Как дышит лес

Этим летом Тигнари был уверен, что на него плохо влияли две вещи: каирская жара и посттравматическое стрессовое расстройство. Наверное, не стоило называть свою жизнь после погони за посохом Алых Песков посттравматической, но Тигнари ещё со времён учёбы славился тем, что любое состояние мог бы объяснить тысячей симптомов и готовым диагнозом. Профдеформация и не думала уходить, даже когда последние строки кандидатской были дописаны, а её защита обошлась в пузырёк успокоительного и высший балл. От университета Тигнари был свободен, но от постоянной тревоги… как оказалось, нет. И теперь постоянная тревога говорила, что за ним следят. Раньше — до знакомства с миром наёмников — Тигнари не придал бы этому значения. Ловить пристальные взгляды именно на себе ему было не в новинку, отменять первичные осмотры по причине наличия у врача антисанитарного внешнего вида, сталкиваться с неодобрением в лифте, или у мусорных контейнеров, или за кассой в магазине… Нет, Тигнари научился отделять бестактное любопытство от интуитивного холодка по спине и вздыбленной шерсти на хвосте. Научился снова жить в нормальном мире, не оценивая, у скольких людей в толпе есть пистолет и желание его прикончить. Сейчас он был на девяносто процентов уверен, что не выдумывает. И ещё на десять — что это всё-таки каирская жара. Если бы Тигнари вздумал привлекать к решению проблемы людей, которые про искусство слежки знали больше него, он бы сказал: «Нет, я не знаю, когда это началось». Он знал только, когда в первый раз заметил — две недели назад, в день яркой ссоры и очередного отъезда без планов. Наверное, крики и клацанье зубами прочистили ему мозги, потому что именно тогда, за секунду до того, как захлопнулась дверь, Тигнари заметил на улице тёмный силуэт. И с тех пор этот силуэт преследовал его в любой момент неосторожно повёрнутой головы. Тигнари всегда видел краем глаза и на мгновение — хотел задержать подольше, выяснить больше, но что-то в нём до сих пор говорило голосом детского страха. Слежка была из разряда гипотез о чужом мире, а чужому миру Тигнари уже не принадлежал. Здесь, в собственном доме, ему полагалось бояться. Силуэт мелькал под окнами его дома, на станции метро, в больнице у информационной стойки. Всегда на дистанции, никогда достаточно близко. Тигнари не мог уловить запах или сердцебиение, не видел лица — мешала марлевая маска, которую даже по каирским меркам чистоты воздуха можно было не носить, — не слышал шагов и разговоров. Казалось, что его обхаживают, как хищник жертву, а Тигнари даже не мог сказать кому-то без опаски разбудить смех над паранойей или привлечь к себе ещё более пристальное внимание. Ему хватало внимания Коллеи. — Ты опять, — сказала она однажды. С чересчур грустной улыбкой и чересчур грустными глазами, будто Тигнари, который всего лишь перебирал пальцами по золотому панцирю скарабея, собрал в себе всю жалость мира. Тигнари выдавил усмешку и отложил скарабея. За последние две недели он доставал его слишком часто — единственное напоминание, что когда-то у него была другая жизнь, что когда-то Тигнари мог вернуться домой и застать там кого-то кроме Коллеи. Сайно не предупреждал о своих неожиданных визитах. В основном потому что неожиданностью они оставались даже для него, но теперь… — Это был мой единственный раз, понимаешь? — шепнул Тигнари так, будто Коллеи не понимала. — И я всё испортил. Коллеи тяжело вздохнула, присела рядом и без единого слова устроила голову у него на плече. Невидящим взглядом Тигнари смотрел сквозь неё, чувствуя, как кончики волос щекочут щёки, а пальцы гладят бессильно опущенные руки. Дни, когда Тигнари мог посчитать Коллеи слабой, давно прошли; теперь она была сильнее самой себя и уж точно сильнее него. По крайней мере, в вопросах разбитого сердца. — Это и есть твой единственный раз, — шепнула Коллеи уверенно. — Он не посмеет не вернуться. Иначе будет трусом и эгоистом. — Пока эту нишу занял только я. — Не выдумывай. Давай лучше… давай сделаем твой испанский крем? — Он каталанский, — поправил Тигнари машинально, но Коллеи уже добилась чего хотела: неуверенной улыбки и нового пункта в списке дел. Тигнари бесполезно было утешать, они прошли эту стадию в первый же вечер — зато можно было забить голову, отвлечься и подумать о насущном. Например, о каталанском креме. Или о том, что сейчас его жизни угрожало кое-что реальнее разбитого сердца. Коллеи уволокла его на кухню, и пока Тигнари наблюдал, как она суетится с молоком и яйцами, он поймал себя на том, что начинает смотреть на мир чужими глазами. Он не мог позволить себе рассказать лишнего, не мог даже довериться Коллеи… полноценно. Как раньше. Однажды он уже скрыл от неё, что подставил под угрозу собственную жизнь, и теперь наступал на те же грабли. Только на этот раз Тигнари не был уверен даже в том, угроза это или собственная паранойя, которую разбудило его подвешенное состояние. Следующим вечером, когда Тигнари возвращался с вечерней смены и опять, снова наткнулся взглядом на тень у дома после того, как не видел её несколько дней… ему это надоело. Испарилась иллюзия, что его решили оставить в покое, что ему это просто чудится; воинственная злость заклокотала в горле желанием хоть что-то сделать. Но Тигнари уже знал, что сказал бы на это один я-не-хочу-о-нём-думать-наёмник: «Оцени риски. К неизвестной угрозе нужно подступаться во всеоружии». Оружия у Тигнари не было. Пистолет ему всё ещё никто не оставил. Сегодня Коллеи не было дома: она подхватила своё шитьё и убежала в гости к Нилу на киномарафон. У Тигнари была в распоряжении вся ночь, чтобы накрутить себя до предела и начать ходить на работу с самым большим кухонным ножом для дробления костей. Он уселся на кровати, сложив ноги по-турецки, и в свет настольной лампы бросил тихое: — Давай подумаем. Какие у меня варианты? Сказать Коллеи. Нет, сразу нет — стопроцентное и необсуждаемое. Коллеи знала, какими мыслями Тигнари подчас мог пропитаться, и тогда они по щелчку пальцев менялись местами: Коллеи превращалась в рациональную клетку мозга, а Тигнари — в паникующего ребёнка. Коллеи успокаивала его, пока у самой дрожали руки и кошки скребли на душе, а с подобным рассказом… с неё сталось бы перепугаться ещё сильнее. Тигнари до сих пор было тяжело идти с собой на компромиссы в её воспитании. Почти четыре года он прожил с мыслью, что Коллеи противопоказан любой стресс, и даже после операции, когда врачи начали с уверенностью говорить, что путешествия и парки аттракционов ей не навредят — Тигнари с боем вырывал у себя разрешения. Стресс, на который он был согласен, — это взять отпуск и в конце лета показать Коллеи Андалусию, а не… заявить ей: «Кажется, за мной следят». Сказать Нилу. Тоже нет. Нилу оставила это приключение в прошлом, не хотела о нём говорить и делала вид, что Тигнари никогда не исчезал на целый месяц, чтобы повесить на неё все заботы о Коллеи и вернуться с ворохом проблем. Курса психологии десятилетней давности хватало, чтобы понять, что Нилу отгораживается от пережитого кошмара игнорированием, и у Тигнари не было ни духу, ни врачебного такта силой заталкивать её обратно. Сказать… сказать Сайно. Пальцы дрогнули, и Тигнари плотнее обхватил ими колени, борясь с желанием уткнуться в них и заскулить раненой лисицей. Нет. Ни за что. В последний раз они виделись две недели назад, но если раньше каждая их встреча будто переживала перед этим столетнюю тоску — то теперь Тигнари, наоборот, казалось, что Сайно вышел из его дома только вчера. Вышел тихо, молча, без положенного поцелуя, без единого слова на прощание, без последнего взгляда через плечо. Тигнари сам прогнал его. Выставил вон и сказал напоследок: «Если я и подпишу себе приговор вечным одиночеством, это будет хотя бы моя ответственность». Каждое утро и каждую ночь, каждую поездку в метро, каждые минуты в ожидании пациента и каждый украденный у графика обед Тигнари снова проживал в голове ту их ссору. Она возвращалась упрямо и громко, взрывая сердце изнутри, повышая тон и накручивая злость до невообразимых пределов. И ком к горлу подкатывал сам собой, вызывая желание стыдливо расплакаться от тоски и глупости. Тигнари никогда не ненавидел себя так сильно, как в тот день, когда осмелился повысить на Сайно голос. Стать эгоистом. Высказать ему наболевшее и устроить всё так, будто только Сайно — и никто другой — был в этом виноват. Стоило его шагам пропасть из чутких ушей, стоило запаху сандала выветриться из комнаты — и Тигнари готов был любой ценой вернуть его назад. Но тогда было уже поздно. Сайно исчез, а Тигнари, выйдя за ним, не смог пройти даже до конца улицы: грудь сдавило, и он упал на какую-то скамейку, чувствуя, как рёбра трещат желанием глупого сердца пуститься в погоню самостоятельно. Упал и, спрятав лицо в ладонях, впервые с их последнего расставания по-настоящему дал волю слезам. Из того вечера Тигнари усвоил, наверное, самый важный урок за всю жизнь. Когда кажется, что хуже быть не может — всегда найдётся что-то, готовое в этом разубедить. Если раньше Тигнари не знал, когда они снова увидятся и увидятся ли… то теперь не знал, захочет ли Сайно его видеть. Он был наёмником, бесхитростным и прямолинейным, ему тяжело давались прощения и попытки копаться в такой новой вещи, как их с Тигнари… что бы у них ни было. Возможно, для себя он давно всё решил, и если Тигнари действительно смог бы с ним связаться — извинения должны были идти раньше просьб о помощи. Сайно не обязан был ему помогать. Больше нет. Конечно, у Тигнари оставался универсальный способ решения всех проблем. Этим вечером он даже набрался смелости взглянуть на него впервые за целый год. Телефон, который Сайно оставил ему на самый крайний случай, Тигнари увёз из старой квартиры вместе с документами из нижнего ящика стола — и оставил там же, в месте, куда случайно не упадёт взгляд. Телефон казался ему ужасной шуткой, худшей из всех, что Сайно озвучивал в его присутствии: вот тебе единственный способ со мной связаться, единственный способ извиниться за всё, единственный способ сказать «Пожалуйста, вернись»… но воспользоваться этим способом можно, только если тебе угрожает опасность. И нет, Тигнари, опасность разбитого сердца не в счёт. Он вертел телефон в руках целый вечер, пока не сморило усталостью. Смотрел на дешёвые кнопки и зацарапанный экран, думал: даже если он позвонит, а Сайно примчится, что ему нужно было сказать первым же делом? «Нет, я ничего не выдумал, но раз уж ты здесь, а я хочу извиниться…» Это если Сайно примчится, разумеется. В тот день Тигнари ясно дал ему понять, что не хочет его видеть; возможно, на смертельные угрозы это тоже распространялось. Проверить было проще простого: Тигнари включил телефон, долго смотрел на единственный номер в списке контактов. В порыве отчаяния даже попытался его пробить, но гугл в который раз отказался пускать его в жизнь Сайно дальше обычного «ваш запрос не дал результатов». Раз телефоном Тигнари воспользоваться не мог, а обсуждать проблему было не с кем, у него оставался последний вариант. Попытаться самому. Если он правда хотел сделать то, что сделать диктовала отчаянная решимость… лучше было действовать сейчас. Коллеи не вернётся до завтра, Тигнари некого было подставить под удар. В мыслях он успел приписать тёмному силуэту под окнами десяток потенциальных ролей, начиная от частного детектива и заканчивая самим Сайно, который ждал от Тигнари извинений — с него бы сталось. Тигнари нужно было просто спуститься, просто уточнить время или попросить сигарету — что угодно, чтобы услышать голос, заглянуть в лицо и понять, выдумал он слежку с потолка или его тело с утра покажут в криминальной сводке по новостям. Дожидаясь лифта, Тигнари чувствовал себя одновременно глупо и трусливо. Какова вероятность, что за него всё это время говорила паранойя? Что после ссоры он снова и снова прокручивал в голове, где оказался неправ и нельзя ли привлечь внимание Сайно банальной угрозой? Что ему нужен только повод снова прыгнуть за Сайно в ранглер и позволить адреналину решать их проблемы за них самих? За потоком сшибающих мыслей Тигнари так и не придумал для себя достойной подводки к разговору. На вечерней улице было пусто и тихо; район, куда они с Коллеи переехали той осенью, не отличался любителями выпить или подраться в подворотне. Тигнари лишь десять раз успел пожалеть, что тогда частный въезд на территорию и консьержи в домах показались ему неоправданной тратой денег. Его преследователь никуда не делся — когда Тигнари выглядывал в окно, тень мешалась с зелёным ограждением у дороги, и теперь он стоял там же, неподвижно, как элемент ландшафта. Тигнари впервые задержал на нём взгляд, впервые позволил себе оценить комплекцию: чуть выше, чем он сам, весь в чёрном, будто никогда не слышал про поглощение солнечных лучей в плюс тридцать. Если придётся на него наброситься… — Простите! — окликнул Тигнари, не думая дальше элементарного желания узнать наконец. — У вас не найдётся сигареты? К нему повернули голову. И Тигнари наконец смог увидеть лицо человека, который не давал ему покоя целых две недели. У него были светло-голубые глаза, бледная кожа и русые волосы, выжженные на солнце — европеец, понял Тигнари, но это возмутительно мало давало. Скольких европейцев он успел разозлить? Разведывательный центр Испании? Тех экскурсоводов в Афинах? А скольких европейцев успел разозлить Сайно? — Cigarrillo, — растерянно повторил Тигнари. Где-то в душе храбрость мешалась пополам с трусостью, и он уже не мог понять, что стоит сделать дальше — врезать или сбежать. — Cigarette? У него заканчивались языки. А незнакомец так и остался молча смотреть ему в глаза и не делать — совершенно — ничего. На вид ему можно было дать тот самый загадочный возраст «от пятнадцати до тридцати пяти», а пистолет он мог спрятать в паре десятков мест своей самой обычной одежды. Тигнари опустил взгляд: Сайно однажды сказал ему, что по моменту, когда коленные чашечки выступят отчётливее, можно проследить напряжение мышц для прыжка и атаки. И в ту секунду, когда Тигнари ожидал этого больше всего… — Ты не куришь, — вдруг заметил незнакомец. Его арабский был ломаным, с первого же слога выдавая иностранца. Будь Тигнари способен трезво мыслить, когда сердце стучало в пятках от банального разговора с прохожим, который пока что ему ничего не сделал — он смог бы даже определить акцент. Но сейчас он разве что беспомощно хлопнул глазами: — Откуда вы… — Это ведь твои окна? — незнакомец указал на дом. — Видел, как ты следил за мной. Тигнари машинально поднял взгляд. Его шторы были плотно задёрнуты, он гасил свет перед тем, как подойти к окну хотя бы на метр, тогда как и почему… — Я не следил!.. Но когда он снова повернулся, то стоял на улице совершенно один. Наверное, если бы у Тигнари было больше времени и здравомыслия — он не стал бы тратить драгоценные секунды на то, чтобы бестолково завертеться по сторонам. Его обманули простецким трюком, как фокусник, заверяющий, что смотреть надо на ассистентку на сцене, а не на него самого. В ту секунду, когда Тигнари разорвал зрительный контакт, он дал своему преследователю фору, о которой должен был догадаться. И паника моментально переключила его спокойную жизнь в погоню, к которой Тигнари неосознанно готовился последний год. Он вихрем взлетел по ступеням назад в дом, запер все двери, заглушил свет и подхватил из коридора плотно набитый рюкзак. На него Тигнари тоже не собирался смотреть до конца своих дней: рюкзак стал той первой точкой, которая подтолкнула к ссоре. Сайно настаивал, что Тигнари лучше быть готовым ко всему, Тигнари в ответ осклабился. Слово за слово — и через пару минут он уже кричал, громко и с надрывом, а Сайно, не ожидавший такого напора, мог лишь отступать и защищаться. От того, что сейчас он оказался прав, на душе свербело ещё сильнее. Тигнари отправил Коллеи сообщение — два восклицательных знака, условный код, на котором тоже настоял Сайно. Коллеи поймёт, что ей нельзя возвращаться домой, и они встретятся на автобусной остановке в квартале отсюда. Хорошо, успел подумать Тигнари, что она была с Нилу: весь запас лекарств с собой, Нилу поможет, если сообщение… сделает Коллеи хуже. В ситуации, когда на кону стояло понятие «ещё хуже», приходилось выбирать меньшее из зол. Тигнари действовал так, что сам себе поражался — расчётливо и на автомате, будто в голове ожил миниатюрный компьютер, отдававший приказы. Будто нормальная жизнь отсалютовала ему напоследок и бросилась с обрыва, вернув того Тигнари, который способен был держать в руке пистолет и бежать из плена посреди пустыни. Он оторвал стикер от холодильника, начёркал торопливую записку и спрятал её под кровать между половицами. Затем… затем потянулся к ящику стола и достал одноразовый телефон. Сердце стучало как бешеное. Имел ли он право, как отреагирует Сайно — Тигнари уже не задумывался и не оценивал. В лучшем случае, он получит прекрасный повод извиниться, тысячу раз проклянёт свои нервы и взвалит на себя груз вины, с которым его и похоронят. В худшем… похоронят его прямо сейчас. Тигнари вдавил палец в кнопку вызова. — Por favor, — прошептал так, что сам себя не расслышал, — te necesito. Один гудок. Два. Три. На упавшем сердце Тигнари выключил телефон. Теперь, где бы Сайно ни находился, на соседней улице или в Антарктиде, он узнает, что Тигнари грозит опасность. Что он будет делать с этим знанием… малодушно Тигнари хотелось надеяться, что спустя секунду появится за дверью, но ничего не произошло: лишь внизу, на улице, громко мяукнула соседская кошка. Тогда Тигнари сунул телефон в микроволновку и выбросил в мусорное ведро. Рюкзак стоял в коридоре, собранный как раз на случай, если потребуется выйти из дома и долго в него не возвращаться. Только когда на нём споткнулся взгляд, Тигнари подумал: стоила ли эта мистика крайних мер? Знал ли он наверняка, что именно угрожает его жизни на этот раз? «Ты не куришь». Но откуда такая железная уверенность, если за ним не следили? Зачем — и куда — было пропадать на ровном месте, если Тигнари играл обычного прохожего? Зачем две недели заглядывать в его окна, вычислять место его работы, следовать его маршрутами, если от него ничего не хотели? Нет. Тигнари всё сделал правильно — Сайно, когда выслушает, согласится и поймёт. Если выслушает. С этой мыслью он подхватил рюкзак и бросился из дома. [ Тем вечером, в пылу ссоры, Сайно дошёл до той точки, когда каждое слово превращалось в острейший нож. Он стоял посреди спальни, как неправильный элемент пейзажа, и тяжёлый, холодный голос, которым он забивал потерянность, был тоже — неправильным. — Если тебе мало причин, мало того, что ты уникальный по своей природе валука шуна, что уже замешан в гонке за посохом — подумай о том, что ты выбрал меня. Что ты моё слабое место, что теперь никому даже не нужно гоняться за мной, чтобы всадить пулю в лоб — достаточно добраться до тебя. И если ты окажешься в руках врагов, которых я успел нажить… я пойду войной на кого угодно, чтобы тебя вернуть. ] Тигнари вышел через чёрный ход во внутренний двор и пустился по теням. Он оставил ботинки, чтобы идти бесшумно, и почти не задумывался, как выглядит со стороны — валука шуна с рюкзаком за плечами, босой, в одной домашней одежде, испугавшийся собственной тени. Мысли соскакивали с лица незнакомца на лицо Сайно, который стоял посреди его спальни, злой и потерянный, и пытался вдолбить ему в голову, что рано или поздно… про Тигнари кто-то узнает. Тигнари кто-то воспользуется. [ — Чудно, что ты не видишь главной проблемы, — ядовито фыркнул Тигнари в ответ, заведённый и злой. — Она не в том, Сайно, что я какое-то там твоё слабое место. Она в том, что ты продолжаешь надеяться, будто такой жизнью сможешь усидеть на двух стульях. ] За угол, в другой квартал и снова по теням. Тигнари нужен был вечерний автобус на окраину, где можно было потеряться в строительном районе и дождаться помощи. [ — Такая жизнь для меня никогда не закончится, даже если я попытаюсь от неё сбежать. ] Телефон коротко пиликнул: Коллеи прислала две точки. Значит, она узнала сигнал и будет на месте. Тигнари мог только надеяться, что лавиной накатившая паника передалась Коллеи какой-то несчастной долей процента. [ — Что ж, значит, мы можем закончить кое-что другое. ] Тигнари скользнул в арку между двумя домами. Пройти ещё один внутренний двор, свернуть на дорогу — и у него будет защита в виде оживлённой вечерней трассы. Никто не рискнёт убивать его на виду у половины каирских пробок. В тот момент, когда арка закончилась, бросив от Тигнари длинную тень уличным фонарём, его поймали за руку. И голос, тот самый голос, который Тигнари оставил в записке как «ломаный арабский с французским акцентом», дружелюбно зазвучал над самым ухом: — Замечательно, а теперь стоп. Светло-голубые глаза, пляшущие отражением фонаря, весело взглянули на него. На запястье у похолодевшего Тигнари громко щёлкнули наручники. — Ну, вот, — незнакомец поднял руку: цепочка тянулась к ней и пряталась под рукавом чёрного джута. — Теперь ты утащишь меня за собой, если куда-то дёрнешься. Растить кости жуть как больно, так что не советую нам обоим. Тигнари, только что готовый бежать так, чтобы в тенях мелькнул лишь вздыбленный хвост, застыл на месте. Пронзительный взгляд в секунду воскресил в нём все те моменты, когда он был на волоске от смерти — десяток дул пистолетов, пару обвалов, сверкавшие у самого лица когти, треск придавленного запястья. Он думал, что нереальность ночных кошмаров отучила его бояться смерти, но в эту секунду снова смотрел ей в лицо. Его поймали. Он сам приложил для этого все усилия. — Что… — голос подвёл до шёпота, — какого хрена вам от меня надо? Незнакомец улыбнулся: теперь на нём не было маски, Тигнари мог вдоволь налюбоваться на каждую мимическую морщинку. Губы сквозили дружелюбием, но глаза остались холодными, оценивающими — словно за две недели наблюдений он пришёл к выводу, что Тигнари даже в наручниках будет для него угрозой. — Пока никакого, — он вежливо склонил голову в полупоклоне. — Нам придётся прогуляться. Главное не кричать, тут недалеко — и я почти уверен, что безопасно. Тигнари часто задышал. В этот раз ждать помощи было неоткуда.