Страх и нежность

Берегитесь исключительной и сильной привязанности к другому. Такая исключительная любовь, замкнутая на себе, не нуждающаяся в других и ничего им не дающая, обречена на саморазрушение. А что ещё печальнее - на разрушение других. Секунды, минуты, окружение, ты не замечаешь, когда тебя ослепляют твое счастье и эгоизм. Вика теперь знает это не понаслышке. Она ехала на съёмки, придавленная обречённостью, сознавая, что всё может быть уже не как прежде. Съемки, возможно, будут доставлять теперь больше горечи, чем радости. Трудно будет выдерживать постоянное напряжение, казаться спокойной и вести себя так, словно ничего не изменилось. И куда делась это жажда всех победить, смести всё на своём пути, проглотить и не подавиться? Да никуда не делась. Всё так же есть. Вот только к ней теперь ещё примешалась другая жажда. Жажда заземлиться, остановить бегство внутри себя. От самой себя. Вика чувствует невнятную тревогу. Угрызения совести за то, что не сделала что-то, что должна была сделать. А ещё ощущает какую-то липкую тошнотворную неловкость за то, что сделала. Она смотрит сквозь затемненное стекло автомобиля. Мимо мелькают московские дома, небольшие магазинчики, уютные кафе. Небо затянуто серой дымкой, а в воздухе пахнет дождем и сырой листвой. Но Вика видит не это. Она не может думать ни о чем, кроме дивного контраста рыжих волос с бездонной синевой глубоко сидящих глаз. Эти глаза. Такие искрящиеся, такие трогательные, иногда с чертиками в радужке, иногда со слезинкой на реснице, иногда мутные от недосыпа. Каждую неделю. А почему не каждый день? Близко-близко... Глаза, перед которыми она виновата. Флэшбеки из тянущих воспоминаний, грузом давящие на грудь, на сердце, на ребра. Сотни чувств, как рой жужжащих пчел, парализуют Вику. Делают такой беззащитной. Она один большой оголенный нерв. Сердце может задушить разум, когда к нему приливает вся кровь. Это то самое томление, нечто в воздухе, одно движение, взгляд, слово - и то, что столько недель тонко и бережно выстраивалось, меняется внезапно и сокрушительно. В тот день Вику душило необъяснимое бессильное раздражение, именно в таком состоянии человек совершает глупость, зная, что поступает глупо. «…Марьяна и Лина тебе не конкурентки» Пиф-паф, я застрелила тебя «Ну здравствуйте» «Я не к тебе сейчас обращаюсь» Пиф-паф, ты упала на землю «Ну меня упомянули, имею право» «Ты меня прерываешь на пол слова, по какой причине ты это делаешь? Ты дослушала мою мысль?» «Ты в оскорбительном контексте упоминаешь моё имя» «Каждый раз, когда тебя упоминают, ты считаешь важным что-то говорить?» Пиф-паф, этот ужасный звук «Ну, когда меня упоминают оскорбительно, да, прости» «А где я тебя оскорбила? Я вообще не про тебя говорила» Пиф-паф, так стреляла я в тебя Вика видела в тот момент, когда наносила хлесткие пощёчины своими словами, видела, как Марьяна внутренне сжалась, содрогнулась, стала безоружной, уязвимой. Её беззащитная оторопь поразила Вику так сильно, что сердце разом налилось тяжелой тоской, почти невыносимой; вся жизнь представилась вдруг длинным и пустым антрактом перед этой вот минутой, перед этой женщиной. Вика лишила её последнего оплота, последнего легиона. Словами можно ударить больнее, чем кулаками. Вика наказывает словом, интонацией, жестоким взглядом. Только кого наказывает? Марьяну? Или скорее саму себя? Вика думала, что нервная система Марьяны неуязвима, и все её удары обрушатся на неё же саму, и больно будет только ей. Ага, как же. Наивная. Дура. Вика в тот момент молит Марьяну: Отпусти, я же и правда пытаюсь тебя спасти. Вика знает, что без Марьяны ей хоть стреляться, хоть волком выть. Потому что, кажется, только Марьяна смогла почувствовать Вику так, как никто никогда не чувствовал, даже она сама. Проникла во все её душевные разломы, расковыряла их до болезненной ломки и судорог. Вике кажется, что Марьяна полюбила все её трещины и осознание этого вызывает резь в глазах. Потому что Вика понимает - Марьяне стократ тяжелее с ней. Поэтому Вика молит: Клетка распахнута настежь – лети. Но только у Марьяны самоотречение не в чести. У Вики в голове отпечаталась картина их прощания после съемок в готическом зале. В маленьком проходе между общей гримерной и холлом здания. Где как всегда пахло сигаретным дымом, крепким кофе и приторными духами. Расстались не как обычно. Не было счастливой, распирающей нутро улыбки, не было легкого объятия, не было опаляющего влажного поцелуя в скулу. Не было задорных фраз напоследок по типу «Спишемся», «Я тебе скину фотки», «Я тебе пришлю то смешное видео». Фраз, ничего не значащих по форме, но очень многообещающих по сути. Никаких «останься» или «постой». Они расстались, просто обменявшись взглядами, словно хотели навеки остаться в друг друге. Раствориться в тех, других Марьяне и Вике. Не в сегодняшних. Не в сломанных. Представить, что не было ничего в готическом зале. Ведь так проще всего. У Вики в голове отпечаталось лицо Марьяны. Лицо, которое боится расплакаться, не выдержать переполняющих её чувств. Но при этом лицо, полное неиссякаемей силы и неистребимой страсти. Вика готова преклоняться перед этой мощью. Вика готова разорвать себя на части за свою слабость. У Вики в голове отпечаталась Марьяна, которая едва шепчет губами Пока и, делая пару шагов назад, круто разворачивается и убегает. И Вике кажется, что, убегая, Марьяна уносит всё тепло, весь свет. Нет, это не потому что уже давно стемнело на улице, а работники гасят повсюду лампы. Нет, это потому, что эта рыжеволосая ведьма завладела огнивом жизни…её жизни. Будь Вика несколько мягче — она заплакала бы прямо там от тоски, от раздражения: горечь едкая и жгучая, как горечь полыни, наполняла всю её душу. Что-то неотвязчиво-постылое, противно-тяжкое со всех сторон обступило её как осенняя, темная ночь; и она не знала, как отделаться от этой темноты, от этой горечи. У Вики в голове отпечаталась боль. Их общая боль. И любовь. Их общая любовь. Больная любовь, получается? Нет. Нет. Нет. Только не с ней. Марьяна не заслуживает. Никто не заслуживает.

***

- Привет, Марьян. - Привет, Вик. Кратко. Сдержанно. Без сантиментов. Марьяна держит дистанцию. Не отталкивает, но даёт понять, что всё ещё задета. Конечно, задета. Вика думает, господи, до чего она дошла в своем полном равнодушии к кому бы то ни было, чтобы отрицать все очевидно теплое и нежное в её жизни. Марьянино теплое и нежное. Марьяна выглядит слишком спокойно, слишком отрешенно, как кулик на тихом болоте. А Вика не понимает, Вика не привыкла, ей до одури хочется это болото всколыхнуть, взбаламутить, поднять со дна Марьяну. Марьяну, которая не могла без встряски, которая всегда жаждала куснуть. Вике хочется драки. Словами или взглядами не важно. Но только не этого ватного безразличия. Вика так надеялась, что случится что-нибудь – например, в один прекрасный момент Марьяна как обычно подойдёт к ней и что-то спросит, легко и остроумно, как она может, или, наоборот, - она вдруг увидит, заметит её, восхитится ею… Но так ничего и не происходит. Злость, тоска, замешательство окатывают Вику контрастным душем. А потом все уезжают смотреть её испытание. И Вика ждёт вечер. Ждёт съемок на улице. И воображает. Воображает, как они вдвоем не идут туда в одно и то же время и не встречаются на улице рядом с зданием; как Марьяна не пользуется возможностью сказать ей о том, как Вика её ранила, как Вика не объясняет ей, что, защищала себя, а Марьяна её в очередной раз бессовестно перебила. Как не видит, что Марьяна раскусывает её замысел снова оборониться, ощетиниться иглами внутри и своим пронзительным взглядом сбивает всю Викину спесь. И сердце уходит в пятки, когда воображение перевоплощается в суровую реальность. И они правда не встречаются, не шепчутся между съемками проходок, Марьяна не выдвигает обвинения, а Вика не пытается их парировать. Вика стоит болтает со всеми. Вика противна сама себе. Стреляет по сторонам жадными взглядами, вертит головой, волосы больно хлещут её по лицу. Ищет, ищет, ищет Марьяну. И никак не найдёт. И вот Марьяна выходит, пулей проходит мимо и встаёт одна. Бесстрастная, выдержанная. Как монолит. А у Вики что ни вдох, то снова удар под дых. Горло как будто чем- то дерёт. Наверное, это вид такой отчужденной Марьяны в ней так болит. Спускаются по лестнице потом опять вдвоём. Но не рядом. Марьяна тормозится сзади, не хочет вторгаться в пространство Вики. Боится, что сердечная мышца не выдержит пламенеющего груза. А Вика уже в крайней степени отчаяния. Не чувствует на затылке привычного сверления, чувствует лишь холод и стену. Хочет украдкой повернуться, но быстро одергивает себя. Мечется, трепыхается, не знает, что делать. А Марьяна уже успела куда-то исчезнуть. В конце концов сталкиваются нос к носу в коридоре. - Долго ещё будешь избегать меня, Романова? Вика позволяла себе такую фривольность по отношению к Марьяне только в редких случаях. Это был явный показатель, что она нервничала, злилась. Она боялась. В этом вся Вика. Она - клубок противоречивых мыслей и поступков. Она могла бы держать секонд-хенд несказанных слов, непрошёптанных нежностей. Вика хочет сказать Марьяне Не злись, я не хотела, но нападает со своим Долго будешь меня избегать, Романова? Или в тот раз, когда Вика хотела сказать Да! на Марьянино Неплохо сработались, а, а вместо этого произнесла скупое-неуверенное … Да? И каждый раз, когда она хочет сказать Я за тебя, она в итоге выбирает не говорить ничего. - Что за глупости, Вика? - невозмутимый голос. Вику это раздражает только сильнее. О боже, только не этот равнодушный тон. - Мне кажется, что мы с тобой не виделись несколько месяцев. Произносит серьезно, не играя, не прячась, без ехидства. Откровенно, обнаженно, неприкрыто. Подходит совсем близко. - Марьяна, давай поговорим, пожалуйста. Говорит мягко, просяще. Она усталая, замечает Марьяна, глаза красные, с темными кругами. Внезапно и с изумлением она видит, что Вика уязвима. - Хорошо, давай. Только выйдем на воздух. И всё, что Вике остаётся - беззвучно просить: веди. И Марьяна ведёт. Они идут далеко за здание, вглубь заднего двора, подальше от лишних глаз и ненужных назойливых шумов. Идут по стылой земле, которую обнимает багряная листва. Вокруг пасмурная, затихшая, дождливая осень. Атмосфера под стать им и месту – будоражащая, мистическая. Марьяна прислоняется к стене, хочет найти опору. В мышцах ощущает перенапряжение, на тело всё больше накатывает усталость. Но взгляд обострен, внимательно глядит на Вику. Практически не мигает. А Вика готова глядеть куда угодно. Но не в глаза. И обе сейчас так прозрачны, так тонки. Прикоснуться друг к другу страшно. А вдруг что-то может внутри сломаться? Вика решает зайти издалека. - Даже не куришь сегодня… - Решила пока завязать. Знаешь, я ведь курю только здесь. Почему-то ощущаю себя тут всегда как в зоне турбулентности. - Из-за меня? – внезапно охрипшим голосом спрашивает Вика. - Не льсти себе, Райдос. Лукавит. Вике даже грустно от этого. Вика бы сейчас с удовольствием вобрала в себя дым, выдыхаемый Марьяной Романовой. Она пассивный курильщик Марьяны Романовой. И это тоже очень характеризующая Викторию Райдос краска. Ограничивать себя. Для Виктории Райдос безопаснее, чтобы табачный дым вошёл в привычку. Но не Марьяна Романова. Вика мнётся. Вика хотела бы сказать что-нибудь такое, что исправило бы сломанное, покореженное между ней и Марьяной. Тяжело молчит, обдумывая следующие слова. Ну же, скажи это, черт возьми. - Я жалею о том, что произошло. - А что произошло, Вика? Делает вид, что не понимает. Мучает. И поделом. Вика знает, что заслужила. - Ты понимаешь, о чем я. - Нет, Вика, не понимаю. Я уже совсем тебя не понимаю. И не знаю теперь, понимала ли когда-нибудь вообще. Вика немеет. Теряет самообладание, в висках бухают молотки, колени подгибаются. Ей давно не было так страшно. Губы дрожат, выдают истинное состояние, и ей приходится прикусывать их, чтобы унять дрожь. Запускает руки в волосы, убирая с лица выпавшие пряди — этот жест скорее для успокоения, нежели для необходимости. Она подходит к Марьяне уже вплотную, встаёт также рядом, также, как и она прижимается к белой шершавой стене. И стоят вдвоём, спинами вжимаясь в холодный бетон, закрыв глаза. И не знают, как проснуться, чтобы всё понять. Как будто если сейчас не удастся всё развернуть назад, чтобы остаться рядом, им придётся вот так вечно убегать друг от друга. Вика делает глубокий вдох и слегка касается запястья Марьяны. Сжимает несильно. Боится выдохнуть, боится, что та вырвет руку. Но Марьяна застывает лишь на пару мгновений, чтобы потом загнуть ладонь и дотянуться до Викиной. У Марьяны пальцы тонкие, как солнечные лучи. Вика ощущает исходящий от них жар, но не обжигающий, а медленно обволакивающий, проникающий в кончики её пальцев и далее разливающийся беглым огнём по венам. Была незримая связь между их пальцами, казалось, что они переговариваются вместо самих женщин – то ластятся друг к другу, то друг друга отталкивают. - Больно… – сказала Вика шепотом. - Тяжело, Вика. И опять умолкли обе. - Мне везет на искренних людей, – внезапно проговорила Вика, выпустив ее руку. Оторвалась от стены и зачем-то принялась заново перевязывать пояс на пальто. – Только им не везёт на меня. - Вика, ты знаешь, что постоянная искренность – очень редкое явление в жизни? - Да, - беззвучно шепчет. Больше сказать не может, понимая, что хочет услышать Марьяна. - Я-то тешила себя надеждой, что хоть ты, Вика, думаешь обо мне не так скверно, как другие… Марьяна тоже оторвалась от стены, встала напротив женщины близко и заглянула ей в лицо. - Ты всерьез полагаешь, что я такая слабая? Что я не конкурентка Шепсу? В этом вопросе крик отчаяния. В этом вопросе кроется ещё более страшный вопрос (Зачем ты так низко сравнила?) - Нет, Марьян. Конечно, нет. Наждаком скребет грудь от гнетущего чувства за покалеченную недосказанную мысль, за правду, которая в урезанном объеме почему-то перестает быть правдой. - Я думала, «эти женщины» теперь будут держаться вместе. Марьяна говорит это полушутливо-полусерьезно. Хочет немного разрядить их мрачную атмосферу. Хочет успокоить Вику. Потому что чувствует её напряжение всеми фибрами, всеми клетками тела, всей поверхностью кожи. - В каком смысле? - В обычном, Вика, расслабься. Я думала, что колкости и холодность остались в прошлом. - Так и есть, Марьян. - Угу. Знаешь, я ведь не прошу у тебя открытой поддержки и всё такое. Я знаю, ты здесь про соперничество и победу, не более. Но хотя бы не делай вид под камерами, будто я для тебя всё та же Марьяна Романова, которая «пойдёт всех обвинит», у которой «большие проблемы с эго», которая «всеми способами пытается стянуть внимание на себя». Зрителя не обманешь, Вика. И меня тоже. - Я не ищу на проекте друзей, я это говорила неоднократно и открыто. Для Вики фраза «я не ищу друзей» спасительная гавань. Прикрытие. Губы говорят «я не ищу друзей», а сердце кричит «я не искала друзей, но нашла тебя». И Вика понимает, что Марьяна это знает. Не может не чувствовать. Броня, которая сработала бы против любого другого обычного человека, бессильна перед этой рыжеволосой ведьмой, которая проникает в самые тайные уголки сознания, которая читает тебя как открытую книгу. - Слышала, Вика, это уже сотню раз. Давай, произноси это чаще и больше. Думаешь, поможет? Мгновение она смотрела на Вику, её щеки горели. Руки крепко охватили тело, большие пальцы впились под рёбра - будто обороняется. Марьяна поняла, что, возможно, Вика боится. Но чего? Вика же молчала, пытаясь сквозь тянущую свинцовую боль разобраться в своих душевных переживаниях. Долгая пауза тянулась бесконечно, разматывалась. Рот её онемел, сердце тоже. Марьяна шумно выдохнула и добавила: - Дело даже не в дружбе, Вик. А в простом человеческом отношении. - Я хорошо к тебе отношусь. Марьяна горько усмехается. Всё не то. Не так. Не это надо говорить. Вика не умеет разговаривать, когда дело касается острого, подкожного, междустрочного. Вместо слов у Вики только вязкая горечь. Наверное, так и дичает бессильная нежность. Она вдруг вспоминает как в одном из первых готических залов упрекнула Марьяну в том, что той сложно признать свой промах. И как же была права Марьяна, ответив тогда, что Вика описывает свое же поведение. Слева под рёбрами жгучее, трепетное, бьётся, пытаясь вырваться. Вика не верит, что то, что сейчас у неё внутри, способно в словах уместиться. Вике Марьяна не по словам. - Ты хочешь скрыть свои истинные чувства, Вика. И ладно бы ты хотела их стыдливо спрятать за ширмой равнодушия. Но нет. Ты решила, что нужно уколоть меня побольней. Считаешь, что не оскорбляла меня тогда? Объективно, может быть и нет. Но как минимум принизила. Это было некрасиво. Ты для меня стала тут ближе всех. Ты ведь чувствуешь это, знаешь. Даже не пытайся сейчас меня обмануть и сказать, что нет. Поэтому то, что для тебя не выглядело как оскорбление, для меня являлось таковым. Потому что это прозвучало от тебя, Вика. Не от Нади, не от Лины, ни от кого-то ещё, чьи слова бы прошли мимо меня, я бы отряхнулась от них как от ненужного сора и забыла. А от тебя. Человека, который мне небезразличен. Чье мнение и уважение для меня имеет значение. Каждое слово иглой под кожу. - Это жестоко, Вика,-голос Марьяны теперь звучит жутко усталым. И в этот момент обеим внутри горячо и больно, в груди звучат шаманские бубны. И Вика плавится. Признается. - Знаешь, я почти никого не подпускаю близко. Не хочу, чтобы потом было мучительно-тяжело. Это для меня… - Своего рода дикая практика? Улыбается хитро. Чертовка. - Можно и так сказать. - Но мои практики рабочие. Сама же говорила, Вика. Подмигивает. - С тобой нельзя быть серьезной. Улыбаются впервые за этот ужасно длинный, бесконечный день. - Через боль и преодоление – к звездам, я так думаю, Вика. И Вика говорит ей: - Мы серийные самоубийцы. И Марьяна соглашается: - Мы с тобой две сумасшедших, жрем друг друга живьем. И снова Вика сознается. И для Марьяны это, возможно, значит больше любых извинений. - Ты – единственная за долгое время, кому я решилась сказать. - Потому что я манипулирую и засасываю, как болотная трясина, – ёрничает Марьяна, – и проглочу любое признание? - Нет! Марьян, я хочу сказать, что… -Шшш…молчи, - прикладывает свой палец к Викиным губам, - Можешь ничего не говорить. Вику трясёт. Вика не может нормально дышать. У Вики слёзы влажной проволокой струятся по лицу. Вика мысленно шепчет обними меня. Буду плакать и вырываться, а ты держи, будто бы рядом пропасть. И Марьяна будто слышит её мысли. Ласково вытирает слёзы Вики и заключает в кольцо своих худых рук. Дыхание бьётся волнами в шею. Она гладит Вику, как котёнка, по тёплой спине, целует в висок, как целуют детей и любимых. Нежно прикасается губами к щеке, к скуле, к подбородку, к уголку губ. Выцеловывает дорожку, будто оставляя на Викином лице немое послание. Я хочу быть с тобой. - Просто не усложняй то, что и так не легко, - шепчет куда-то в шею. И Вике кажется, что любовь - это плакать, уткнувшись в плечо Марьяны, от избыточной нежности, давящей изнутри. Её вдруг пробивает осознание, что именно эта – взрывная, порой раздражающая, но такая ранимая и настоящая - Марьяна - поместилась бы в ее судьбе вся, без остатка, припала бы, вжалась в ее стойкую и горькую душу, и, наверное, было бы не так страшно жить… В мраке надвигающейся ночи одинокий фонарь оттенял их фигуры. Тишина замедляла время. Марьяна прошептала с оглушающей заботой в голосе: - Ты замерзла? Холод казался Вике таким далеким в тот момент. Но она соврала. - Я вся промерзла, да. И сильнее прижалась к её телу. Как ниагарский водопад, огромное чувство обрушилась на её сердце. Вика умоляла кого-то невидимого, чтобы он оставил ей этот мир, их с Марьяной мир, еще на минуту, на час, на день, на всю жизнь… Дикое, внезапное желание уехать с этой женщиной куда угодно оглушило так, что даже в затылке заломило и потемнело в глазах. Всё у неё внутри сходилось и расходилось бешеной пьяной пружиной, – потому что Марьяна вся уже была у неё внутри, и ей хотелось бежать – с ней внутри, вдыхая её запах, – куда-нибудь, где нет никого. - Марьян… - А? - Мне нужно тебя беречь. И боль принимает правила их игры. Отступает. Прячется. До поры.