Подосиновики

В этом огромном каменном доме было так много всякого незнакомого: запахи, звуки, длинные коридоры и тёмные углы. По коридорам можно было бегать, но их двоих слишком пугали звуки и запахи: очень уж похожи были голоса этих остроухих на голоса из того страшного дня, очень уж сильно от них пахло железом и опасностью. Ото всех, кроме того, который их нашёл: от него пахло иначе, и этот запах слабо напоминал о доме. О родителях. Этот был для остроухих вожаком, а с ними, чужими, был добр, и руки у него были ласковые. Но он просто не знал их маленькую, важную, разделённую на двоих тайну, и потому не примешивал к своему запаху страшный железный. Пока. Но этот был занят и приходил к ним редко, а другим не было до них дела – или наоборот, было слишком много дела. Вот как той, которая носила им еду и пыталась с ними говорить, как мама, но это было не по-настоящему. Так что больше коридоров им двоим нравились тёмные углы: там можно было прятаться от остроухих и играть друг с другом, не притворяясь. Их и не искали: иногда прогоняли, если они мешались, да и то как будто ласково. Да только запах выдавал: их боялись, хоть и не знали, почему. Такие большие остроухие боялись их, маленьких! Брата это смешило, а он думал: раз боятся, могут и убить. Как те, в лесу... Но пока их не трогали, а они находили всё новые углы, потише, те, где никто не будет их искать, никто не будет следить. Они нашли такие места по всему дому: в коридоре с высокими окнами по одну сторону – "Галерея", сказал этот, добрый, с ласковыми руками, – в широкой башне под лестницей, в большом зале, где этот иногда сидел на высоком резном кресле, но чаще там не сидел вообще никто. Во дворе такие углы тоже были, и там было так хорошо возиться, толкая друг друга, валяя по земле и фыркая от набившегося в нос снега! Но сначала снег казался им ужасно холодным, прямо как там, в лесу. Холодным и колючим, одинаково липнущим к шерсти и к коже, мешающим переставлять и ноги, и лапы… Они видели белое и холодное и жались друг к другу ближе, вспоминая, как бежали изо всех сил, а потом шли, а потом и ползли, голодные и усталые, а потом забились под корни дерева... Сколько так прятались, они даже не помнили. Просто в какой-то миг брат зашевелился, закрутил головой и принюхался: услышал шаги. Не своих – своим не нужны были огромные страшные лошади. И не людей – люди так далеко не ходили. Тогда они и поняли: остроухий. Один, но наверняка уже держит лук и стрелы... Они задрожали, прижимаясь друг к другу, а потом он боднул брата, посылая из души в душу: давай превратимся. Давай, давай, может, он нас не тронет. Может, не будет стрелять, бросит, зачем ему дети, а не щенки? Пройдёт мимо со своей страшной лошадью! Брат не поверил, показал зубы, но даже пискнуть не сумел: они так ослабли... Он послал свой порыв ещё раз: давай превратимся! И брат сдался. Когда они обернулись, стараясь не шуметь, снег начал колоть им кожу, а без шкур в домашних рубашках стало так холодно... А потом появился остроухий. Один. У него было железо, но он его не вынимал – только протянул им руку и позвал голосом, ласковым, как мамина песня: – Дети, что с вами? Что вы здесь делаете? Вы потерялись? Не бойтесь, я вас не обижу! Они знали: остроухие врут. И совсем не бывают добрыми, это люди бывают, а остроухие нет. Остроухие убивают сразу, или обманывают и убивают. Брат забился поглубже в корни дерева, а он, слабый и глупый от усталости, подумал: может, этот не догадается? Вон, не уходит, зовёт их опять – идите, я дам еды, я помогу... Вдруг не врёт? И поможет, пока не понимает, с кем встретился? Можно ведь схватить еду и удрать... У них же получится удрать? Он же не погонится за детьми, зачем ему? Брат не хотел, а он все-таки поддался: очень уж ласково остроухий звал, и у него была еда, и пахло от него чем-то приятным... Тёплым… И он сдался, выполз первым, едва шевеля ногами и руками: это тело так быстро мёрзло... Встал, сделал шаг, потом споткнулся, а упасть в снег не успел: остроухий поймал и усадил на свой плащ. Меховой. – Да у тебя губы синие, малыш... – и такое беспокойство было в голосе, как будто мама вдруг услышала, что один из них потерялся... Нельзя было верить, а он поверил. Так и сидел, пока его кутали в мех, пока кормили с рук чем-то, не то лепёшкой, не то пирогом, пока поили горячей водой, почему-то кисловатой и пряной... Потом рядом посадили и брата, накормили тоже... Они прижались друг к другу снова, от сытости и тепла начали закрываться глаза. Они знали: нужно бежать, бежать быстрее, пока этот не понял... А этот начал напевать, да так нежно, что сразу стало хорошо и спокойно: горел очаг, ласковые мамины руки гладили по голове, пахло горячей похлёбкой, и было так уютно и тепло... Они заснули. Они заснули, а проснулись в этом доме, чужом и огромном, совсем одни. Боялись даже дышать, не говорили с теми, которые к ним заходили, и даже смотреть боялись, вцепившись друг в друга. Руки у брата были холодные и липкие, а глаза сверкали от слёз и страха. У него самого тоже, он знал. Они боялись долго, до самой ночи, не тронули еду, даже с постели не слезли, и не чуяли ни одного знакомого запаха… А потом пришёл этот. Пришёл и снова принёс еды, и говорил: вас никто не тронет, я не позволю. Они думали: этот слабый, с таким ласковым голосом его никто не послушает. И железа при нём нет, а остроухие ведь уважают только силу железа? Он их не защитит, не сможет, даже если правда захочет. Но он не захочет, если узнает. Когда узнает. Но пока никто не узнал, потому что они прятались и играли так, чтобы никто их не видел. Снег уже не пугал, потому что они отогрелись за несколько дней и ночей и привыкли даже к этому чужому дому. Совсем немножко привыкли. Он все равно был чужой, но теперь знакомый. Теперь они знали: лошади страшные, но если зайти за дом, где их держат – "конюшню" – можно возиться и играть, как захочется, потому что там не бывает никого, ни остроухих, ни их злых быстрых собак, ни этих самых лошадей. Вот они и сегодня бегали и валялись, как хотелось. Было весело и легко: брат сначала кидался снегом, потом начал прыгать на него, толкать в сугробы. Только в тяжёлых меховых шубах было неудобно, даже руки поднимались с трудом! Давай снимем, шепнул душой брат, и они сняли. Так стало легче: они падали и поднимались, катались и боролись, не кусались только: эти зубы были неудобные совсем… Брат перекинулся первым. Он сам не стал, помедлил, огляделся, принюхался: вдруг кто-нибудь здесь и видит? Вдруг... Только никого не было, потому что никто не ходил сюда, за конюшню, и зря он боялся! Он рассмеялся над собой и перекинулся. Смех превратился в тявканье. Брат рассмеялся над ним, а потом бросился, в шутку кусая, стараясь побороть... Брат всегда побеждал в этой игре, а он сам побеждал там, где надо было думать и хитрить. Он и нашёл это место, за конюшней, где никто... Чужой запах ударил резко, больно, как будто его ногой пнули. А потом грубо схватила за шкирку большая рука. Он запищал, забил лапами в воздухе, попытался вывернуться, укусить... Рядом бился брат, а потом раздался голос: – Я же ему говорил... И так грустно это сказали, что он бы даже пожалел этого остроухого. Вот только остроухий их с братом жалеть не будет, никто из них не будет! Брат ещё бился, а он заскулил жалобно от страха, понимая: сейчас возьмут свои страшные луки, или ножи и убьют... Или бросят собакам... Брат рядом бился, бился, и душа его кричала: лучше бы этот бросил нас в лесу! Он ответил брату: лучше бы. – Скулите, паршивые вы твари, – грустно сказал остроухий и тряхнул их. А потом куда-то понёс, и их трясло при каждом его шаге. – Обманули его, подкидыши. Довольны? Брат снова забился от обиды, а он сам чуть не заплакал: никого они не обманывали! Да этот бы их убил, не перекинься они вовремя! Убил бы, а не поил горячим и не кормил хлебом… И теперь убьёт! А остроухий нёс их и нёс через двор, мимо собак, которые почуяли и залаяли сразу, потом по коридорам, таким тёмным и страшным, как они раньше не заметили?! И принёс наконец к какой-то двери, высокой, деревянной, с рисунком, похожим на мох. – Войдите, – сказал голос из-за двери, когда остроухий постучал локтем, и он обмер. И брат рядом тоже застыл и тихо заплакал – душой больше, чем глазами. И он тогда заплакал тоже. Потому что голос был этого, доброго… А теперь он их убьёт. Остроухий толкнул дверь и вошёл. Он сквозь слёзы увидел стол с какими-то бумажками, и покрывала на стенах, и огромный шкаф, и кресло — высокое тоже, но не как в большом зале, а поменьше. А рядом с креслом стоял этот, который их нашёл, и смотрел на них. И молчал. – Принц Канафинвэ, – сказал остроухий. Длинное имя этого они никак не могли запомнить, а теперь вдруг оно так ловко запрыгнуло прямо в голову. Канафинвэ. Не страшное. Не злое. Даже тут обман… – Что это такое, Тирон? Вот и всё, и не стало ласкового голоса! И железо, вот оно, звенит прямо в словах, никакого ножа не надо! Брат совсем затих и только плакал, а он даже плакать уже не мог. Так было обидно, хоть он и знал: даже этот… Канафинвэ их обманет. И добрым уже не будет. – Волчата, принц Канафинвэ. Я ведь говорил вам… – остроухий снова был грустный, только ему вообще, вообще было остроухого не жалко! – У вас доброе сердце, и потому они вас обманули. Прикинулись детьми… А сейчас ушли за конюшни и превратились. Клянусь, я видел сам! Верно, они из тех слабых, которых свои бросают на погибель. Вы проходили той дорогой не в добрый час, принц Канафинвэ… – И что же я теперь должен делать? Какой злой, какой страшный голос был у этого… Канафинвэ! И зачем только спрашивает, сам, что ли, не знает?! Или хочет напугать их побольше… Как он, наверное, их ненавидит теперь! Сердце колотилось так сильно, так сильно, прямо как в лесу, когда они бежали и бежали, а мама с папой… – Вы сами знаете, как поступают с проклятыми тварями, принц Канафинвэ – их… – Замолчи, Тирон, и поставь детей немедленно. Страшный-страшный голос, и такой сильный – таким в лесу можно звать, и тебя услышат. Не хуже воя! Или дуделок этих, с которыми за ними пришли… А остроухий голоса не послушался, только руки у него затряслись, и они с братом закачались, как гроздья рябины. Сам, что ли, хотел их убить?! – Ну? – сказал Канафинвэ. И тогда их опустили, медленно, и поставили прямо на ковёр, пушистый такой и толстый, как медвежьи шкуры дома. У него аж лапы разъехались, а брат даже плакать устал, только скулил тихонько. Он осторожно пополз, а брат пополз навстречу, и они прижались друг к другу, как всегда, дрожа и поскуливая. – Я обещал этим детям защиту, – сказал Канафинвэ, и брат рядом подавился своим же плачем, а он притих, дышать боясь, только сердце стучало вчетверо быстрее – вдвое у него, и у брата вдвое. – Я сказал, что им здесь ничего не грозит. Я привёз их сюда, а значит, это мои дети. И всякий, кто их тронет, отвечать будет, как за нападение на принцев нолдор. Ты понял, Тирон? Остроухий ещё не сказал ничего, а он вдруг понял: не важно уже, что скажет. Потому что Канафинвэ – вожак, настоящий, и как он велит, так и будет. И не беда, что добрый: вот у него железо, внутри, а остроухие железо уважают. Брат рядом дрожал ещё, и он прижался ближе, тоже дрожа. Страшно было, только теперь – поверить. Неужели, неужели… – Да, принц Канафинвэ. – Хорошо. Иди. И другим это передай. – Да, принц Канафинвэ. Шаги, шаги, дверь стукнула… Остроухий ушёл! Ушёл! Ничего им не сделал! А Канафинвэ? Неужели и он, неужели… Но ведь остроухие врут? Соврёт, неуверенно шептал душой брат. Соврал уже, не простит! А он так хотел верить: не соврёт, не будет врать тот, кто пахнет домом… Не будет ведь? – Дети. Снова присел рядом и руку протянул – как тогда, как в лесу… – Дети, не бойтесь. И голос опять ласковый-ласковый, добрый, и нет никакого железа! Совсем никакого! Только тепло, и дом, и песня, нежная такая, как мамина… – Не бойтесь, я не сержусь. Я уже сам обо всём догадался. Никто вас не обидит, я никому не позволю. Испугались, да? Рука, тёплая, ласковая, так близко, совсем-совсем рядом, и пахнет домом – теплом, и едой пахнет, и чем-то таким… Таким… Он даже брата звать не стал – сам перекинулся и ткнулся головой в эту ладонь. И разревелся сразу: думал, не сможет уже никогда, а вот, в этом теле ещё было много слёз, так много, можно реку целую наплакать… И рука ещё эта погладила так нежно по волосам, потом по щеке мокрой… – Испугались, – вздохнул Канафинвэ. Рядом перекинулся брат и тоже заревел. Его Канафинвэ тоже погладил, а потом просто обхватил их обоих и посадил к себе на колени, прижал к груди. Одежда была колючая немного, но он всё равно прижался прямо лицом, и руками ещё вцепился: очень стало страшно, что это ему кажется, и сейчас Канафинвэ исчезнет, насовсем исчезнет, и они с братом опять будут одни… – Маленькие, – сказал Канафинвэ, и голос у него такой был, как будто ему тоже больно, очень-очень. Тогда он прижался ближе, как прижимался к брату, когда хотел утешить и согреть. Канафинвэ выдохнул над головой, а потом сел как-то иначе, прислонился к столу и запел. Тихо-тихо, просто совсем, только в этой песне было всё: и дом, и тепло, и объятия, и снег – не страшный, а тот, который за окном, и совсем тебе от него не холодно. И семья. Уже другая, потому что мама с папой… Они плакали так долго, что брат голос сорвал, а у него забился весь нос, и глаза слипались совсем. Он думал, что слёзы никогда не кончатся. Но они кончились, и песня Канафинвэ тоже кончилась. И день кончился: в комнате стало темно, только в камине горел огонь, слабый такой, почти не грел. Но им всё равно было тепло. Он поднял голову первый, посмотрел наконец в лицо тому, кто их спас. Канафинвэ почувствовал, как он шевелится, наклонил голову и улыбнулся. И тогда он заметил: они все плакали. Хотел было по-привычному потянуться и слизнуть со щеки слёзы, а потом вспомнил, что тело не то, и просто ткнулся носом в ворот под самой шеей. Канафинвэ тогда рассмеялся – тихо-тихо, и смех у него тоже был – песня. – Как тебя зовут? Они не отвечали ему, ни разу не ответили. Он и не заставлял, улыбался только грустно, а потом опять приходил, и опять спрашивал, и опять не заставлял… Врагу имя не говорят. А родным нельзя не сказать, они же родные… Он шмыгнул носом и повернул немножко голову, чтобы говорить было удобнее. Говорил-то давно, они тут молчали, а друг с другом им говорить было и не надо, они же близнецы… – Э… – голос захрипел, он дернулся и всхлипнул от досады. Тогда Канафинвэ погладил его по голове, и стало спокойно и не страшно, и в носу защипало опять… Он шмыгнул ещё разок, сглотнул и попробовал снова: – Элронд. – А брата? Брат завозился рядом, запрокинул голову упрямо: – Элрос. – Элронд и Элрос, – повторил Канафинвэ и погладил их по головам – одного, потом другого. – Очень красиво. Я запомню. А я… – Канафинвэ, – сказал он быстро, потому что запомнил это имя навсегда. Брат закивал, потому что тоже запомнил. – Вы запомнили? – Канафинвэ и удивился, и обрадовался, и он подумал, что много всякого готов запомнить, если Канафинвэ будет этому так радоваться. – Да, можно и так. Но я больше люблю другое своё имя: Маглор. – Маглор, – повторили они с братом. И сразу поняли, что это имя, другое совсем, подходило намного лучше. Канафинвэ… Маглор больше ничего спрашивать не стал, и они тоже не стали: брат скоро заснул, а он сидел, прижавшись щекой к немножко колючей ткани, грелся о тёплую руку, которая его обнимала, и смотрел на огонь. И скоро тоже уснул, и только успел подумать перед этим: пахнет домом.