piece of me.

      Принятие чего-либо — будто аффинаж, кропотливый и хирургический процесс. И не скажешь, что Кайлу смирение не свойственно: он, конечно же, не остаётся равнодушным к определённым вещам; они, естественно, оказывают на него пагубное влияние с чудовищными последствиями, однако натягиваются всё крепче и крепче сжимающие до ссадин цепи. Надо смыть грязь.       Его тело — он с ужасом посматривает на собственные раскрытые маленькие ладошки — не будет чистым, даже если мальчик потратит очень много мыла и очень много времени; тело всегда покрыто сжирающими его по мельчайшим частичкам паразитами, мерзкими и тошнотворными, и всегда всего недостаточно, чтобы избавиться от них, ополаскивая горячей водой и трясь мочалкой до красных пятен. Единственное, что остаётся — содрать тонкую бледную кожу с костей.       С лейки выключенного душа стекают и ударяются о голую кожу тяжёлые холодные капли, от которых Кайл каждый раз непроизвольно ёкает.       Кап.       Кап-кап.       Кап-кап-кап.       — Господи, — слетает с губ ничтожно тихий трепет. Кайлу кажется, что даже не его голос отражается от выложенной ледяной плитки, утопая на половине пути к барабанным перепонкам, и тот, кстати, звучит невозможно жалко. — Господи.       Он ощущает страх, цепляясь подстриженными бледно-розовыми ноготками в свои веснушчатые узкие плечи, и чуть сдирает эпидерму ненароком; он ощущает страх, когда видит их.                    Микроорганизмы, живущие на его плоти — они были, есть и будут всегда. Лишь на его коже их подавно больше сотни, а под ней — целый развитый микромир с бесчисленным количеством фракций, политических режимов и войн и хаотизация.       У него внутри — целое царство и микробиом, который Кайлу хочется вычерпнуть, достать и вырвать; непринуждённо живущие в нём мельчайшие частицы, делающие его не совсем ним — Кайлу хочется отречься от них, избавиться и уничтожить.        — Целая половина внутри меня, Господи… Триллион.       Он и они — не едины; он и они — разнообразны, хотя и заключены в одно нежелательно разделённое.       Мальчик запускает пальцы в рыжие волосы и едва сжимает локоны, испуская дрожащий вздох. Его мама стучится в дверь и спрашивает, скоро ли он выйдет, а ещё ненавязчиво напоминает об экономии воды: «закрывай кран до конца, бубочка».       Кап.       Кайл дёргается и посматривает на железный кран с опаской. Наверняка и здесь куча микроорганизмов, да? Да, он видит их; их много-много, очень много. Мальчик не решается закрутить кран до конца, побоявшись «прибавления»: ему бы не хотелось стать пристанью для ещё одного балансирующего в океане корабля с миллионами пассажиров. Расширение союза трёклятых микробов не обрадует.       Кайл поджимает к себе коленки и втягивает живот. Он вздыхает, и вздох даётся ему с трудом. Всё поблизости опротивело: эта плитка, этот кран, эта ванная; всё вокруг покрыто вдоль и поперёк тысячами бледно-голубых и бледно-салатовых флуоресцентных микроорганизмов.       Они, чёрт побери, повсюду. На его ресницах, на его теле, на его яйцах — везде: и внутри, и снаружи.       Когда Кайл ест — они едят тоже; когда Кайл умрёт — они, облизнувшись, слузгают с пугающим аппетитом.       Он чувствует, что они делают под его слоями кожи: передвигаются, пожирают и размножаются. Их всё больше, больше и больше, и они голоднее, омерзительнее и так же неотделимы.       Они — не его часть: они — и есть он.       Кайл выбирается из ванны, неуклюже ступает на холодный кафель и бросает взгляд в сторону запотевшего зеркала. В отражении видит ванную, себя и множество мельчайшей живности как и на себе, так и на каждом вокруг.       Они — это всё: его часть, часть его семьи и часть целого мира.       Глазные яблоки поблёскивают — смирение и преклонение. Кайл поднимает руку и проводит пальцами по своим потемневшим мокрым и отчасти завивающимся волосам; без них он был бы не таким, как есть сейчас, не так ли?       — Книжный шкаф, — шепчет он тишайше, чтобы никто, кроме него, не услышал.