я скучал, Малой

Жгучие слезы лились из невинных, но уже многое повидавших глаз. Наволочка подушки липла к щекам, губы тряслись от переизбытка напряжения, руки не слушались и будто делали только то, что им вздумается. Он крепко сжимает глаза в надежде не видеть ничего, что его окружает. Он не хочет и не может видеть кого-то и что-то, только лишь темнота не так сильно действовала на нервы, как все остальное. Глухой крик, который заглушает твердая от скомканных перьев подушка. Она, кажется, насквозь пропитана слезами, и если поднять ее над полом, то с нее будет литься вода. Парень вжимается в кровать с такой силой, с какой только может, чтобы стать с ней одним целым. И он, вероятно, и стал с ней одним целым: по нескольку дней не вставал с постели, неделями мог не выходить из дома. Ему это было незачем. Он не видит смысла в этом бестолковом хождении туда-сюда. Как-будто больше нет никаких дел. Он очень занят. Например, вот так рыдает в подушку вечерами, засыпает под утро, встаёт поздно, ходит весь день как овощ, вечером опять рыдает, и так по кругу. Он не выдерживает такого напряжения. Нервная система сдает. Ладно, наверное, стоит пояснить, что, собственно, происходит. Так с ходу ничего не понятно. - Слушай, у меня нет выбора. Я не могу противостоять воле родителей, - со слезящимися глазами говорил Леня. Голос его дрожал, но был тих и спокоен, ведь оба понимали, что выхода из ситуации нет и быть не может. Кир тогда так тепло взял его ладони в свои, так тепло опалил их своим дыханием, увидя, что пальцы младшего дрожат от холода. Так тепло улыбнулся, так по-домашнему и так по-родному, что у Стяжкина в сердце что-то ёкнуло. Что-то взорвалось, что-то оборвалось, а что-то только-только зародилось где-то там, в самых потайных уголках его сердца. Он тогда сел в электричку и уехал, а Анатольев ещё полчаса сидел на скамейке у железнодорожного вокзала, где они прощались с Малым. Он хотел как можно ближе к сердцу принять тот момент, те объятия, те красные влажные от слез щеки, те быстро моргающие глаза и обветренные губы. Он хотел, и он принял, принял, как наркотик, не сумея больше выпроводить этот момент из своей души. Каждый день он крутил те минуты в своей голове, вспоминая, как было хорошо им вместе, и как было трудно и невыносимо больно расставаться. И самое паршивое в этой ситуации было то, что оба не знали, на какой срок они покидают друг друга: на месяц, на два, на полгода, на год... И Кирилл пытался осознать это, сидя на той облупленной скамейке, потирая замёрзшие ладони и хлопая ногами по заснеженному асфальту, но так и не смог осознать. Дни шли один за одним, а голова всё ещё была забита той грустной улыбкой и тем плачем навзрыд. Они не могли ничего поделать, и оставалось только лишь смиренно ждать встречи. Это убивало изнутри. - Мне тут не нравится. Вообще эта вышка мне никаким боком не всралась, дак ещё и в мгу. Нервы сдают, меня отчислят после первой же сессии. - Переживём. Не в первой, Малой. Разговоры эти хоть и были отдушиной, хоть и были мизерным лучиком света во всей этой отвратительной зиме, все равно этого не хватало. Хотелось увидеть солнце, понежиться под его лучами, а не пытаться внушать себе, что одного луча хватает. Пытаться можно сколько угодно, хоть до посинения, но ты всегда будешь понимать, что самовнушение в данном случае не сработает. Наушники были, как, блядь, самый лучший психолог. Он трясся в электричке уже второй час, рядом с ним лежал большой чемодан, в котором уместились все восемнадцать лет его жизни. А сам он ехал к нему. В Питер. Он решился уйти из родительского дома. Он ехал туда, будто на расстрел, ведь понимал - если его найдут, то это прямая дорога к многомесячному домашнему аресту, без денег, интернета, телефона, и абсолютно всех гаджетов. Почему он, будучи парнем из обеспеченной семьи, уже к совершеннолетию потерял всякий вкус жизни? Родители всегда присекали любое самовыражение со стороны их единственного ребенка, не считались с его мнением, даже отдали на какие то там, мать их, шахматы, в то время когда он хотел заниматься музыкой. Даже в тайне от них собирался с друзьями в чьем-то гараже и репетировал, а потом давал концерты по городу. Лишь когда ему исполнилось 16, предки смирились с этим увлечением, и даже разрешали ездить на гастроли в места более отдаленные, но это разрешение не давало ему ровным счётом ничего. Ему было плевать на их запреты. Он мог по нескольку дней не появляться дома, а потом получать от отца по лицу. И он знал, что так будет, но все равно каждый раз уходил и не возвращался вовремя, и каждый раз получал. Привык, смирился. Ком в горле и поток нескончаемых мыслей давили на сознание огромным гидравлическим прессом, и он не знал, куда от него деться. Осмотрел девушку, сидящую напротив, табло, которое периодически загоралось красными цифрами, грязный пол, и тёмно-синие сиденья рядом. Смотрел в окно, но за ним не было видно ровным счётом ничего. Оно и не удивительно, ведь часы уже показывали 2:04. Только блеклая Луна немного освещала землю, и только поэтому можно было, прищурившись, уловить очертания высоких деревьев, длинные узкие многоэтажки, и нечасто мелькающие вывески каких-то круглосуточных магазинов. Ладони дрожали, постукивая своеобразную сиренаду, глаза слезились, взгляд то и дело бегал из стороны в сторону, коленки тряслись. Он не мог понять, что чувствует, ведь в данный момент он ощущал, наверное, весь спектр эмоций. И радость, и грусть, счастье и отчаяние, обида и злость. А ещё предвкушение. Парень зевнул и помотал головой, чтобы привести себя в чувство. До конца дороги оставалось меньше 10 минут, и это пугало и радовало одновременно. Он крутил в голове все моменты, проведенные с ним, как они делили одну бутылку лимонада на двоих, как ходили друг к другу на ночёвки и всю ночь играли в компьютерные игры, как валялись в снегу, и как, наконец, не хотели друг друга отпускать тем диким ноябрем. А за окном, кстати, уже март. И да, он сдал зимнюю сессию, хотя всеми силами надеялся завалить и рвануть в другой город. До последнего момента он продумывал план действий, как соберёт чемодан и бесшумно убежит, сбросив с себя эти невероятно тяжёлые кандалы. И только сейчас он, вероятно, в полной мере осознал, что сделал. Он был горд собой, горд тем, что наконец взял себя в руки и сбежал из этой тюрьмы сторогого режима. Ещё пару месяцев там, и он бы поехал головой. Электричка останавливается. Он хватает сумку и выбегает из вагона раньше всех. Такси уже ждало его на выходе из вокзала. Он бежал, сломя голову, спотыкался и чуть не падал, но всё-таки добежал. Нарнул в машину, словно рыба в воду, и авто сразу тронулось с места. Эти полчаса ожидания были самыми худшими в его жизни. Не когда его со всей дури хлестали по щекам, не когда он сидел в четырех стенах, запертый, как собака в будке, и даже не когда ему запретили поехать на всероссийский фестиваль молодых рок-исполнителей, который проходил, мать его, в том же Питере. Хотя Леня с Кириллом тогда ещё не были знакомы, у младшего было ощущение, что Питер - это город его несбывшихся надежд и самых заветных мечт. В груди все разрывалось от осознания происходящего. Он знал этот город, как дважды два, как свои пять пальцев, и поэтому мог с лёгкостью оценить, где они едут, даже сквозь кромешную тьму. Она ему даже нравилась. Он любил ночь, темные помещения, и вообще черный цвет. Сердце выпрыгивало из груди, когда машина остановилась у пункта назначения. Он думал, что сейчас упадет замертво от переизбытка чувств. Ноги будто были ватными и не слушались своего хозяина. Парень приложил немало усилий, чтобы вытащить из багажника чемодан, и вылезти из тачки самому. Когда шофер уехал, скрипя шинами, парень вдруг застыл у нужного подъезда. Направил глаза в окно, находящееся на самом последнем этаже дома - пятом. Свет не горел. Парень только сейчас понял, что вообще-то его солнце спит ночью, но пути назад не было. Онемевшая рука автоматически схватила ручку чемодана и потащила его к металлической тяжёлой двери. Он пошарился в карманах, параллельно постукивая ногами друг о друга, и нащупал ключи. Да, у него даже были ключи от квартиры его лучшего друга. Лучшего. Друга. Он понял, что любит его, но не как друга, ещё тогда, у железнодорожного вокзала, когда они сидели на облезлой скамейке и прощались. Вот то, что тогда ёкнуло в груди, и было понимание своих чувств. Если раньше он сомневался, уговаривал себя, что нет, какой он, блять, гей, то сразу после отъезда он в полной мере принял этот факт. А еще было бессмысленно потом это отрицать, ведь на протяжении всех этих почти трёх месяцев мысли мальчика были забиты только теми сухими губами, и сожалением, что не поцеловал их тогда. За это он корил себя больше всего. Ноги совсем не слушались, и он еле-еле доковылял до последнего этажа. Сердце разбивалось на мелкие частички, ещё минута, и трёхмесячные ожидания закончатся. Сначала хотел открыть дверь своим ключом, но потом... Звонок в дверь. Послышались какие-то мешканья в квартире. - Сука, кого, блядь, посреди ночи принесло?! - Ленечка улыбнулся. Секунды казались бесконечными. Кто-то неспеша побрел к прихожей. Ключ провернулся. С глаз брызнули слезы, голова кругом пошла. Дверь открылась. Кирилл стоял, облокотившись на стену, потирая глаза. Зевнул. А когда увидел, кто перед ним... Его глаза стали раз в десять больше. Он сразу взбодрился, схватился за голову. По щеке скатилась мокрая дорожка. - Это сон, да? - расстроенно спрашивает он, прикрывая зевающий рот ладонью. Жмурит глаза, - ты надоел мне сниться, Малой. Я ведь уже не вывожу. Стяжкин так тупо и так влюбленно улыбается, проводя тыльной стороной ладони по глазам. Шмыгает носом. И вдруг моментально впивается в чужие губы, так яростно, так страстно и с таким огромным желанием, что Кир сам опешил. Не ожидал, вот чего-чего, а такой сон ему снится впервые. Холодные пальцы ложатся на взъерошенные волосы в районе висков, он чувствует, что сейчас упадет, ноги подчистую подкосились, и он не в силах больше стоять. Анатольев подхватывает младшего за бедро. Ленечка плачет. Уже навзрыд, как тогда, когда прощались у поезда. Но сейчас это были не слезы несчастья, никак нет, это были слезы отчаянной радости. Три месяца ожиданий, три месяца слез в подушку, три месяца желания. - Господи, ну плачешь-то чего? В прошлый раз, когда снился, такой весёлый был, - улыбается перевернутой улыбкой. - Это не сон. Кирилл, не сон, я наконец-то смог вырваться. Я, мать твою, два часа ехал к тебе на электричке, потому что я, сука, люблю тебя. Ты единственный, кто меня любит. Ещё месяц там и я бы сошел с ума. Старший проводит большим пальцем по тонкой коже под глазом младшего, смотрит в эти блестящие то ли от слез, то ли от счастья глаза, и поджимает губы. Они дрожат, глаза наполняются очередной порцией слез, и вдруг он, наконец-то, все понимает. - Поцелуй меня уже, идиот, - Кирилл смеётся, и сухие губы соприкасаются с уже влажными, мокрыми от слез другими. Татуированные руки молниеносно срывают ненужный черный бомбер, а затем и чёрное худи. - Я скучал, Малой