«Ты получилась случайно...»

Сегодня мама случайно рассказала мне, что моё рождение было чистой случайностью. Нет, не подумайте, она не взяла меня небрежно на руки; не посадила напротив себя на видавший виды табурет на нашей обшарпанной кухне, выложенной выгоревшей розовой плиткой, украшенной причудливым узором из извилистой лозы, усеянной мелкими цветочками; не выдала мне в лицо грубой интонацией жестокую, но непоправимую правду; не дёрнула за покрытую давно зажившими белыми шрамами правую руку, которая с самого детства у меня особой функциональностью не отличается, и не выставила за дверь, мрачным голосом пригрозив не мешать ей варить суп на обед, а то, мол, папа скоро вернётся с работы и задаст нехилую трёпку и мне, и ей. Только и знает, что борщи в полдень варить, да под отца по ночам ложиться, да неугодную спину свою для побоев подставлять. Но я немного ушли от темы. Она не говорила мне ничего напрямую. Я просто мельком услышали это от неё, и тут уж не могло быть никакой ошибки, никакого обмана слуха и прочей чепухи. Наверное, ни за что не догадаетесь, как это было. А вот как: буквально этим утром батёк мой проснулся после очередного похмелья и принялся ноющим голосом жаловаться матери на адскую боль где-то под черепной коробкой. А мать-то моя что, она принялась смиренно вокруг него суетиться, прикладывать ко лбу смоченную под ржавым кухонным краном тряпку и ворковать над ним, как райский голубок. А тот только и мог, что крыть её трёхэтажным благим матом, и повышать и без того хриплый голос, и судорожно сжимать кулаки со сбитыми до крови костяшками. Хвала небесам, что не одной лишь матери достаётся на орехи от этого психа. И тут он внезапно вскрикнул так, что его звериный вой, как мне в ту секунду показалось, разнёсся по всем пяти этажам нашей убогой хрущёвки: «Дочь-то ты мою позови, идиотина! Хай она сама мне галаву пратырае, а ты пшла атсюды ежу гатавать, я жрать хочу!» Я не ждали, что у моей матери однажды окончательно поедет крыша, учитывая, сколько жестокости она безропотно перенесла в этой до чёртиков неправильной жизни. Но в тот момент произошло, как я ранее думали, нечто невозможное: сорвав с батиной головы высохшее тряпьё, она со всей дури швырнула его в угол, вцепилась левой рукой в шею отца, а правой зарядила ему мощную пощёчину, при этом надрывно крикнув: «Не твоя это дочь, слышь?!? Не твоя! А бездушного ирода это дитя! Кем тебе ещё быть-то, скотина ты грязная?! Забыл сам, что ли, что в десятом меня, тварь грешную, под забором... Водка эта треклятая, будь она неладна... Не думал ты башкой дурьей своей, паскуда ты несносная! Чтоб тебя черти драли, мудила ты конченая!» Помнится, тогда меня чуть не стошнило от омерзения. Чтобы сдержать в горле кусачий, как комар, и жгучий, как лава, рвотный позыв, я заперлись в ванной и, содрогаясь от только что услышанного, начали, пытаясь одновременно глубоко дышать, жадно глотать воду прямо из-под крана. Раскрасневшееся от стыда и неловкости лицо обжигали ледяные струи, пропитанные хлором. Со всей злости стукнув кулаком по крану и с трудом выключив его, я беспомощно отшатнулись в угол, к потрескавшейся чугунной ванне. Споткнувшись о свернувшийся трубочкой около её тонких ножек бурый коврик, я в бессилии потеряли равновесие, больно ударившись затылком при падении о её твёрдый, как камень, край. К обожжённому холодной водой горлу подступал твёрдый комок чего-то омерзительно-липкого, и я с трудом удержались, чтобы не дать ему вырваться на чёрное, как дёготь, дно ванны. Из спальни по-прежнему доносились громкие крики родителей: волчий вой отца и хлиплые вздохи обессилевшей матери сквозь тихие стоны и протяжное скуление: «За что только судьба с такими тварями меня, бабу грешную, свела?... Тебе, уголовник сраный, лишь бы присунуть кому и забыть об этом, как о сне страшном, а мне, дуре старой, жить и смотреть на свиную рожу тебя и чушки твоей грязной... Сдох бы ты хоть сейчас, хоть сегодня, тиран поганый, и эту малолетку дрянную забрал от меня подальше...» Боясь потревожить разгневанных предков, я с тихим плачем забились под родительскую кровать(своей-то комнаты у меня не было, а спрятаться в полупустой однушке было больше негде) и пытались не делать даже лишнего вдоха-выдоха, ненужного движения. Уткнувшись лбом в тыльные стороны шершавых ладоней, я раз за разом монотонно прокручивали в голове мамкины изречения. Меня никогда не хотели. Никогда не желали, не ждали. Я одна большая ошибка, проблема, загвоздка в жизни этой придурошной ячейки общества. Я незваный гость, который даже пришёл в чужую квартиру не по своей воле. Гость, которого, наверное, не ждали бы нигде. Иначе почему даже те изверги, что породили меня, обращаются со мной, как с мусором, который жалко выбрасывать, когда и так живёшь в нищете и смердишь вонью смерти за сотню миль? Нет, как со старой тряпкой, которой можно вытереться, смочив её прохладной влагой, чтобы дожить до очередной пьянки, и выкинуть в мусорное ведро. Хотя всё же даже тряпки в этом доме ценятся больше, чем я. Их хотя бы достают из урны и снова выкидывают, а меня, как зародыша двухмесячного, словно родили недоношенными в эту самую урну да там и оставили гнить. Вот только я не разлагаюсь, не умираю, старухе с косой ни к чему идти на поиски меня. Так я и мучаюсь с голоду и холоду, зная, что и эту жизнь я должны воспринимать как Дар Божий, ведь я, оказывается, получились случайно...