Записки на коже

— Майки? Мицуя, черт возьми, должен что-то почувствовать. Душа раскроена до наметок, разобрана по лоскуткам, и кажется, если дернуть за последнюю нитку, вся конструкция развалится на несуразные части, что по отдельности не представляют собой ничего. Мицуя — это магнит, которым просто собрали рассыпавшиеся иголки. Булавка, которой укололи палец. Пуля, которой забрали чью-то жизнь. Объект, который есть лишь в те моменты, когда от него есть польза. Вещь, которой нужно доказательство, что она существует. Фейерверк, которому нужно полыхнуть. Такаши совершенно упустил момент, когда перестал что-либо ощущать. А еще — задаваться вопросом: ощущает ли? Просто с некоторых пор все притупилось. Сначала была просто скорбь — скользкая и гладкая, как темно-синий атлас. Ею пришлось укрыться, как коконом, и Мицуя, видимо, не заметил, как сросся с ним. Ткань заменила кожу, сердце оказалось перетянуто нитями. Теперь все чувства как бы касались его через этот тряпичный слой — слабо, безболезненно, холодно, да никак, собственно. И именно поэтому Мицуя молчит. Имя — предел. Назвал собеседника в знак приветствия, и хватит. Нет чувств — нет слов — есть мысли. — Я сделал это в память о нем. — голос у Манджиро сиплый, простуженный, сорванный и… спасибо, что пустой. Такаши даже рад знать, что он не один умертвил эмоции. Так проще — даже где-то далеко машет ручкой чувство вины. Почему Майки не плачет? Почему его костяшки целы, а не сточены? Почему он не днюет и не ночует на могиле Дракена? А… почему Мицуя тоже живой, почему даже не убивается? Нехороша тихая грусть по умершему. Он лишь мысленно просит прощения. Мысленно? Да, невелик ведь смысл говорить вслух с тем, кого больше нет — Кен теперь будет слышать его всегда, даже если Мицуя зашьет себе рот и скончается от истощения. Мысль об этом тоже никак не колышет сознание. Майки медленно, боязливо перебрасывает на одно плечо волосы. Руки его дрожат, а взгляд пристальный. И будто бы в нем что-то есть — как бы «чувствуешь?». Да, Майки, мне тоже плохо, я не сплю ночами, тоже практически не ем, тоже не могу не думать о нем. Нет, Майки, я не чувствую ничего. Шейка у Сано маленькая и короткая, а кожа тонкая, почти просвечивающаяся. Наверное, было больно на такой нежнятинке забиваться, больно было проходить через то же, через что прошел когда-то давно Дракен. Черные завитушки, сплетающиеся в изображение дракона и красная под ними кожа. Мицуя молчит — перед глазами стоит картинка, но никак не отзывается в мозгу. Восприятие тупится, как использованная пуля, прошедшая навылет. Белый и черный сливаются зеброй — он мастак в символике, он знает, что это цвета невинности и траура. Майки тоже скорбит, наверное? Настолько, что пустил по коже чернильный узор. Исколол ее тату-мастер, пока руки Сано все еще незапятнаны, — это еще одна показательная скорбь. Майки — не более чем холст, обычный инструмент, который не думает, не чувствует. Он тоже существует лишь в тот момент, пока функционирует. Только Манджиро стигматизировал себя, навечно застряв в этом состоянии. Он обеспечил себе жизнь, в которой ей смысл. … пока Такаши не делает ничего. Пока Такаши молчит неделями, не разговаривая даже с сестрами, пока не выходит из комнаты, суткам рассматривая то потолок, то старые фотографии, то эскизы, но, откровенно говоря, закрывать глаза и путаться в собственной черноте ему интереснее. Мицуя прожигает дни за днями, не зная, что останется в его памяти об этом. Если память в абстрактном «потом» еще будет ему нужна. Если в «потом» будет он сам. Мицуя не думает об этом. Во Вселенной полный коллапс, а он только ждет ее полного разрушения, потому что существовать дальше нельзя. Нужен смысл, а он раздроблен пулей. Наверное, если завтра случится библейский конец света, он не удивится и лишь примет за благодать как освобождение. Больше не будет кошмаров во снах, больше не будет поцарапанных пальцев в слепом поиске своей новой роли. Раньше он — глава отряда Свастики, сын, брат, друг, возлюбленный. А теперь такое же бессмысленное существо, как и все вокруг. Идеально слился, вписался, не пытаясь бороться. А ведь он был ближе всех Дракену — казалось бы, не должен опускать руки. Нужно хранить память, беречь его вещи и просто жить, чтобы не быть виноватым, чтобы не быть ненормальным, чтобы в глаза других выглядеть тем, кто не стопорится и идет дальше. Мицуя бы хотел закончить свою дорогу здесь же, провалившись сквозь землю, пока Майки еще крепко стоял на ногах. И что-то в этом неправильное. Это не Майки был с ним рядом последние годы, не он помогал в мастерской и не он подшивал уж слишком длинные рукава рабочего комбинезона. Это когда-то Майки был его драгоценным другом, искринкой озорства в глазах Кена и снисходительной его улыбкой. Это когда-то Майки был железной рукой и сильным предводителем, за которым и в ад, и в светлое будущее. Но теперь ведь все прах — от прошлого не осталось даже разлагающегося тела. Как и от Дракена. Мицуя не смог сохранить себе ни крупицы любви, воплощенной в плоти одного важного, как траектория движения пули, человека. Такаши порой кажется, что это он неживой, пронзенный в трех местах и прибитый к земле шальным ливнем, что это над ним траурной мессою поют карусели в парки. Умер… Это единственное объяснение, почему чувств уже нет. Они выгорели в очищающем огне крематория, они перешли в мир иной, и остались лишь тлеющие угли. И их жар касается кожи. Мицуя так свыкся с ним, что не ощущает. Но сразу замечает эту несправедливость. Ведь это он, мать его, должен искалывать свою кожу в тщетных болезненных попытках вернуть утраченное, заземлить тот момент, когда от Дракена в его руках ничего не осталось. Но на черепушке уже давно красуется черный дракон, и дело как-то досрочно сделано, будто давнее предсказание. Такаши никогда не был фаталистом, не гадал на кофейной гуще или картах. Лукавство — однажды все же прошел с сестрами глупый тест на совместимость из невесть откуда взявшегося у них женского журнала. Луна тогда сказала, что только так он поймет, насколько близка ему его половинка, а Мана подбодрила: «Давай, братец! Тебе ведь уже нравится какая-нибудь девочка?! Признавайся!». Мицуя посмеялся. А потом еще раз, когда тест выдал семидесятипроцентный результат — это не близко к абсолюту, но поразительно далеко от нуля. Сестры ликовали, хитро улыбались, подталкивали локтями и словами. И Мицуя решил — чем черт не шутит. И признался Дракену. Потому что подставлял в тест его данные, бережно запечатленные в памяти малейшими деталями. И не прогадал. Как оказалось, семьдесят иной раз кратно сотне. Но теперь, когда ровное круглое число раскрошилось на сплошную череду единиц, Мицуя понимает, как быстро жизнь становится ничем. Он понимает, а Майки не должен — не обязан, не пришлось. Он не любил его так, как Такаши. Он познакомился с ним позже. Мицуя не был против делить Дракена с ребятами, с лидером, с друзьями, ведь знал, что тот просто катастрофически не умеет держать сердце в груди. Рюгуджи был щедрым, раздавал себя по кусочкам, а Мицуя смиренно улыбался, ведь ему достался самый громоздкий и весомый — половинка жизни. Мицуя же тоже такой. Не жадный, тоже держит душу нараспашку: все для семьи, все для товарищей, все для кого угодно, лишь бы не в свой едва дышащий эгоизм. Тогда откуда такая мертвая ревность? Почему первое, что Такаши чувствует после нескольких недель мариновки в формальдегиде, — это ярость. Это холодная ослепляющая злость, от которой немеют губы в невозможности сказать вслух и кипит кровь в стиснутых кулаках. Мицуя поднимается с пола, и в теле его такая тяжесть, такая ломота в атрофированных мышцах. По ковру разбросаны рисунки и фотографии, которые уже незачем прятать в тайную коробочку, тщательно прикрытую старыми вещами под кроватью. По мыслям разбросано то, что уже никогда не собрать в нечто форменное. Да, точно… Мицуя больше не может ничего не чувствовать, поэтому просто возненавидит Майки за его страдания, материализованные в чернильном драконе. Это ведь проще, чем признать: я пуст, я бессилен, безмолвен, я скорблю слабее тебя, я любил его более показушно и поверхностно, я умер, пока ты живешь дальше. — Ты не имел права делать это тату, — первое, на что хватает сил у Такаши. Голос обезвоженный и немощный, язык словно месит во рту кирпичную крошку. Манджиро пораженно распахивает глаза, наконец оторвав их от пола — явно ожидал не такой реакции. И в них у него бесконечная глубина, не заполненная ничем. Мицуя узнает ее в себе. Но разделять это опустошение с Майки ему тошно, противно мерить несравнимое, когда внешние проявления боли столь противоположны. Майки не может чувствовать то же, что и он. Потому что в Мицуе ничего нет. Комната — пространство, кажется, огромное, оно отрезано от всего остального мира. Такаши старается не вспоминать моменты, когда здесь еще не были зашторены окна, когда воздух пах машинным маслом и кирзой. Тогда еще ему хотелось дышать. Тогда еще рядышком лежал Дракен и снова болтал о байках, о выходках Майки, о банде, снова отвлекал от набросков. Шаги у Мицуи нетвердые, шатающиеся. Только вот под кожей сталь костяная, уверенность во взгляде и впервые легком осмысленном дыхании. Этот диссонанс, наверное, и пугает Сано, заставляет топать назад, ища спасительную дверь. Но напарывается он только на низкую тумбочку, бессильно шлепается вниз. И не успевает подняться, как оказывается прижатым к ней. Мицуя поразительно легкий, Майки — мягкий. И Такаши как-то удивительно это ощущение чужой плоти под собой, упругой, теплой. Манджиро не вырывается — наверное, подсознательно понимает, где ошибся. Только хлюпает носом, стараясь не смотреть в его лицо. Мицуе не принципиально. Его взгляд тяжело накрывает татуировку. Парный дракон — такие есть только у них с Кеном. Это что-то настолько их собственное, что не хочется делиться даже на фотографиях. — Это наше, и ничье больше. — он говорит без угрозы, шепотом. А у Сано сразу взгляд затравленный и угрызения совести. Черная краска под кожей — Такаши хочется содрать, откусить, проглотить и будто бы забрать то, что лишь ему принадлежит. Майки совсем не похож на Кена — волосы блондинистые, но чересчур мягкие и вьющиеся, глаза темные, да только не родные, плечи узкие и покатые, исхудавшие руки-тростинки, запах пота, не горчащий на языке мускусом, а просто дающий липкое отвращение. Манджиро послушно не дергается, сжимает в кулаках ткань брюк. Только вот за малым не плачет, когда губы Мицуи медленно касаются его подбородка и тянутся цепочкой мокрых звеньев вниз, по завиткам. Непривычно. У Дракена тату на виске, и Такаши привык целовать туда. А у Сано шея тонкая, точно для чьих-то крепких рук. Что-то необычное, чужеродное, прощальное, такое, что остается только вздохнуть и отстраниться, перевести дух и наконец-то осознать: дракон потерял свою пару. А эти создания — однолюбы. Пальцы Майки цепляются за его свитер, в них все же чувствуется дрожь, и это будто маленькая невербальная истерика. Манджиро тихонько всхлипывает — и грудь у него будто перетянута ремнями, — уже не сдерживая эти очищающие душу слезы. Он пытается закрыть лицо руками, но Мицуя опережает этот рывок, осторожно вытирая большим пальцем мокрую щеку. Пугает, наверное, — одичавший, небритый, неживой. От этого Майки плачет навзрыд? Или от отстроченного осознания невосполнимой потери? Кен ушел от них, забрав с собой немалые части любящих его людей, и почему-то Мицуе теперь кажется, что они нашли их друг в друге — в немощном действии и пролитых в никуда слезах. Такаши крепко обнимает друга, растирает спину, плечо. Проводит пальцем вдоль рисунка, и под длинным ногтем тут остается черный рваный шматок. Татуировка уже покрылась корочкой. Мицуя успокаивает Майки, а сам с механической осознанностью и ревностью ковыряет заживающий слой, царапает до алых полос, будто надеясь срезать вместе с кожей, превратить знакомые очертания в бесформенную кляксу краски. Потому что Мицуе должно остаться хоть что-то от парных драконов. Что-то, что есть только у них с Кеном.