Пока я здесь

Девятое декабря. «Вот и я вернулась в постылое Головлёво, из которого когда-то так хотела уехать. Вернулась, правда, ненадолго: совсем скоро умру и воссоединюсь с маменькой и сестрицей. Горе мне, горе! И пусть возрадуются все мои недоброжелатели и завистники! Я вся больная и продрогшая, во мне не осталось ни одной здоровой косточки. Мне уже трудно подняться по лестнице! Если случится такое чудо, если мои последние дни в имении скрасятся хоть чем-то или кем-то, кроме дяди и его монотонных, долгих и ни к чему не ведущих речей, я отпущу все обиды на свою судьбу и умру с лёгким сердцем. Пока же моё единственное утешение – это вопросы и предложения дяденьки: «Чего хочешь? Чаю? Кофию? Прикажи, распорядись!» Ах, милый, добрый дядя! Мне уже ни к чему чай и кофий, мне помогают только горькая водка и закусочка! Подлец Кукишев приучил меня пить как в последний раз! «Позвольте, кралечка-с, разве нам с вами господа Люлькины образец-с? Они – Люлькины-с, а мы с вами – Кукишевы-с! Оттого мы и хлопнем, по-нашему-с, по-кукишевски-с!» Всякий раз, опрокидывая рюмку за рюмкой, я морщилась, кашляла, кружилась и этим приводила его в неистовый восторг. И он всё-таки добился своего, теперь я хлещу посильнее всякого холостого извозчика! Дяде, впрочем, об этом пока не сказывала. Сам всё попозже увидит». Десятое декабря. «Как горестно осознавать, что я – уже не та кипящая неизрасходованным буйством молодости, красивая, статная девушка с блеском во взгляде с поволокой, с румяным лицом и тяжёлой пепельной косой на голове, в которую когда-то без памяти влюблялись обер-офицеры, а тщедушное существо с впалыми щеками и глазами, с искривлённой, будто придавленной грузом спиной и хилой грудью, которая иногда так хрипит и болит, словно туда забивают гвоздь. Сожаления о прошлом, нелюбовь к миру, грусть и пороки – это то, во что я погружена по самые брови. Всё моё родовое и благоприобретённое имущество – две жалкие желтенькие бумажки. А ведь когда-то у меня было столько платьев да сценических костюмов, что сестрица, царство ей небесное, даже посмеивалась: «и зачем тебе, Аннинька, столько всего? Да хотя я – такая же, с явной ориентацией на материальные ценности. Хоронить нас будут, в гробы всё это барахло не поместится!» Накаркала, видать. Взяла и наложила на себя руки, а я вот жить осталась. Хотя разве это жизнь? Старая чайная заварка на дне чашки, сухой труп мухи на подоконнике, пустая обёртка от печенья – вот на что похоже моё нынешнее существование. Я вопиюще одинока, чувствую себя заключённой в тюрьме, полной скорби и умертвий! Мои глаза навечно отуманены слезами!» Одиннадцатое декабря. «В новой жизни мне очень не хватает гвалта постоялых дворов, чада кабаков, сальных мужских взглядов, пошлых песен и замызганных гримёрных. За последние годы всё это слишком сильно окутало меня, стало почти таким же естественным и необходимым явлением, как солнечный свет, вода и пища. Встаю я обычно очень поздно, а затем, неодетая, нечесаная и с отяжелевшей головой, принимаюсь слоняться из угла в угол, до того вымученно кашляя, что дядя всякий раз пугается. Комнату я не убираю, постель оставляю в беспорядке, одежду разбрасываю по стульям. Кашель и приступы удушья наполняют моё существование сплошными мучениями. Иногда мне хочется разрезать себе грудную клетку, чтобы узнать, что именно там не в порядке. Всё это так надоело, что я уже ни единожды жалела, что не послушалась Любиньку и не выпила тот настой из головок от фосфорных спичек. В ушах до сих пор трезвонит её голос: «Пей, сестрица! Пей, голубушка! Пей, подлая!» Благо, мне и так недолго осталось. Да уж, если мысль о смерти однажды приходит на ум, то делается уже неотвязною. С дядей я обычно вижусь за обедом и за вечерним чаем. Он не любит покидать свой кабинет. Его экономка Евпраскеюшка говорит, что это «с ним от скуки сделалось». Ах да, о Евпраскеюшке… Она мало изменилась. Всё такая же степенная, сдержанная, хозяйственная и немного грустная. Только взгляд у неё потяжелел, будто напитался опытом; здорово, видать, её дядя обидел. Кажется, Евпраскеюшка – единственная, кто меня искренне жалеет. Вчера так и сказала: «Погляжу я на вас, барышня, и так мне вас жалко, так жалко!» Я предложила ей выпить со мной, но она отказалась: «Нет, невозможно! Меня и так из-за вашего дяденьки чуть из духовного звания не исключили!» Я не стала уговаривать и вместо этого спела ей одну из своих песен. Евпраскеюшка слушала; слушала, и всё кивала, улыбалась, а под конец даже захлопала в ладоши. И, пожалуй, это был самый приятный момент для меня за последний год». Пятнадцатое декабря. «И где же дядя нашёл такую экономку? Вроде не барыня, а совсем наоборот, но держится прямо-таки царственно. Не сломили её ни тяготы жизни в Головлёво, ни равнодушие Порфирия Владимировича, ни смерть Арины Петровны, в которой она видела свою единственную поддержку. По-прежнему хлопочет по дому, ни на что не жалуется, да ещё и улыбается. Раньше-то глядела на меня с жалостью, а теперь – с теплом; наверное, поняла, что жалостливыми взглядами я и без неё сыта по горло. Дядя как-то вскользь упомянул, что после моего визита в Головлёво после кончины бабушки Евпраскеюшка меня ещё долго вспоминала и даже говорила моими фразами: страшно, мол, здесь… Мне почему-то от этого так приятно стало. Словно внутрь что-то тёплое налили. Решила общаться с ней почаще; может, подружимся. Вчера вот долго играли в мельники». Двадцать первое декабря. «Мне с каждым днём всё тяжелее складывать слова в предложения. Голова постоянно тяжела от тоски, бессонницы и пьянства. Дядя-то сначала за мной не поспевал, удивился, как можно так хлестать, а потом ничего, сравнялся. Каждый вечер в столовой появляется закуска. Наружные ставни закрываются, прислуга удаляется спать, а мы с дядей остаёмся с глазу на глаз, выпиваем и беседуем. Разговоры наши всегда идут по одному сценарию: начинаются спокойно, даже вяло, но после становятся всё живее и, наконец, оборачиваются ссорами. Зачинщицей этих ссор, не скрою, всегда являюсь я. Очень уж мне нравится раскапывать головлевский архив, дразнить дядю и припоминать, что смерти почти всех членов нашей семьи прямо или косвенно лежат на его совести. Сама удивляюсь: откуда в моём замученном, почти потухшем теле столько ехидства и цинизма? После дядя на меня всегда злится, кричит и проклинает. Если бы не эти ссоры и общий интерес к бутылке, я бы с ним вовсе не общалась, а всё своё время проводила с Евпраскеюшкой. До чего же запала мне в душу экономка! Ни к одному обер-офицеру, что стягивали с меня корсеты в гримёрных, ни к одному мужчине я не испытывала такого интереса! Каждое утро я выхожу из своей комнаты и жду, когда Евпраскеюшка начнёт ставить самовар и готовить завтрак, а у меня будет возможность сидеть неподалёку и наблюдать: ненавязчиво, со стороны, боясь помешать. Евпраскеюшка… Я даже её имя мысленно и вслух проговариваю с особым наслаждением, раскатываю на языке гласные, как сладкие леденцы, смакую, умиляюсь. Как же это понимать? Что за чертовщина такая? Видимо, на меня так повлияли грусть и затянувшаяся болезнь. В голове всё смешалось, разум воспалился, и я стала странно себя вести. Ох, поскорей бы всё это закончилось! Я хочу отделаться от себя, выйти из своей жизни, как выходят из комнаты в коридор. Мне катастрофически надоело своё общество!» Двадцать третье декабря. «Очень хороший день в моей, мягко говоря, не очень хорошей жизни. Я снова пела для Евпраскеюшки песни, а она слушала и улыбалась. Жаль только, что она неразговорчива. Лишнего никогда не болтает, лишь по делу, на все вопросы отвечает кратко. А мне очень хочется хоть одним глазком заглянуть в её душу, что застёгнута на все пуговицы. Если однажды это получится, я благословлю свою судьбу и буду всюду ходить за Евпраскеюшкой, как собака. Если же нет – страшное, страшное горе!» Двадцать пятое декабря. «Это случилось. Сегодня Евпраскеюшка поведала мне о том, что так долго лежало у неё на сердце. Дядя отобрал у неё ребёнка. Сдал малыша Володьку в воспитательный дом! Словно щенка в болото выкинул! О, как я зла на этого деспота! Как зла! Я сразу побежала к нему, чтобы попробовать убедить вернуть мальчика, но он меня и слушать не захотел. Лишь отмахнулся, как от назойливой мухи: а, мол, ерунда это всё, не твоё дело. Если бы хоть одна живая душа на свете знала, как я после плакала! Недавно что-то горело в соседнем имении, а я мечтала, чтобы загорелся и наш дом, который принёс столько страданий моим дорогим людям, и особенно – Евпраскеюшке». Второе января. «Сегодня с дядей к обеденке отслужили панихиду по рабе божьей Любови. Снова пыталась поговорить с этим тираном о Володьке, но тщетно; он ничего не слышит и не воспринимает. Бедная Евпраскеюшка, как она могла связать свою судьбу с таким человеком! Мои слёзы не высыхают, сердце не перестаёт кровоточить». Третье января. «Мы с Евпраскеюшкой совсем сдружились. Теперь она не отходит от меня даже во время наших пьянок с дядей. Всегда здесь, всегда рядом, всегда готова выслушать, помочь, поддержать… Впрочем, когда она неподалёку, мне и до дяди дела нет. Я не могу ничего делать, лишь упиваюсь её присутствием, голосом, движениями. Как изменилась эта чудная женщина после начала нашей дружбы! Она стала изредка смеяться и шутить, а я готова на это молиться. Я бы держала её за руки до последних секунд своей жизни!» Пятое января. «Евпраскеюшка не знает, как велики мои чувства к ней, да мне и самой от них немного страшно. Она со мной на «вы» и всё ещё зовет меня полным именем, хотя я просила об обратном. «Вы…» Чёрт, как же холодно это звучит из её уст! Я не выпиваю и чашки чая, чтобы при этом не проклясть своё нынешнее положение, в котором я – барышня, главная над ней. Эта женщина лишает меня разума, заполняет собой все мои мысли. Вчера я написала для неё песню. Не знаю, что она об этом подумает. Если бы я была рождена мужчиной, я бы сделала всё, чтобы опередить дядю и завоевать её сердце». Десятое января. «Ох, как это больно – чувствовать, как из твоего тела мало-помалу уходит жизнь, но сдерживаться и не плакать! Измученная, истерзанная, подавленная общим презрением, я утратила всякую надежду задержаться в этом мире ещё хотя бы на пару месяцев! С Евпраскеюшкой мне всё открылось в другом свете, мне бы хотелось и впредь оставаться рядом с ней, чтобы на двоих делить все многочисленные тяготы и немногочисленные радости головлёвского быта, но ужасный кашель и боль в груди не оставляют меня ни на секунду! В обоих моих лёгких слышатся ужасные хрипы. Сегодня в имение приходил доктор, но ничем, кроме уже известных мне настоек и мазей, помочь не смог. Ещё посоветовал сменить климат и отправиться в Южную Францию, но я над этим лишь посмеялась. А что до дяди, то он вовсе говорит, что лучше лечиться молитвами. Сегодня во время утреннего чая Евпраскеюшка взяла меня за руку и попросила «не оставлять её совсем одну». Боже! Мне словно нож вонзился в грудь!» Тринадцатое января. «Прошлой ночью мне снова снилось моё окутанное густым чадом питейных заведений прошлое. Ах, прошлое! Я не могу его отпустить, ем его каждый день с кашей, ложка за ложкой! Если бы можно было всё вернуть назад! Я бы устроила свою жизнь совершенно по-другому! Я бы не стала актрисой, положение которой недалеко от положения публичной женщины. Я бы не пела дурных песен, не слушала бы пошлостей, не ловила на себе осуждающих взглядов и не заболела бы в самом расцвете молодости! Я бы жила в деревне и хозяйничала, была бы порядочной, доброй и справедливой, и покойная маменька бы мною гордилась! Но уже ничего не повернуть вспять. Все счёты с жизнью сведены и покончены, а мне даже не дано утешения сделать её конец достойным. Сегодня дяденька предложил мне съездить на могилу бабушки. Я отказалась, и тогда он заставил меня в сотый раз говорить о смерти Любиньки. А я и сама чувствовала странное желание возвратиться к этой трагедии и измучить себя воспоминаниями о ней. После того, как я подробно повторила свой рассказ, дядя долго гладил меня по голове и жалел, а я плакала. Ах, какие это были страдания!» Двадцатое января. «Всю минувшую неделю ничего не писала, потому что была не в силах встать с постели. Евпраскеюшка ухаживала за мной, подносила питье и еду. Какая же у неё добрая, светлая душа! К вечеру, когда она снова склонилась надо мной, я взяла её руку в свою и сказала: «Ах, Евпраскеюшка, я уж думала, больше не увижу тебя сегодня, а ты как ангел снова появилась передо мной!» (Не знаю, как я подавила в себе болезненное желание расцеловать её руки от плеч до кончиков пальцев). Она трогательно засмущалась, а потом серьёзно покачала головой: «Милая барыня, я вижу, что вам не становится лучше. Может, пригласить другого доктора?» Я лишь скорбно улыбнулась. Из всего сказанное Евпраскеюшкой в моём сознании отпечаталось только слово «милая». Милая… смакую первый слог, плавно перехожу на второй. Сердце успокаивается; жаль, что ненадолго». Двадцать второе января. «Снова начала вяло двигаться по полупустым комнатам и играть с Евпраскеюшкой в мельники». Двадцать третье января. «Ничего нового. Доживаю». Первое февраля. «Февраль… Не могу поверить! Я была почти уверена, что не увижу его. Подумать только, я уже почти два месяца обитаю в постылом, оцепенелом и пустоутробном Головлёво! Если бы не Евпраскеюшка, я бы давно наложила на себя руки, не выдержав этих серых и страшных будней, которые можно сравнить разве что с застиранным рядном. Я всегда играла с Евпраскеюшкой в мельники, потому что думала, что это её любимая карточная игра. Но сегодня узнала, что она всё это время играла со мной, так как думала, что это МОЯ любимая игра! Ну разве она не ангел? Дорогая Евпраксия, если бы я родилась мужчиной, мы бы с тобой завели не меньше пяти детей! Трёх девочек и двух мальчиков! Зависимость от тебя проникла глубоко под мою кожу. Я люблю тебя, как Дедал любил свои мечты о покорении небесных просторов, и как Микеланджело любил брать камни и отсекать от них всё лишнее! Нет, я не жалею, что приехала сюда. Я счастлива, что мои последние дни пройдут в приятном обществе». Четвёртое февраля. «В моей голове будто постоянно стоит туман, а тело придавлено грузом, под тяжестью которого меня тянет к земле, на колени. Сегодня во время очередного приступа кашля заметила на салфетке кровь. Молюсь, чтобы Евпраскеюшка об этом не узнала. Я не хочу и не могу её расстраивать! Сегодня мы долго разговаривали. В основном, как ни странно, говорила Евпраскеюшка, а я слушала. Мне уже трудно размыкать губы. Она мечтала о том, как было бы здорово уехать отсюда и начать совершенно новую жизнь, а я кивала. Под конец своего монолога она положила голову на моё плечо и я снова расплакалась. Голубка моя, отрада моих дней, мой лучик солнца, как бы я хотела несколько дней кряду лежать у тебя на коленях, пока мне не станет лучше! Но я знаю, что лучше мне уже не станет. Вчера я смотрела на покрытые снегом крыши домов и думала о белизне кожи Евпраскеюшки. (такой нетипичной для крестьянок)». Десятое февраля. «Милая Евпраскеюшка, прекраснейшая из женщин, которой я желаю всего от Господа Бога, если бы я знала, что с тобой будет так хорошо и тепло, я бы пришла к тебе ещё в раннем детстве, маленькой растрёпанной девочкой!» Четырнадцатое февраля. «Ничего нового. Всё ещё жива, хожу и даже иногда улыбаюсь». Пятнадцатое февраля. «Дяденька сегодня сказал, что всех простил. А потом серьёзно посмотрел на меня и спросил: «А ты… простила? Надо меня простить! За всех… и за себя… и за тех, которых уже нет!» Видимо, он тоже болен и чувствует неминуемое приближение своей кончины. Не знаю, простила ли я его. Ах, я уже ничего не знаю! Когда я долго пишу, у меня начинает болеть голова. Пойду спать». Двадцатое февраля. «Сегодня мы с Евпраскеюшкой долго сидели рядом, плечом друг к другу, и неспешно беседовали. Ближе к утру она крепко-крепко обняла меня и, всхлипывая, сказала, что «проклинает одолевшую меня тяжкую хворобу». А когда я начала её успокаивать и просить «принять это с достоинством», добавила: «я не представляю, как буду стучать слезами о крышку вашего гроба! Я не переживу этого!» После со мной едва не случилась истерика. Какой это был страх! Какая горечь! Я ощущала её присутствие и меня охватывала немыслимая нежность, от которой ломило пальцы. Никогда прежде я не знала, что такое любовь, не верила в неё, а вот в самом конце своей бесполезной, жалкой жизни узнала. Любовь – это так красиво, но так больно!» Двадцать пятое февраля. «Это моя последняя запись. Я совсем ослабла и едва ли могу поднять руку. К сожалению или к счастью, перед смертью у меня совсем не осталось желания жить. Мне всё так скучно… Можно сказать, что скучно до отвращения. Всё давно увидено, услышано, понято, пройдено. Меня не печалит грядущая пустота. Я сердечно благодарю каждого, кто когда-то был мне близок, и особенно Евпраскеюшку. Я очень любила её и люблю сейчас, в свои последние дни. И мне очень жаль, что я уже никогда не найду в себе смелости сказать ей об этом. Если бы всё это произошло хотя бы годом ранее, я бы точно объявила всему миру, как она дорога мне. Надеюсь, если Евпраскеюшка найдёт мой дневник, она простит меня за мою трусость; да и вообще, за всё на свете». ___________________________________________________ В начале марта, рано утром, из деревни, ближайшей к погосту, на котором была схоронена Арина Петровна, прискакал верховой с известием, что в нескольких шагах от дороги найден закоченевший труп головлевского барина. Бросились к Анниньке, но она лежала в постели в бессознательном положении, со всеми признаками горячки.