Расскажу, какого я видел кота.

      — Юр, — Никита почти не говорит, на выдохе случайно выпускает слова из усталой головы.       — М?       — На мостовой. Юра лишь прижимает его к себе ближе, давая уткнуться носом куда-то под челюсть и закрыть глаза даже не веками, а препятствием из чужой шеи, потому что на остальное сил не хватает. Он знает, слышит в чужой короткой и бесконтекстной фразе смысл — выучил их новую азбуку, стал лучшим и единственным учеником, носителем потерявшегося в тихих глазах языка, чтобы не дать неизвестному народу со своей огромной историей пропасть в большом нигде, потому что за неясными полупредложениями стоит всё. Их карманная вселенная и крошечная Геминга не потеряются. Юра осторожно треплет Никиту по спутавшимся волосам, едва дыша. Он бы хотел сказать «спасибо, что ты стараешься ради меня», но боится, что это будет слишком длинно. Поэтому ничего не говорит. Только невербальное «люблю», которое собирает крошечным пазлом на языке. Однажды Никита тоже скажет. «На мостовой» — конечно, никогда не случайный набор слов. Юра молчит, переводя это для себя как «Знаешь, Юр, я когда шёл по тридцать первого августа, видел кота. Он рыжий был, и глаза были чуть темнее твоих. Я бы хотел его забрать, он бы так хорошо вписался в нашу квартиру, честно говорю! Мне кажется, он любит рыбу. То есть он её точно любит, он её ел, но мне кажется, ему бы понравилась та вода, которую мы около Чевкарского набирали в прошлом году. Надо будет туда съездить ещё, да?», и лишь немного жалеет, что на самом деле пока ему так не скажут. Иногда он скучает по никитиному перескакиванию с темы на тему. Юра прижимает к себе безвольное тело и на мгновение холодеет, допустив в мозг мысль о том, что оно ощущается не живее тряпичной куклы. Сквозь одежду чувствуется едва проступающее тепло. Мы со всем справимся, — бесшумно обещает он куда-то в тёмную макушку.

***

Никита отодвигает кружку, виновато глядя в стол. Ему неловко, иррационально стыдно и отчего-то тревожно, Юра понимает это по сжатой под столом в кулак руке, он позволил себе отказаться только потому, что Юра просил самого себя не заставлять.       — Мне… сладко, — шепчет он одними губами, и Юра думает, что сегодня не добавлял ни крупинки сахара. На мгновение замирая, он надеется, что недоглядел состав на упаковке. За окном серые будни. Где-то на задворках создания так холодно, что хочется долго стоять и смотреть на летящий в глаза снег, врезающийся в роговицу и рассекающий колючими краями зрачок настолько, чтобы больше никогда всего этого не видеть снова — чтобы казалось, что на небе солнце, в руках цветёт акация, а столешница вовсе не треснула ещё в апреле, если её не касаться стёртыми кончиками пальцев. На ней ещё с тех отголосков радости лежит так и не убранный спичечный коробок без спичек, который Юра не трогает ни без надобности, ни с ней. Это единственное, что теперь связывает его с тем, с кем они где-то далеко-далеко искали астеризмы.       — Я сделаю другой. Спасибо, что сказал, — Никита медленно кивает, снова отводя взгляд к окну. Юра больше не пытается узнать, куда он смотрит, лишь думает, что в этот раз его благодарность отозвалась секундной замешкой, и это уже лучше, чем бесконечное игнорирование — он знает, что это вовсе не специально. Просто так вышло. Просто сейчас им всем тяжело, и Никите тяжелее. Просто он не может выговорить короткое «мне плохо» точно так же, как не может иногда встать с кровати. Только про увиденное в окне, в хромом походе в магазин, в победном снятии ключей с петельки и выходе на улицу, потому что нужно бороться, он может сказать «я видел». Кружка одиноко стоит на столе до самого вечера, сверкая керамическим боком.

***

      — Окно. Когда становится ещё хуже, из Никиты сложно вытянуть даже букву, и Юра радуется одному слову больше, чем маленький ребёнок ярмарочному яблоку в карамели. Он поднимает глаза сначала на подоконник с облупившейся краской, немного отделившийся от стены и такой же ненадёжный, как вся окружающая действительность, не видит там ничего и оборачивается на Никиту. Тот сидит на их разложенном диванчике, привалившись спиной к стене и сжав в ладони край махрового покрывала, по цвету напоминающего осеннюю тоску или непереварившийся лягушкин обед, одним только своим положением вызывая у Юры, скрестившего ноги в «бабочку», острый приступ боли под рёбрами. Не смог сказать раньше. Решил, что не обрушится бесхозной империей только сейчас.       — Тот же? Никита кивает, сглатывает ком в горле и выдавливает из себя ещё одно, от чего в сердце у Юры начинаются лошадиные гонки:       — Юраша… его зовут. Я, — и прячет взгляд в рукавах юркиного свитера, который натащил на себя ещё утром. Рыжий кот за окном будто появляется на секунду, а потом исчезает среди неожиданно свалившегося снега: в этом году куда холоднее обычного, утром Юра видел на стекле поползновения инея. Если так пойдёт и дальше, солнца хватать перестанет совсем. Статьи в интернете говорят, что для проблемы, которую никто из них не хочет признавать, это ещё более губительно, чем игнорирование. Юра вдруг по незастеленному постельному пододвигается к Никите, подползает так близко, что никитины ноги, подтянутые под себя на манер солдатика, худыми коленками касаются его голени, и пытается улыбнуться тепло-тепло, глупо стараясь, чтобы отключенное отопление было заметно не так сильно: я тебе, мол, буду улыбаться так ещё всю жизнь, если только ты гореть будешь. Как раньше, самой яркой звездой. Когда всё это только началось, они ещё выходили на крышу рассматривать среди сотни точек Близнецов, Медведицу и её кроху, Водолея и всю остальную небесную страну по жителям. Никита тогда долго молчал, притеревшись к чужому боку, а потом ткнул пальцем в небо и сказал:       — Смотри, это сверхновая, — Юра прищурился, стараясь разглядеть вверху что-то необычное. С его зрением это было не так просто, но свечение было таким ярким, что даже он заметил. — Это когда звезда взрывается и её частички, которые от взрыва разлетелись, ещё не растворились где-то там.       — И что, она скоро исчезнет?       — Через несколько недель, — сказал Никита. Потом немного подумал и добавил: — Самое красивое в этом — сам взрыв. Мы с тобой можем наблюдать только её потухание. Невероятная штука, — закончив, он вытащил из юриных пальцев истлевший Чапман и, стряхнув пепел, откинул в сторону, проворчав что-то про дым. Думать, что где-то там, куда нельзя даже посмотреть, есть миллионы вещей, которые никто из них не увидит, было странно. Юра тогда был уверен, что видит затихающую сверхновую последний раз. Сейчас она прижималась к его груди лбом, а он держал её, такую трагично красивую, за плечи и помогал не упасть. У сверхновой в глазах блокадный Ленинград и Холокост, сплавленные в уродливое и печальное нечто, там осыпаются бока у римских безголовых статуй. Там выжигающая пустыня, опустошающая страшнее Сахары, и имя её можно произносить лишь шёпотом и по слогам: «Без-на-дёж-ность». Иногда Юра думал, что с ними будет, если это не закончится. Но предпочитал лишний раз посмотреть в окно и подумать про кота. Может, и он однажды его увидит. У Никиты были холодные руки, а Юра не мог их согреть. Так и проходило каждое утро.

***

Однажды Никита снова проснётся в их комнате, до упора наполненной темнотой, и будет смотреть в стену напротив кровати до самого утра. Прости, что со мной сложно, прости, что я ничего не способен сделать, прости, что я теперь тупой кусок апатии, прости, что я усложняю тебе жизнь, я правда никогда не хотел. Прости, что я больше даже не так красив, как раньше, — если был я вообще красивым, был ли? — и что ты не можешь от меня отказаться, потому что тебе не позволит совесть. Прости, что я боюсь подойти к зеркалу, зная, кого я там увижу. Прости, что теперь ты каждый день будто ненароком смотришь на меня внимательнее, помогая надеть кофту, и заодно прости, что и с этим я не справляюсь. Что ты пришёл к одному человеку, который мог отдавать всю свою любовь, а живёшь с тем, кому её на себя не хватает. Прости, что я тебе так мешаю. Я честно не обижусь, если ты уйдёшь. Я сам себя не выдерживаю, знаешь? Никита медленно выдыхает, чувствуя, как Юра оказывается ближе к нему и обнимает со спины, неловко копошась в этих их бесконечных конечностях, прижимается как можно осторожнее, стараясь выгнать все плохие мысли прочь, и бодает его лбом, мол, спи, Умка, успеется ещё. Юра думает о яблочных косточках в спичечном коробке, которые они хотели посадить, а Никита думает о том, что один бы он не справился.       — Тебе и не надо, — бормочет Юра тихим голосом. И уверяет сам себя, что столкнулся с первой в мире сверхновой, горящей сотню жизней.