Два дня из жизни поэтичной женщины

Два дня из жизни поэтичной женщины Я встала пополудни и умылась. Расчесала волосы, близоруко побрилась: стопа, крупный план, прядь опадает на кафель. Хватит. Вижу, как камера движется в сторону и открывает вид на кухню и окно. Я, полуголая — герой собственного кино. Плита, духовка, мультиварка. Стул, пожар, страсти по небесному. Я собрала твой образ по кускам из сборника песенного, из молитвы Богу стиха. «Чернила кончились, как и воля жить. Шопенгауэр был прав, мир — сплошная тавтология, не нуждающаяся в произнесении». Шить белыми нитками свой сюжет — плохой тон, как и слово «ийтить». Скомкав листок, отправила его в урночку. Трёхочковый! Бам! Люблю я свой дом за хрущёвскую кухоньку. Быстрая поездка в метро подарила мне взгляд соседа по парте: такое знакомое лицо, но это не он. Я не видела бы его ещё столько же, как до этого. И всё-таки, я помню Артура Бездетного. Как он там, интересно? Женился, остался в Москве, переехал? Открыв и закрыв чат, я решила: столько лет не говорили, что и начинать нечего. «Мысль рвётся на бусы, я помню тусы, тусы, тусы…» Сочиняя музыку на ходу, я иду. Прихожу в офис, сажусь за стол. «Может, кофе?» — «Кофе сегодня отстой». Грустный смайлик по переписке, я жду от налоговой выписки, пока мой сосед грызёт карандаш в попытках угадать, почему ты ему не дашь. Прихожу вовремя на свидание. День насыщенный, тут нужно старание вспомнить всё, что произошло за день. — Как тебе вино? — Что «вино»? Просто лей. Я лежу нагишом на кровати. Ноги ватные. Пожалуй, мне хватит. Дом превратился в поэзию. Мои друзья вдруг стали ближе мне, и я увидела в совсем другом свете и себя, и его двадцатипятилетнюю девственность. — Что не так? — спросил он. — Ничего. Просто задумалась, каково было бы видеть тебя безбашенным, разгорячённым, яростно гладящим… постельное бельё. — Ты про что? — недоумённо. — Да так… Хорошее было вино.

* * *

Утро наступило. Резко. Я так же, как в детстве, подвернула руку, чтобы было удобнее наклоняться вставать — уникальный жест, мышечная память. — У тебя красивые ноги. — Спасибо. Это не я, это в мать. — Она тоже красавица, значит. — Похвально знать. Я иду в убежище — своё тайное логово, домик на дереве, — посидеть в кафе в одиночку. Там я пишу, не останавливаясь на поворотах сюжета, и выливаю всё — всё, достойное обета молчания и целибата. К сожалению, я пишу про кино, а оно, как известно, пишется для развратников. Сижу уставшая. Тут темно, будто потух свет в бариста, в поваре и странной девочке-официанте, что сидит подле картин неизвестного Пикассо, медленно ковыряет в ухе и носу. Я терпеть такое не могу, но глаз оторвать сложно — да как же такое возможно, что противное вдруг стало милó?! Понимаю. Сама такая. Любила побольше, пожёстче, и чтоб текло рекой желание съесть устрицу в ресторане, а затем — секс, ночь и пустынная улица. Домой. Да. «Такова жизнь, Ровена», сказал мой герой в очередном кадре, — который, конечно, сериально-простой, — и выкинул героиню из окна. Пишу: «А-а-а-а!..» Привожу братьев Стругацких в пример, как опохмеляться после книги Всея Руси — Библии. «Научной фантастикой, конечно, выстлана дорога в Ад», говорю я с трибуны, «но вот эти книги — буны расстройства и боли в море горя и отсутствия веры в то, что Бога на самом деле нет. Что нам делать? Жить дальше? Нет! У братьев даже на это есть готовый ответ: сколько бы ни было нам лет, надо верить в то, что лучшее победит, а зла не держать ни в себе, ни снаружи мира — ни в космосе, ни внутри ветра-зефира, ни к чему не клеить ярлыков магического и, чтобы всё было чистенько, говорить “спасибо, но я, пожалуй, выберу сам свой квест”.» Так и есть. И живём — хоть вдвоём, хоть порознь, пофиг, — мы в соседних комнатах: Украина и Крым, Беларусь и Россия, дальше что там за кухней… Ах да, Китай и Индия, Тайланд и Япония, Бразилия с Мехико и Канада с Австралией. Заметьте, я обогнула Америку! Ну её на*уй. Работа. Офисный клещ, не планктон, на щеках государства. Сей водоём не истощится, к несчастию. «Всевышний, приём! Мы застряли в болоте и никуда не идём!» Наводнения, пагоды сносит, Крещение — всё это вода одного и того же течения. Лишь люди разнятся, и то по глазам: что кому-то ужас, то другому — Бедлам. Я люблю за это Нью-Йорк и Пашу Техника — какой же кринж, но такая же поэтика! Всё. Я выдохлась. Пришла домой уставшая, как собака. Слава Богу, у мужа достало ума сделать ужин. — Спасибо, любимый! — Ну всё, садись, кушай.