Папина любовница

      Блеск в обычно тусклых глазах; живость в лице, наполнившемся румянами, как вином; легкость и кошачья гибкость телодвижений; звон и стремительная быстрота речей, ставшая, казалось бы, теряться в водовороте будней и приближающихся преклонных лет.       И маленький ребенок бы понял, чем вызваны подобные перемены в русло света и тишины. Конечно, всему виной была любовь.       Митя поразмыслил чутка и, прикусив губу, добавил к этому осознание кроткое и чуть стисненное «Любовница». Так лучше выглядит, беспристрастнее, без высокого и наивного.       Каждое утро отец становился все краше и краше, все чаще его комментарии звучали веселым тоном; он допоздна засиживался в департаменте, и потому Мите никак не удавалось поймать его и серьезно поговорить — как сыну с отцом-вдовцом о новой возлюбленной последнего.       Митя даже уважал новое увлечение отца; лишь бы тот продолжал светиться и прекратил хмуриться и ворчать.       — Аркадий Валерьянович как-то… сменился, — произнес однажды Ингвар и тут же стушевался: — Я имел в виду… Не хочу нарушать память о твоей матери…       Митя успокоил его закатыванием глаз, а сам для себя решил, что — да. Нужно с отцом поговорить. Чтобы тот прекратил скрывать свою пассию и стал приглашать ее. Чтобы перестал скрывать ее, как страшную тайну. Вдруг ему стыдно перед Митей? Это вовсе ни в какие ворота!       Уличив для этого, казалось бы, идеальный момент, Митя оправил манжеты сорочки и покинул комнату. Пятничная ночь, когда весь дом уже занимается своими делами, а в кабинете вечно занятого отца горит приглушенный свет.       Пальцы уже оказались на ручке двери, но что-то вынудило Митю замешкаться. С затаенным ужасом он наклонился и заглянул в замочную скважину, чувствуя себя… неверно.       В щель была видна небольшая часть кабинета, весь свет в котором растекался от одной только стоящей на столе лампы; и удивительно, что Митя сперва усладился тем, какие ровные тени падали на гладко выбритые щеки отца от его опущенных ресниц.       Только после он опустил взгляд и увидел сидящую на полу, спиной к двери и лицом к отцу, фигуру и догадался по светлым волосам, на загривке сливающимися с кожей, что это был Свенельд.       Митю как снегом окатило — острым, жгучим, от макушки и до пят. Глаза заслезились от того, каким неожиданным было это осознание.       — Ты как молиться собрался, — услышал Митя голос отца — и только потом сопоставил это хриплое, приглушенное бормотание с тем, как отец смотрел на сидящего у его ног Свенельда.       В голове не укладывалось. Совершенно. Никак.       Свенельд покачал головой и поднял руки раскрытыми ладонями к потолку:       — Католики вот так молятся. — Руки легли на ляжки отца. Митю как каленым железом обожгло волнение. — Да и достаточно тебе о Боге говорить. Забывай.       — А ты больно долго мнешься.       Свенельд пожал плечами:       — Кончай болтать. Переводишь тему, как мальчишка.       Приподнявшись на коленях, Свенельд скользнул меж коленей отца и впился в его губы поцелуем, развеивая остатки сомнений.       Митя молча сидел под дверью, подметая замочную скважину ресницами, и наблюдал за тем, как его отец целуется со старшим братом его друга. Держит его лицо в ладонях — и целует, прикрыв глаза… Прошло лишь пару мгновений, и стала вымываться нега, сменяясь пламенем.       Мужчины стали ласкать друг друга.       И пока они это делали, распаляясь с каждым новым прикосновением все сильнее, Митя силился осознать эту простую истину. Не любовница — а любовник.       Свенельд тем временем перебрался ниже.       Прежде, чем Митя успел отвести взгляд, он расстегнул пуговицы на брюках отца, являя в свет его фаллос.       Митя застыл — уже не в силах не смотреть.       Свенельд коснулся фаллоса губами, чтобы после вобрать в рот сперва головку, а после и всю длину. Даруемые ощущения были столь сильны, что отец сжал волосы на затылке любовника, продолжая наблюдать за ним потемневшими глазами. Раздался глухой, мокрый всхлип, и голова Свенельда заходила вверх и вниз, поддерживая пестрый, похожий на аллюр спятившего мерина, ритм…       Митя рывком поднялся с колен и прижал к пылающим щекам тыльные стороны ладоней, хоть как-то остужаясь. Он чувствовал себя пьяным.       Ночью ему снились танцующие в легких платьях девушки, взмахами юбок обращающие себя в юношей и обратно — в дев. Обезумевший разум поутру принял увиденное ночью безобразие за нелепое начало сна. С тем Митя и взглянул на утреннего отца — спокойного, как и прежде. И на Свенельда взглянул — такого же непоколебимого. Чтобы он — и… с мужчиной… И отец Мити — с мужчиной… Какова нелепость!..

***

      Рука вновь оказалась на ручке двери — и воспоминание о недавнем кошмаре вынудило Митю поколебаться. Оглянувшись на темные коридоры, юноша чуть присел и, чувствуя себя совсем мальчишкой, заглянул в замочную скважину.       Сердце на миг прекратило свою главенствующую работу.       Увиденное не могло быть правдой, но навряд ли второй раз подряд является совпадением.       Митя бы охотнее поверил в то, что это было не наяву, а во сне. На гравюре пошлого мастера из самого развратного восемнадцатого века. Тысячу раз прокляв себя за это глупое желание зачать разговор после уже увиденных вещей, Митя… остался у двери, жадно выжигая в памяти открывшуюся картину.       Никогда еще он не видел отца таким кокетливым, таким распахнутым и легко ведомым. Он стоял у стола, опираясь на него руками и позволяя Свенельду, стоящему перед ним, что-то выцеловывать на своей шее; и даже по спине отца Митя видел его трепетное блаженство. Свенельд, обычно собранный и строгий, стройный в своих принципах и действиях, отстранился немного, показывая Мите свое лицо. На щеках переливался шальной румянец.       Вот зашуршала ткань, и распахнулись полы рубашки. Взгляд Свенельда лихорадочно замельтешил по всему телу отца, и… слишком, слишком быстро и словно ни к месту он схватился за пряжку ремня своего любовника. В единый момент вся наивная романтика момента разлетелась в пух и прах; мужчины набросились друг на друга, как коты, затеявшие драку; они мяли друг друга, терлись и ласкали, словно впервые в жизни дорвались до подобного грешного наслаждения, словно им оставалась ровна минута услады друг другом, словно без этих касаний и урчащих поцелуев им не будет будущего…       В душной тишине раздался тихий грохот, ворчание, шипящий шепот, напоминающий о ценности тишины, — это Свенельд враз развернул отца и уронил его грудью на стол, вжав щекою в лакированную поверхность. Едва дрожащая рука стянула брюки вместе с исподним, приподняла рубашку, оголяя во всей красе…       Митя зажмурился, отвел взгляд…       … и как завороженный взглянул на новую картину, вновь замеревшую, дышащую одними только красками и чувствами. Свенельд, стоящий над отцом, рассматривал его обнаженный cul, оголившиеся до колен бедра, крытые легким волосом, и поясницу, какой коснулся пальцами, огибая косточки, и повел этими же пальцами ниже, проникнув ими меж двух полукружьев. Отец неслышно что-то шепнул и вильнул задом, точно искусная куртизанка, томно чему-то усмехнулся, нашарил пальцы Свенельда и поцеловал их. Свенельд закатил глаза и отдернул руку, чем вызвал беззвучный смешок любовника.       Наклонившись, Свенельд накрыл ладонями полукружья, чуть раздвинул и — абсолютно бестактно и грязно — плюнул, после чего растер плевок пальцами. Выпрямившись, Свенельд выпростал из брюк свой фаллос с розовым, раскрывшимся в крайней степени ноющего возбуждения кончиком.       Митя закрыл глаза, чтобы, избавив себя от столь жадного созерцания, хоть чуточку перевести дыхание и, к своему величайшему стыду, сжать свой пылающий пах.       Открыв глаза, юноша залился краской; сердце его зажглось, стало с бешеной скоростью разносить по артериям горячую, подобно лаве, кровь, из-за которой возбуждение в брюках стало причинять почти боль. Свенельд, вонзившийся в отца и обхвативший его за шею, спустя пару сильных толчков ввел свой фаллос по самый корень; настолько глубоко, что мужчины застыли на краткий миг, переживая и сладостную боль, и ревущее лавиною наслаждение.       Все происходило в тишине — только пряжки расстегнутых ремней тонко позвякивали, да вырывались из ноздрей тяжелые выдохи.       С силой сведенные на переносице брови отца выражали явную муку, подобную танталовой. Крепким, властным жестом зажав ему рот, Свенельд одарил его выгнутую спину мимолетной лаской, и после стал погружаться и выходить из него со все нарастающей скоростью и страстью.       Видно, это ощущалось болезненнее и слаще, чем удары плетью, ведомой рукою умелого палача, — отец жмурился, царапал стол короткими ногтями и поминутно то вскидывал голову, то вовсе опускал ее и сводил лопатки, будто пытался сбросить с себя общее оцепенение или обжигающие ощущения, с каждым толчком погружающие его все глубже в омут разврата.       Под опьяненными тугой узостью ударами отца мотало по столу. Свенельд завел руку, хлопнув свободным рукавом блузы, под живот отца и сжал его там, ниже, от чего отец запрокинул голову, точно никогда не ведавший наездника жеребец; Мите открылась очередное полотно, в отрыве от нравственных ценностей являющееся эталоном красоты в сношении двух мужчин. Рисующееся на лице отца выражение ясно говорило о испытываемом им удовольствии, и этого хватило Мите для того, чтобы испытать практически то же самое исступление.       Распахнутые, намокшие ресницы, красные щеки, чужая рука, зажимающая рот, текущий нос и искренняя, без конца и края, с одним только скачущим пульсом и оглушающим, болезненным удовольствием искра в предобморочно закатившихся глазах.       Мотнув головою, отец с силой сжал кисть любовника и всхлипнул, явно задыхаясь.       — Сейчас, — шевельнул Свенельд заплетающимся языком, — потерпи… Немного…       Кипящие слезы, вырвавшиеся из глаз отца, капнули на стол. Казалось, что чаша тянущего экстаза внутри мужчины переполнилась, и прозрачная жидкость стала просачиваться наружу. Не прекращая вбивать любовника в деревянную поверхность, Свенельд навис над его телом, уперевшись рукою в стол…       Рывок, еще один, тягучий, глубокий…       И Свенельда сковал спазм; он распластался на любовнике, вплавляясь в него всем телом, и отец поглощал его, жадно и пылко.       Митю оглушила пелена оргазма. Он вжался лбом в дверь, мутным взглядом исследуя переводивших дыхание мужчин.       Медленно, по капле, в Митю стало вливаться осознание только что совершенного им греха.       Медленно он встал, шатнулся на онемевших ногах и поплелся к себе, где забылся вялым, темным сном.

***

      За завтраком Митя во все глаза наблюдал за мужчинами. Поймав взгляд отца, он тут же отвел взгляд и приказал себе не краснеть. Только не краснеть.       Отец попросил передать соль. Свенельд подал солонку той же рукой, которой прошлой ночью зажимал рот любовника.       Как назло, Ингвар этой ночью прекрасно выспался и заметил Митину нервозность.       — Что-то случилось?.. — тихим шепотом спросил он, не отрываясь от своей тарелки.       — Ингвар, ты ведь католик?       Ингвар вскинул на Митю изумленный взгляд. Свенельд залился ровным румянцем, как сосуд — вином; от шеи и до самого лба.       — А с чем… связан вопрос? — спросил Ингвар так, будто у всей троицы — его, отца и Свенельда — была общая тайна.       Напряжение натянулось тугими нитями.       — Ни с чем, просто интересуюсь, — усмехнулся Митя и отправил в рот кусок говядины в соусе, после чего поднял левую руку ладонью вверх. — Вот так они молятся, кажется?..       — Не будем поднимать за столом религиозные вопросы, — миролюбиво сказал отец.       — Переводишь тему, как маленький ребенок, — пробурчал Митя. Чай сегодня был превосходный.       — Не за столом, — еще раз повторил отец.       Митя послушно кивнул. «Еще бы. Такое — и за столом…»       Аппетит этим утром был у него превосходный.