьо — вот он, рядом, въяве, протяни руку — прикоснёшься к его разгорячённой коже. Хочется прижаться, хочется целовать, сбросить оставшуюся одежду, втереться кожа в кожу и не отпускать — но звучит колокол, время ужина. — Пойдём, — Маэдрос с трудом выдавливает ухмылку — разуму его, телу его совсем не до смеха. — Первое правило Химринга — будь ты хоть князь, а задержишься — можно без ужина остаться. Ладонь он наспех вытирает об простыню, поднимает взгляд — и застывает. Финьо тщательно слизывает с пальцев его семя, каждую капельку, не поднимая глаз — только поблескивают зрачки из-под опущенных ресниц. — На всякий случай я начал с десерта, — от хрипотцы, от улыбки в уголках губ всё внутри скручивается. — Но после ужина не откажусь от второй его порции. Наконец обращённый на Маэдроса взгляд будто раздевает его, будто разбирает на части. — Финьо, — сдавленно шепчет Маэдрос, — если ты сейчас же не прекратишь, мы и вправду останемся без ужина. А силы нам… полагаю, понадобятся, — на губы просится улыбка — обещания, предвкушения. Финьо улыбается в ответ, соскальзывает с кровати. От его обнажённой фигуры невозможно оторвать взгляд, и против воли у Маэдроса вырывается тихий вздох — не то облегчения, не то разочарования, он не знает и сам — когда это зрелище прикрывает рубашка. Ужин как всегда — за большими столами под навесом, наваристая похлёбка с дичью, хлеб с сыром, отвар из трав. Повсюду слышны голоса, они сливаются в единый гул. Спутников Финьо расспрашивают о новостях с запада, он и сам вставляет временами фразы, Маэдрос и сам сыплет вопросами. У Митрима дела идут на лад, растёт гордая Барад-Эйтель, митрим и нолдор живут в мире, и тень Ангбанда маячит лишь издали. Новые мосты и дороги, вспаханные поля, дым кузниц — всё предстаёт перед мысленным взором, у него — лучше, чем у прочих, мысли Финьо текут сквозь собственные. Маэдрос, засмотревшись на него, пару раз едва не обливается похлёбкой — впрочем, Финьо порой застывает с куском сыра в зубах, приковав к нему взгляд, и уголки его губ сияют счастливой улыбкой. В застольные песни за кубком вина вплетается родной голос. Финдекано не значится среди великих в этом деле, песни его не ткут дивные картины, не оживляют цветы. Они — всего лишь? — приносят свет. Веру в победу, в счастье, в жизнь — с тех самых пор, что Маэдрос, не зная сам, жив ли ещё и сохранил ли хоть каплю рассудка, сквозь боль и мрак услышал его голос в темнейшем из мест во всей Арде. Финьо здесь, Финьо рядом, Финьо с ним. — Пора нам, пожалуй, удалиться, — вполголоса говорит Маэдрос и кладёт руку Финьо на плечо. Тот кивает и первым поднимается из-за стола. Им с улыбками желают доброй ночи — и она сулит быть доброй. И жаркой. Окно распахнуто, за ним — шум дождя, ветер врывается в комнату, но всё одно — жарко. Раскалённое тело Финьо плавит его, превращает в податливый воск в его руках. Сопротивляться и не к чему — это Финьо. Лишь ему Маэдрос может доверять всецело. Всего себя. До капли. Финьо жаден до вкуса его кожи, влажные дорожки на шее, на груди холодит ветер, вызывая дрожь. — Ты прекрасен, Майтимо, ты прекрасней всего, что породила Арда, — тихий, горячий шёпот, и в это верится, сколько бы не сошедших ещё шрамов не взрезало кожу, сколько бы серебра не змеилось в волосах. Хочется запустить обе ладони в расплетённые косы, в каскад смоляных волн. Есть — только одна. Финьо всё равно. Приподнимает голову, трётся щекой об ладонь, и в глазах его — тепло и свет. Свет приливной волной мягко укутывает, шепча в осанвэ — «тише, это я, не бойся, Майтимо, это я, доверься, я только лишь удовольствие тебе подарю». Можно раскрыться, можно позволить всё, больше, чем всё — золотой свет омывает, ласкает, и от него спокойно. Финьо покрывает поцелуями его бёдра, ласкает языком, через связующую нить — поток не сложенных в слова образов, которые сейчас проще и понятнее всяких слов. «Какой же ты сладкий на вкус, Майтимо, я всего бы тебя вылизал, ты нежнее любого лакомства, ты прекраснее любых сокровищ». Словно тёплые, прозрачные волны захлёстывают с головой, разбивая в зародыше все тревоги, заставляя кусать губы и, не выдерживая, просить: — Приласкай меня… Губы Финьо обхватывают кончик болезненно напряжённой плоти, горячий язык с нажимом обводит вокруг. «Нет ничего слаще тебя, Майтимо, я оторваться от тебя не могу», — и с этой волной звучит тихий, удовлетворённый стон Финьо, проходящий, кажется, сквозь всё тело. И он ласкает Маэдроса — жадно, голодно. Тихие стоны звучат глухо сквозь заполненный рот, Финьо с каждым разом глотает всё глубже, всё теснее сжимая, и это почти невыносимо. Маэдрос теряется во времени — минута ли прошла или вечность, только Финьо, только его касания, его жар, и словно со стороны звучат собственные вскрики, почти жалобные, просящие — «ещё!». Вспышка удовольствия накрывает с головой, и Маэдрос не знает, сколько времени минуло, прежде чем проходит дрожь и возвращается зрение — как раз для того, чтобы увидеть, как тяжело дышащий Финьо приподнимается, облизывая припухшие губы, щёки у него горят румянцем. — Иди ко мне, — почти шепчет Маэдрос, и Финьо охотно опускается рядом, в объятия увечной руки. Другой Маэдрос тянется приласкать его, возбуждённого почти до боли, но, кажется, вовсе позабывшего об этом до нынешнего мига. Финьо обжигающе горячий, выгибается в его объятиях, льнёт ближе, подаётся бёдрами навстречу, и тихо, протяжно стонет. «Быстрее, Майтимо, быстрее!», — бьётся сквозь нить, но Маэдрос не спешит — хочется чуть подразнить, хочется растянуть удовольствие, зрелище Финьо, позабывшего себя в жажде освобождения. Надолго всё равно не хватает ни самого Маэдроса, ни Финьо — никак не замедлиться, хочется вырвать из сильной груди прекрасные, словно музыка, беспамятные вскрики. — Май-ти-мо… — имя разбивается на слоги, на мельчайшие частицы в устах Финьо, тремя выдохами на грани, и в ладонь плещет его семя. Очнувшись, они долго лежат в объятиях. Дыхание успокаивается, мысли приходят в порядок. — Лесные эльфы говорят, что Гелион — бездонный, где ты его не измерь. Даже на их языке это, если попытаться перевести — «разлом земли». Финьо чуть приподнимает голову: — Быть может, это и вправду разлом в тверди Арды, просвет между двумя земными фундаментами. Я бы задержался возле него, если бы мог, но… — Тебе… очень нужно торопиться? — вылетает против воли. Финьо чуть прикусывает губу. — Отец поймёт, если я задержусь на Химринге. Но если я буду исследовать каждую речку по пути — не вернусь и за полсотни лет. В Амане они мечтали об ином — бродить по бескрайним просторам, разведать прежде неведомое. Наносить на карты новые земли, изучить бесчисленные наречия квенди. Эндорэ казалось огромным миром, полным чудес, и пели баллады, хоть дед Финвэ и вздыхал украдкой — «слишком много горя в смертных землях». Он оказался прав, предостерегая их. Вместо новых открытий — новые смерти, что были, что будут — Моринготто куда как вряд ли сложит оружие. Мятежная стихия, желающая разрушить, изувечить, изничтожить всё, к чему бы ни прикоснулась. Пока Моринготто не побеждён — не будет мира во всей Арде, и те, кто беспечно будут бродить по её землям, рано или поздно погибнут его злой волей. Если между ним и квенди не встанут нолдор. Если не защитят — и они защитят, и — рано или поздно — смогут одолеть его. И тогда все бесчисленные годы до конца Арды будут у них. В это верится, когда рядом Финьо, кажется, не знающий отчаяния. В его объятиях можно заснуть спокойно, словно в колыбели, забыв о всех тревогах, и ни капли тьмы не прольётся сквозь завесу света. Дни летят — словно стрелы из лука, словно речная стремнина, и Маэдрос будто ныряет в неё с головой. Всё хочется показать — и раскинувшееся море трав, и мелкие ручьи, что текут к Гелиону, и фундамент Химринга — скоро уже начнут возводить и стены поверх. И табуны лошадей, и котят, что принесла Доннэ, уступившая всё же напору Руско — чёрных и рыжих, про всё и всех рассказать. Маэдрос — будто в море любви, что захлёстывает волнами, к каждой травинке в его пределе, к каждому камешку, и смеяться хочется от радости. И посреди этого моря любви — Финьо, которого не хочется отпускать от себя ни на миг, и замолкать рядом с ним разве что для того, чтобы его слушать, его звонкий голос, быструю речь. Язык для всех, считай, один, синдарин, у Финьо — митримский выговор, чётче, раскатистее, чем все говорят на Химринге, на манер лайквенди. У тех — свой язык, но на Химринге — всё вперемешку, всё слилось в единый поток, и Маэдрос сам порой не знает, сколько в его речи квенья, сколько — синдарина, сколько — лесных словечек: выбирает бездумно, какое слово, кажется, сейчас больше ляжет. Финьо вскидывает брови на что-то незнакомое — Маэдрос поясняет, и Финьо сам не замечает, как переходит на ту же невероятную смесь языков. Ночами Финьо шепчет на квенья, и от того спокойно, уютно. Пусть не вернутся они в Благословенный Край — да Маэдрос и не жаждет, дом его не там, а здесь, среди ветров, холмов и моря трав — но мягкая родная речь в шёпоте Финьо будто касание шёлка. Дни наполнены взглядами, лёгкими касаниями, накаляющими добела, и к ночи жажда друг до друга становится нестерпимой, до того, что в начале нет сил на игру, на выдумку — только удовлетворить желание, быстро, почти грубо вцепляясь друг в друга. Потом наступает время проявить воображение, повспоминать прочитанные некогда из простого любопытства книги. Не всё из того, что писалось, годилось для двух нэри, но Финьо на выдумку неистощим, и сам Маэдрос вовлекается в это с головой. Сколько углов ни способен воспринять взгляд, всё бесчисленное их множество — Финьо прекрасен с любого. Следить краем глаза, стоять ровно напротив. Оборачиваться, чувствуя, как прогибается постель под его весом. Нависать над ним — или самому, запрокинув голову, видеть, как Финьо опускается сверху на его плоть, и сквозь вспышку жара его хроа слышать глубокий, долгий стон. Чёрные волнистые пряди укрывают их шатром, змеятся, струятся водопадом во все стороны. Ещё не переведя дыхание, Финьо с тихим смехом падает рядом и, словно руки его томятся без дела, сплетает их волосы в одну косу, чёрные и рыжие пряди перекрещиваются, сливаются воедино. Сливаются и сами они, связь день и ночь полнится светом их фэа, золото и серебро сливаются в единый живой металл, способный, кажется, разрубить любое железо. Из этого металла не создать оков — только разрушать их, разрушать последние остатки страха и злой памяти. Финьо можно доверить себя, пустить внутрь своего хроа, и это не принесёт ни капли боли, только чистое, пьянящее удовольствие. С каждым движением внутри, с каждой искристой вспышкой в глубине, с каждым стоном и отчаянной безмолвной просьбой, лентой в бурной реке — Маэдрос всё больше чувствует себя сосудом, полным света, льющегося через край. Само новое светило, кажется, радуется вместе с ними — с тех пор, как приехал Финьо, ни разу не случилось дождя, небо чистое, ясное, лучи света пронзают всё вокруг, растекаются по полям, по домам, по штабелям брёвен, грудам камня и лицам квенди. У солнца — тот же золотой свет, что идёт от Финьо, свет Лаурелин, но ни солнце, ни погибшее древо не светили так ярко. Солнце и Финьо озаряют всё вокруг, и весь мир — умытый, блестящий, искрящийся. И Маэдрос, кажется, никогда не чувствовал себя настолько живым, настолько открытым всей Арде, готовым вместить в своё сердце весь свет бытия, пока Финьо здесь, пока Финьо рядом.