Солнце семи планет

Никто и никогда не предполагал, что с ним случится нечто подобное. Это и вправду стало самым настоящим сюрпризом, и если быть до конца откровенным ещё и очень неприятным. Всего один вечер впоследствии навсегда изменил его жизнь, и как бы на него жалостливыми глазами не смотрели остальные ребята, сам Сону всё же ни о чём старался не жалеть. Во-первых, потому что жалеть это плохо и он предпочитал жить без этого чувства вовсе, а во-вторых... Во-вторых, ему теперь чисто медицински, как и в физическом, так ещё сильнее и в моральном плане нервничать, переживать и жалеть было противопоказано. Беременность очень серьёзная, и чуткая вещь. Шаг на который решается далеко не каждый омега, тем более ещё и в таком раннем возрасте. Ему едва ли перевалило за двадцать четыре месяца назад. Кто же думал, что всё получится именно так. Его, к несчастью, тоже спросить об отношению к этому всему забыли. Ребёнок не был виноват в том, как его зачали. Тот об этом, банально, не просил. Не просил чтобы бедного Кима насиловали на протяжении всех шести часов, – а тогда казалось, что более нескольких вечностей, – и после оставляли совершенно одного у какой-то обочины городской трассы на каких-то закромах Чикаго. Об этом тошно вспоминать. Тошно, мерзко и до холодной безостановочной дрожи в длинных узловатых пальцах страшно. Сону очень тошно от всего этого. От той ситуации в которой он оказался, от того как его подвыпытым состоянием столь бесчинственно и абсолютно аморально воспользовались. Казалось бы там, где не стоило и по мыслить о подобном, – на вечеринке светского общества блогеров первой величины. С кучей охраны. Которой, как оказалось, плевать кого и с кем куда отпускать, если они тоже в деле. Насколько низко может пасть за деньги человек? Смогли бы они посмотреть ему ещё хоть раз в глаза, если бы знали на что обрекали тогда, позволяя нескольким парням забрать с собой в накаченном состоянии безвольное тело? Ему кажется, что нет. И от этого тоже тошно. Тошно вспоминать прикосновения раскиданные по всему телу, чьи-то слюнявые и мокрые поцелуи, перемежающиеся от груди к молочным бёдрам, не оставшийся без внимания мраморно вырезанный разлёт ключиц, с метками-синяками, сине-фиолетовым цветами распустившимися на следующее утро. Как его кусали и постоянно терзали бедный бархат шеи и подгибающихся судорожно ног. Которые постоянно разводили в разные стороны болезненно проникая в самое нутро не взирая на мольбы и хриплые, от сорванного в самом начале голоса крики, оставляя без внимания отчаянные и злые, пускаемые по дрожащим от истерики щекам хрустальным потоком слёзы и лишь глуша во рту слова об остановке своими сменяющимися языками. Пьяная компания альф, чьим выпившим мозгам было до безразличного плевать, как ломается душа под ними. Что они с ней делают. И пускай пурпур и оттенок охры окрасил собой все полотно его израненной кожи, на душе скребло гораздо хуже. От собственной никчемности. Сону всё ещё невероятно молод и в каком-то плане даже не зрел. Слишком наивен и добр к прочим. Он был слишком беспечен. Доверился давним друзьям, с которыми пришёл вместе, ради которых тогда так радостно умчался после концерта, едва стоило остальным переступить порог их отеля. Не смотря на усталость и некоторую истощенность от изнуряющих, но до бесконечности на самом деле восторгающих эмоций, из-за которых и решился однажды стать айдолом. Мечта дорогого стоит. Жизнь всего одна, и зарываться с головой лишь в работу, пусть и желаемую с самого подросткового периода, это тоже не самое лучшее. Ким ведь так давно с друзьями не виделся, разве могло что-то пойти не так? Он был осторожен, как ему казалось. Не пил с незнакомцами, ни с кем не знакомился, пришёл с самыми проверенными долгими годами дружбы людьми, которые специально ради него и приехали. Не расстроился, когда планы на окончание мероприятия у них оказались разные, и его фигура осталась в одиночестве у бара. Ничего ведь не предвещало беды. Юноша оповестил о своём местонахождении мемберов, предупредил их менеджера и отпросился на пару свободных в расписании часов, всё равно ведь первая часть тура уже подошла к концу. Сегодня был дан последний концерт в Чикаго, и на следующее утро они должны были собираться домой. Последняя ночь должна была стать запоминающейся. Только вот совсем не этим хотелось её запомнить. Не тем, как его в каком-то загородном доме одного из тех подонков изнасиловали. Даже не единожды и не по одному. Всей чёртовой гурьбой. Где он ошибся? Как до этого дошло? Как его вполне трезвое состояние, не беря в расчёт всего один выпытый и то с совершенно маленьким содержанием спирта коктейль, смогло перевалится за отметку, когда уже на ногах почти не держишься? Кому это было нужно? Среди таких же знаменитостей... Было ли это спланированным с самого только его появления там, или даже ещё раньше, или лишь оказалось таким роковым стечением обстоятельств? Он не уверен, что правда хотел бы знать правду. Легче уже не станет. Ему нет. Сону теперь хочет только спокойствия, облегающей со всех сторон тишины и чтобы его никто более не трогал. Ему этих жгучих, словно ядовитое пламя, прикосновений хватило на всю оставшуюся, и он искренне надеется, что скорее счастливую, чем нет, жизнь. Просто оставьте его одного ненадолго. Ему в самом деле повезло, что хотя бы его соизволили кое-как одеть, укрыть тряпьями оставшихся вещей, что на нём рвали всего пару часов назад на лоскуты в попытках остервенело добраться до всего, а не выбросили полностью обнажённым на дороге. Что первая же проезжающая мимо пожилая пара обеспокоилась ревущим безостановочно парнем у обочины не очень и оживленной трассы. Что любезно согласилась подвезти, когда на все их вопросы он и мог ответить лишь до хрипоты изломленное "мне нужно в отель. Пожалуйста, мне нужно в отель". Ким точно выглядел тогда жалким. Ещё более жалким, чем когда увидел уже находясь в отеле, куда его привезли добросердченые миссис и мистер Гариссон, как по пути ему представилась та самая пара, все следы прошедшей как в самом кошмарном сне ночи. Полубредовой и сюрреалистичной, что и в страхе привидиться не могла, а оказалось до того близкой, реальной, воплощенной, что просто внутри после так до безобразно громко щелкнуло понимание, что прежним уж едва ли останется. Его встретил менеджер, когда старая женщина оставив его на своего мужа в автомобиле, сама направилась к стойке регистрации позвать кого-то на помощь. Сону не мог ходить сам. Он ничего не мог сам, до сих пор захлебываясь во всём так полно пережитом ужасе и утопая в той зацикленной по кругу боли, заевшей перед глазами картиной из чужих ухмылок и грязных слов, пропитанных похотью и безразличием к нему, как к жертве. Господин Пак, их милый, всегда уверенный и спокойный, но с твёрдой силой воли и непоколибимым стержнем несмотря на то, что тоже омега, был, вероятно, в едва ли не большем ужасе от встречи с ним, чем тот сам. Сону ещё никогда не видел столько за раз промелькнувших разномастных эмоций на лице мужчины, стоило ему открыть дверь пассажирского сидения. Если бы только не всё произошедшее до, тот бы даже посмеялся над этим потерявшим на долгие мгновения, растянувшиеся жевательной резинкой меж них, дар речи обычно собранного человека. Если бы только мог, обязательно бы пошутил и улыбнулся ему, чтобы не заставлять за себя волноваться. Если бы только того не разбудили в пять утра звонком с рессепшена с просьбой забрать его подопечного, которого какая-то достопочтенная старая леди привезла вместе со своим мужем и описала как "пережившего насилие и пребывающего на грани обморока и неукротимый истерии". Пак Мёнхи, конечно, ожидал чего угодно, когда отпускал со скрипящим сердцем солнце их группы гулять, чего угодно, – возможно скандала с употреблением алкоголя или какой-то одноразовый связью, всё же не маленькие дети, но не этого. Не настолько не в состоянии самостоятельно вымолвить и слова Кима, что трясся и рыдал, кажется, не до конца понимая, что вообще происходит сейчас вокруг. Это было даже для его повидавшей на своём веку всякого психики. Запределом принятия. Конечно, поблагодарив и расспросив о всём, что только тем удалось узнать из того во время долгой поездки, – в часе езды от основного шоссе ведущего в сам город, – менеджер свято поблагодарил, и даже пообещал впоследствии щедро вознаградить за всё сделанное, и получив в ответ лишь "нам ничего не надо. Мальчика жалко, всю жизнь ему испоганили. Такой милый омежка, а с ним вот так..." отпустил их с миром. А сам остался стоять с обессиленным вокалистом и полным пониманием всего пиздеца общего паззла. Ему изменила даже его железная непоколебимость. Ким Сону был ему словно сын, младший брат, яркий и жизнерадостный юноша, что светился весь изнутри бесконечным светом тепла и оптимизма. У чьих улыбок не было срока годности а запас их неистощался годами. На котором теперь же не было и живого от ссадин и царапин места, в ворохе больше открывающих, чем скрывающих разодранных одежд. У которого, кажется, что-то до замершего и пропустившего в груди старшего глухого удара сердца, исчезло навсегда из извечно мерцающих всеми звездами небосвода карамельных глаз. Аккуратно прижимая к себе бесконтрольно к нему жмущегося парня, ему и не оставалось ничего иного, как отнести его к себе, в отдельный номер. Чтобы пока не пугать остальных ребят, что по прошествии времени начнут просыпаться в разных комнатах. Чтобы дать самому Сону придти в себя, хотя бы на минимально приемлемые ноты. Чтобы обдумать всю сложившуюся ситуацию и понять как, что и зачем делать дальше. Им всем нужно было успокоиться. Ему от едва не хватившего его инфаркта от вида юноши. Самому Киму от того Ада, через который вынужденно прошёл. Определить план дальнейших действий. Предугадать возможную реакцию остальных членов группы, и главное, как оказать не только психологическую, но и медицинскую помощь пострадавшему. Чтобы ничего не прознала пресса. Не сделала окончательно хуже своими заголовками и новостными лентами, – ему и так пришлось не легко. С самого дебюта приходилось. Сначала из-за того, что он был выбранным продюсерами, и что его невероятно сильно выделяли среди остальных с самого Айленда по мнению некоторых пользователей интернета. Потом потому, что те-же самые пользователи прознали не то чтобы секретную, просто во всеуслышание незаявленную информацию, что он омега. Омега в группе среди шести альф. О, это могло бы назваться даже самым громким резонансом среди публики тогда собравшейся вокруг скоро дебютирующего бойзбенда. Как же, неслыханно один против шести молодых и красивых, ещё не до конца познавших, а кто и вовсе лишь вступающих в половое созревание юношей. И омега. Просто потому, что он – омега. Не хороший вокалист с неплохим багажом и весьма отличной техникой, что лишь подсовершенствовать, поднаправить умелыми преподавателями, и дать себя раскрыть, не замечательный айдол, с образом не просто солнечного мальчика, софт-боя, но чего-то куда более глубокого и большего, чем могло показаться на первый взгляд. Это перечеркивалось одним, но брошенным с такой ненавистью и желчем словом. Омега. Словно мусор под ногами не стоящий и столики внимания. Нелепость. Пак Мёнхи с самых первых дней представленный в качестве основного менеджера к этим пока ещё пугливым и не уверенным, словно оленята в сфете фар, но с каждым прошедшим днём, ещё одним выпущенным релизом, ещё одним проведённым и прожитым на себе концерте, видел, как они растут. Как взрослеют и мужают. Как некогда подростковые и угловатые формы сменяются крепко сбитыми мышцами наработанными за танцевальные практики и ночи корпения в спортзале. Как меняются с течением времени, превращаясь в пышущих энергией и задором, юностью любимцев миллионов. И пребывал в неимоверном ощущении гордости за них, за то, что уже прошли, преодолели потом и трудом, и то, что только предстояло впереди. Какие ещё успехи и достижения должны были быть покорёнными там, в будущем. Так до трепетного по-отечески относился к каждому, без разбора на старшие и младшие, корейцы или нет, что всё, что случилось этой ночью разбило его на куски не меньше. Сону не разговоривал. Казалось, и не реагировал на его слова вовсе. Как не в себе. И это пугало больше всего. Сразу по пришествию в номер мужчина хотел было позвонить в полицию, чтобы пока ещё вот они, – доказательства, как бы мерзко это не звучало, были у них, на них, заявить об изнасиловании, но разбился об стену из безмолвия. Ни имён, ни количества, – если их к тому же было и больше чем один или два, ни места и обстоятельств. Ни-че-го. Сону замкнулся. Перестал плакать, оставшись лишь икать от всех накопившиеся чувств, и смотрел в пустоту, на стену перед собой. Это резало по живому менеджера Пака хлеще, чем всё им услышанные и увиденные редкие слёзы и откровения о днях стажировки и провалах в айленде, где осталось столько всего – дружба, соперничество, мечта идти рука об руку с теми, кого выгоняли, раз за разом оставляя лишь лучших. И вот лучшие, – которые тоже всего лишь люди. Которых тоже можно так до невыносимого легко сломать. Ему не осталось другого выхода как сфотографировать пару самых тяжёлых увечий, расположившихся на почти полностью бардовых ключицах, с потёками крови и длинных, продолговатых царапин как от ногтей на одной из скул, и с титаническим усилием заставить того принять ванну. Смыть это всё. Если не память, так касания и следы. Хотя бы так, только бы стало и на грамм легче. Принять душ и сразу потом пусть и поверхностное, самое простое, которого смог добиться в отеле в шесть грёбанных утра в Чикаго, осмотра врача. И пока среднего возраста женщина беседовала едва ли не односторонне с Кимом, Пак Мёнхи прислушивался, стоя молчаливой тенью у кровати, где сидел по макушку закутанный парень, был его немой поддержкой рядом, вслух не говоря ничего, но просебя на самом деле молился об одном. Только бы никаких больше неожиданностей. Небеса к нему, к его истинно вымученному созерцанием чужого состояния вида, оказались на удивление глухи. Но понял мужчина это куда как более позже, чем в то злочастное утро. На долгие и протяжные, застывшие в неопределённости непринятия недели позже. Как и все они на самом деле. *** Ким Сону понял, что с ним что-то не так уже спустя две недели после... Инцидента. В его голове сохранились лишь обрывки, но и то, что не выветрилось не хотелось не то что помнить, но даже и как-либо охарактеризовывать. Только и удавалось обозначить этим безликим и серым "инцидент". Так правда было проще. Без попыток выяснения причин и мотивов, как если бы это просто приснилось. Вот так одурманивающе живо и в самых отвратных красках. Такой до безобразия реалистичный сон. Кошмар. Если не обличать его в слова, создавалось впечатление, что он вполне может это вынести. И призрак всё ещё преследующих фантомных касаний, и эфемерные поцелуи по всей груди и шее, и тот самый шёпот в пылающие огнём уши. Это казалось возможным пережить так, до странного желания в конечном итоге не заключить всё то в само понятие "изнасилования". Может это и был побег от реальности, но никто не был в силах и праве его винить. Обо всём, или относительно многом, в отличии от остальных, в конце концов знал лишь менеджер, что в то утро его встретил. Рассказать об этом ребятам, самым близким и родным после семьи, Ким просто не смог, и попросил господина Пака тоже не говорить. И хотя существенную разницу в поведении заметили без исключения сразу и все, как бы кто не пытался выяснить, что именно стряслось, – все попытки осталось в пролёте. Ким Сону действительно умел молчать. Научился если быть честным, скрывая свои истерики и самые страшные переживания так долго и за плотно закрытыми дверьми общежития, благодаря их заслуженному после окончания тура отдыху, как только мог. Как только сумел добиться от волнующихся, за его ментальное здоровье и физическое состояние мемберов. Несомненно его травмы и обработанные приходом врача раны некоторых тогда ужаснули не на шутку. Вряд ли кто в самом деле поверил в ту байку быстро придуманную менеджером перед их общим сбором в девять утра в его номере, что он просто попал в аварию. Да, аварию весом с чёртов центнер, и со следом волочащихся за ней перемен. Но, ему правда хотелось верить хотя бы в это, если в человечность и справедливость больше не получалось. Он отказался от всякого вмешательства полиции и прочих следственных комитетов, дав своё согласие и обещание лишь на обязательное обследование в больнице, с полным курсом всех сопутствующих анализов и консультаций, что сделал бы и сам без просьб, но не более. Ничего сверх выходящего за рамки. — Я не вынесу ни одного вслух обронённого воспоминания. Даже чтобы разыскать и наказать по всей строгости закона. Просто не выдержу. И не поверю ни в одно данное полицией обещание. Никто не воспримет это всерьёз, потому что я омега, я был пьян, и я нарвался сам, понимаете? Был таким открытым, доступным и жаждущим. Сам виноват. — то, каким это тоном стелил Сону, не терпело возражений. Менеджеру Пак Мёнхи в этом году исполняется без малого сорок четыре, но этот голос ему не удастся забыть, вероятно, уже никогда. Каким в то утро разбитым и уничтоженным, раздавленным выглядел Ким, солнышко и свет энджини, бесконечно любимый мальчик, не только его, но и каждого из составляющего эту группу, забыть невозможно. Выплюнувший безжалостно эти едкие слова, как пулемётную очередь на поражение. Метко, чётко, и безвозвратно. Погибельно стойко и не дрогнувше. Забыть невозможно. И всё же, как бы не храбрился омега, как бы не терял по осколкам, что вскрывают вены круче лезвий бритвы, мимолётные видения и образы тех, кто истязал душу и мучал тело, все до очевидного горько подметили, как в нём что-то перегорело. Окончательно и бесповоротно. Какая-то такая детская и непосредственная, абсолютно неземная вера в чудеса. В людей. Ему никто не говорил, что вместе с этим, перегорело что-то и во всех них. Менеджер провел со всеми беседу в тот же вечер, едва стоило уставшим от перелёта парням завалиться в их родное корейское общежитие, собрав их без вокалиста в общей гостиной. Без деталей и любых уточнений, избегая наводящих вопросов, и до скрипа зубов наблюдая, как хмурятся сначала Джей и Хисын от слова совсем не купившиеся на сказку об автомобильном происшествии, и все время пытавшиеся найти лазейку в истории, несостыковки, до подозревающих самые остросюжетные повороты Рики и Чонвона, так и норовящих броситься то ли в драку, то ли в погоню за виновниками чего бы то ни было. Пожалуй, единственными кто не проронил в тот вечер ни слова, ни за, ни против всех его просьб стали Джейк и Сонхун, и мужчина им был за это до невыризимого благодарен. Это было тяжело. Для каждого по-своему. Не только на Сону, но и других повлияло то, что случилось. Косвенно, не так явно выражено, налегло тенями молчания и скованности, напряжённости, в которой потянулись дни наедине с собой. Им нужен был отдых, – и пусть до второй части тура был перерыв, и даже какое никакое свободное, чуть плавающее, но больше личное, чем групповое расписание, ясно было как день, – изменилось нечто кардинально. И оттого было ещё более страшнее. От неизвестности не знаешь чего ждать. Чего ждать от этой в какой-то мере и смысле весьма озадачившей всех в ту минуту в гостиной находящихся просьба "не давить на него чересчур сильно". На настолько изменившегося Кима, которого старший сотрудник едва ли не слёзно просил пока поселить одного и без надобности не тревожить. Разве могла ли автомобильная авария так сильно исказить? Что в ней было? И была ли эта авария вообще, или скрывают вещи гораздо хуже? К чему все эти тайны? Ребятам оставалось гадать, строить предположения, но исправно выполнять данное обещание, не столько в успокоение господина Пака, сколько в своё. Как не хотелось бы узнать всю поднаготную, весь вид теперь омеги настораживал. Его обычно лёгкий, совсем ненавязчивый аромат сливы и нотки пьянящей сладости, – что казалось пропитал все стены, вьелся в комнаты каждого из них в общежитии, в сам дом, и никто не был против – заменился на терпкость сливового вина, вяжущего по рецепторам обоняния горечью и оттенком жженого миндаля. Ведущий каким-то отливом тоски и грусти, подавляющий под собой всю былую радость и энтузиазм. Миндаль и вино, – стало первым изменением, что заметили альфы в своём любимом омеге. Вторым и третьим, не менее странными и неожиданными, свалившимся как снег на голову в середине мая, стали резкие перепады аппетита и настроения. Ни для кого уже не было открытием, что Сону буквально обожал всем своим естеством, как если бы и жить не мог, вкус мятного шоколада. Это по началу вызывало много вопросов и споров, даже какого-то отторжения, но после свыклось, принялось к сведению как ещё одна неотъемлемая часть, и не поднималась на обсуждение и осуждение. И вот тут этот пердимонокль, – юношу стало так до жалкого быстро от него воротить, что пару раз тот едва успевал добежать до ванной комнаты прежде, чем его желудок успевал выплюнуть наружу сам себя и всё его немногочисленное содержимое. Хисын выгибал задумчиво бровь провожая сорвавшегося младшего взглядом в спину, и только тот скрывался в проходе коридора, переглядывался немо с нахмурившимся до образовавшейся угрюмой складки меж бровей Джеем. Чонвон и Джейк ошалело роняли палочки из рук, и спохватывались сразу как слышали характерный отзвук от ударившегося об тарелки металла, подхватывая их вновь, и возобновляя трапезу, но едва уже ощущая вкус того, что жуют и делая это скорее машинально, чем осознанно. Сонхун с Ники на пару прикусывали кто нижнюю, кто верхную губу, но тоже ничего не соображали вслух, не решаясь убивать восстановившуюся меж молодыми людьми тишину за столом, что появлялась всё чаще и сильнее в последние дни. Никто не желал делать поспешные и неправильно основанные выводы, не зная всей картины целиком. И проблема как раз была в этом, – это висело над ними как дамоклов меч. Ощущение будто ты сидишь на детонаторе, где любое неверное движение и всё летит к чертям на воздух. Ты не знаешь когда и как сильно рванет. Не можешь и догадаться какой ущербр это за собой влечёт. Ты бессилен. И так до неверящего со стороны всё это похоже на то, что неизменно всё дольше и ярче всплывало у каждого из альф по отдельности, но меж тем сводилось к одному общему ответу. Что действительно поражал воображение невообразимым исходом. Этой иллюзорностью и мнимостью, потому что кто отчетливее и яснее их, – с ним на минуточку живущих уже почти более трёх лет, – мог бы не заметить, если бы у их омеги появился бы потенциальный ухажер? Это было невыполнимо. Они его оберегали как могли, что уже не раз было доказано не только на различных шоу и интервью, но и подмечено самими энджини, что не одно видео и пост об этом выложили на простор глобальной сети. Солнце и его защитники. Может несколько утрированно, но до крайности точно, лучше и не опишешь. Они правда находились вместе если не всё, то на составляющую восемьдесят процентов их жизни время. Он просто бы никак не мог скрыть своего любовника, как бы не изголялся. От одного, двух ещё может быть, но от шести бдящих о его комфорте альф? Не смешите. И это наводило на определённые мысли. Каждый, сам того не ведая или наоборот целесообразно к этому подбираясь, по истечению практически четырёх недель наблюдения пришёл к одному и тому же выводу. Неутешительному. Обескураживающему. Но самому, на самом деле, очевидному как не глянь сбоку или другого ракурса. Ким Сону был беременным омегой. И если вопрос «когда» ещё поддавался логике и дедуктивному методу, то вот более значимый и важный был «кто», и его оказалось недопустимым разузнать. Это точно был не один из них. Потому что при всём своём у некоторых и желании, это было... Крайне утопично. Никто из них не был с ним наедине в подобной горизонтальной плоскости отношений. Даже и в фантазиях не дощедших до сюда и обрываемых раньше, чем будет пройдена точка невозврата. И причем сразу по нескольким причинам, – одна из которых, не для всех главная, но одинаково для всех весомая, – трудовой график. Их дни гона и течки у Сону были спланированы агенством так, что зачастую омега на эти дни оставался полностью свободным и мог вольно покинуть свою комнату, чтобы вернуться и переждать домой. А другой, что времени банально не хватало среди многочисленных тренировок, уроков вокала, у редких исключений ещё и совмещаемой с работой учёбы. Тут некуда было вместить чувственный секс с прелюдией, как минимум на час. А иначе с Сону было просто нельзя и точка. И не обсуждалось, как незримое правило среди них. С Сону только нежно, ласково и по любви. Никак по-другому, – просто порвут на части. Его нужно доводить до истомы, до тягостной и разморенной фазы, когда либо вниз, в пропасть наслаждения, в пучину сладостного греха, либо возносясь на небеса от блаженства и благодати. С ним нельзя быстро, потрахаться грубо и бездушно, что называется всунул-высунул и кончил. Это натуральное варварство по отношению к искусству, которым тот для них неозвученно, но неоспоримо является. Для одних с самого дебюта, для других только в последний год или чуть больше. Они все всё же разные, и язык у любви, её проявление, выражение в мелочах, отданное предпочтение словам или же действиям, тоже разные. Это нормально и естественно, как небо голубое а трава зелёная. Изначально это создавало плохое впечатление, – как мог единственный среди альф омега жить с ними наравне и ощущать себя ещё и в безопасности, а не куском мяса впридачу к основному гарниру? Ким был из не особо пугливых, но до тяжёлого невоспримчивым. Первые месяца после окончания айленда, последующего дебюта и попыток просто напросто ужиться в одном замкнутом пространстве и не перегрызть друг другу глотки, были адскими – потому что инстинкт, переходной возраст и постоянная нервная давка и проверка на стрессоустойчивость давали о себе знать самыми не лучшими способами. Ссорами, конфликтами, склоками и откровенным балаганом не только внутри, в голове и мыслях, но и снаружи, – меняющиеся тела, развивающиеся как вокальные, так и танцевальные навыки и такие может и низменные, но оттого не безобразные, самые природные и всего лишь человеческие потребности, что бывает кружат голову отчаяннее алкоголя. Это было трудно. Хотелось пометить свою территорию, куда бы другим воспрещался вход и нахождение, пребывание там. Косые взгляды и тихие рыки, когда разность тембра пусть и младшего, но уже по силе ни в чём не уступающего Ники резонирует с низким бартитоном раздраженного Сонхуна, когда в повседневной жизни выглядевшим мягко, словно с ним и считаться не надо, Чонвон проявляет недюжинную сталь и выносливость настоящего лидера осаждая загорающиеся кострами то тут, то там перепалки, пока самые старшие не могут определиться даже с примитивным порядком очерёдности в душ, сталкиваясь едва не нос к носу и цепляясь за любые обрывки не так выраженных слов. Это было трудно. Но никому и гадать не приходилось, не требовалось время на раздумья, если бы прозвучал на интервью однажды вопрос "кому было труднее всего привыкнуть?" все шестеро бы единогласно, будто репитировали сотни и сотни тысяч раз так отвечать, слаженно и в унисон бы заявили, что этот счастливчик однозначно Сону. Исходя уже из того, что они просто могли бы подраться и выпустить пар, что несколько раз в общем-то таковым и заканчивалось, но он нет. Он не мог, – сколько бы не раскачивал прессатуру и мышцы, если бы и вздумал этим заниматься, ему не по силам было бы одолеть хоть одного из них. Не потому что слабак или вторичный, заведомо никчёмный пол, а потому что это самая примитивная природа. И подерись он с ними, все до единого альфы понесли бы куда меньший по сравнению с ним урон. И потому за правило было взято негласное но единое "беречь и защищать". Подколки это одно, но издевательства и буллинг это уже серьёзно. Дело даже не в том, чтобы что-то кому-то доказать и поставить себя выше, потому что унижая того, кто заведомо более слаб, это победа не для тебя. Это твой проигрыш. Сила дана не для того, чтобы обижать. Унижая не становишься сильнее. И все это понимали, – просто время было такое, они росли и уживались, искали подходы и тропы примирения, менялись характеры и взгляды. Менялись мозги. И если раньше было непонятным, чем руководствовались продюсеры впихивая к ним омегу, то на исходе первого же года всё встало по полочкам заверенными позициями. Сону – это солнце семи планет. Он более нежный и пропитанный светом сильнее, до самой последней косточки и волоса на своей пушистой макушке, чем все они вместе взятые и помноженные на два. Общительный и игривый, задорный и живой, неимоверно яркий. Не то чтобы среди них такого нет, – тот же Джейк и временами макнэ, просто это другой уровень. Иной. Он греет и делится своим теплом так безвозмездно, не ожидая ничего взамен, просто потому что может это дать. Даром. Не требуя ответа на ласку. Давая распробовать на вкус такое изначально простое и незыблемое понятие, как любовь. Вне зависимости от пола, не равняясь на кем-то давным давно выверенные стандарты поведения и стеортипы общества. Делится своим солнечным уютом, как хочет и может. Так, как только он один и способен. Это они те, кто должен покорять. Но это они те, кто покоримы. Казалось бы всего лишь омега, – но столько, сколько заложено в это слово смысла этими же самыми словами описать не поддаётся осуществимым. Сону всегда был чем-то большим. Кем-то большим. Для каждого из них, – он личное солнце его планеты. Тёплое, яркое и живое. И видеть как оно гаснет, потушенное океанами боли, что рвут изнутри когтями грудину и бушуют штормами непролитых в их присутствии слёз... Это крошит. Убивает. Хочется узнать и собственноручно вспороть кроаожадно всех, кто к этому причастен. Только всё рушит проблема взрастившая на их пути забор из колючей проволоки обвитой засохшими шипами роз, – Ким Сону не говорит. Вернувшись из Чикаго вообще и никак, по истечению первой недели чуть устаканивается, опоминается, где и с кем, и медленно, заторможенно но уже кивает или односложно отвечает, вторую и третью неумолимо теряет в весе и цвете, на глазах серея и обесцвечиваясь, а на чётвертую наконец-то поднимает на них глаза. В далеко не первый, но и близко не такой уютный как были раньше, до тура, вечер в их гостиной, с на перевес забитыми мисками попкорна и сладостей, и включённом на фон каким-то недавно вышедшим фильмом. То ли триллер, то ли драма, никто особо и не вчитывается ни в описание, ни вникая в сюжет на непосредственно огромном экране телевизора перед ними. Не сговариваясь и оглядываясь в иного толка раздумьях между ними. Кроме него. Все чего-то безусловно ждут. Наверное, минутой бы позже Ли покашлял бы для видимости, чтобы привлечь к себе внимание и поднять в сотый раз одну и туже измусоленную тему, пока Ян бы кочевал взором с одного на другого, неизменно замирая на низко опущенной тёмной макушке, но он просто не успевает. Сону смотрит. Долго, пронзительно и пронизывающе, – вкручиваясь своими омутами цвета плавленного оникса с чуть разбавленным горьким шоколадом на дне радужки. По отдельности, останавливаясь на всех продолжительными мгновениями, складывающимися в минуты, и губы его сухие, – до болезненного покрытые неприятной корочкой и сеточкой трещин от позабытых давно на вкус бальзамов, – изрекают такое же сухое и безжалостное, как суровый и не подлежащий помилованию смертный приговор признание. — Я беременный. Занавес. Антракт. Наверное, именно сейчас кто-то как никогда сильно жалеет, что альфы по своей сущности более непробиваемы, и чтобы им от шока свалиться в обморок одного этого недостаточно. На гостиную ледяным цунами накатывает тишина. Тяжёлое, душащее в зачатке все более слабые эмоции, и не разрешающее и вздохнуть так, чтобы не захлебнуться тем обречением, которое так любезно им сегодня разлилось. *** Сону никогда не был глупым. Доверчивым и наивным, да, безмерно. Несколько мнительным и до последнего закрытым, не со всеми, но промелькивало. Но глупым? Нет. Ему требуется пара дней чтобы окончательно смириться, ещё пара, чтобы пройти полный курс обследования и с облегчением вздохнув узнать, что с телом всё в порядке, его ничем не заразили и не без вреда для самой кожи, но безвредно для организма в целом, пережитый шок ничем иным, как психологической травмой не отложился, с объёмным багажом истерик прозапас и неисчислимых снов о. И на то, чтобы сообразить, что у него очень часто и резко шалит желудок, постоянно скручиваясь режущей неприятной спиралью внутри живота, и как бы не ел, что и сколько, подолгу не распрямляющейся, как заевшей старыми ржавыми пружинами механизм – и это всё не просто так, у него тоже уходит всего пара дней. Пара безумно бесконечных панических дней, где тот же менеджер Пак по его нервной просьбе в два ночи накануне, от мучающей с того дня бессонницы, не покупает на всякий экстренный случай тесты на беременность. Которые все оказываются положительными. Ким не дурак. Отнюдь. Ему требуется ещё ровно две недели на заключительные проверки и удостоверения, чтобы никоим образом не ошибиться, и на начале четвёртой недели от, – он уже как никогда и ни в чём ранее уверен, что в следующем году станет папой. Потому что иначе не сможет. Иначе это не просто аборт, смерть ни в чём не повинного существа, маленького человечка, – это его личное убийство морали. Жестокое и бескровное, но гнусное до беспредела. Он звонит Пак Мёнхи в четыре утра во вторник, огорашивая сходу, без приветствия и прочей шелухи, что будет рожать. Прямо таки в лоб припечатывая этим, ещё ничего толком и не сумевшего возразить мужчину. Их менеджер неплохой человек. Тем более омега, который как никто знает, что такое аборт на своём примере, и из-за этого теперь не имеющий детей. Тот бы, конечно, не настаивал на этом, но вариант, естественно, предложил. Потому что Сону молодой, не опытный и просто ни в одном из смыслов не готовый становится родителем. Он, чёрт возьми, айдол, и не просто в начале или конце пути, а в едва ли не самой середине своей карьеры. Не просто человек рожающий по своей собственной воле и прихоти, а от до конца неизвестного подонка. Какой набор генов получит новорождённый от своего мудака отца, так по не достойному зваться и человеком? Стоит ли это того чтобы губить едва ли начавшуюся жизнь? Чтобы растить ребёнка, – прямое напоминание и доказательство того поступка? Не возненавидит ли тот просто однажды действительно невиновного в этом дитя? Мёнхи вздыхает ему в трубку, так и не решаясь сказать то, о чём ему уже опроверг своё согласие парень. Напоминает о записи в час к психологу, куда записал подопечного сразу после возвращения на Родину, и вместил в расписание три сеанса в неделю, потому что ментальное здоровье не менее важно, чем физическое, и положил трубку. Вздохнул ещё горше себе и не выдержав впервые за долгое время надрывно зарыдал. Потому что этот двадцатилетний мальчишка, даже пережив такое насилие, всё ещё не намерен сдаваться. Пытается идти и жить дальше. Собирается рожать. Это так... Восхищает и заставляет сожалеть. О своём прошлом, где выбор был сделан в более тёмную степень в похожих этому обстоятельствах. Но он не гневается, не будет пытаться переубедить, не ломать жизнь необдуманным решением, – потому правда понимает, что это не было необдуманным и принятым с бодуна решинмем. Оно взвешенное, пусть и отдающее жертвенностью, но не значит, что плохое. Может быть, это станет тем, с чем ему будет легче смириться до победного исхода. С его же стороны, как старшего, остаётся только поддержать любое направление, любой выбор и риск, где в этом вопросе будет на каждом шагу. Они со всем справятся. Вместе. Ни он, или Сону, все, – потому что кто бы сперва не выказал шока, а это первая естественная реакция на подобные новости, все в итоге, рано или поздно, оклемаются. И всё у них будет хорошо, всем на зло. *** С этого момента начинаются будни Сону, как молодой мамы. Или папы. Ему, если честно, оба варианта нравятся одинаково равномерно. Он раньше даже и помыслить не мог, особенно в таком-то возрасте, каково это, – вынашивать в себе ребёнка. Живой организм. Господи, это звучит как нечто из разряда фантастики. Рассматривая себя в напольное огромное зеркало его уже как некоторое время одиночной комнаты, ранее принадлежавшей Хисыну, он не может не отметить как дико выглядит. Неприемлемо ужасно, как для того, от кого зависит чужая жизнь. И так же быстро как это приходит осознанием, следующее его спешит добить ещё пуще. Боже, он же столько нервничал! А что если это уже повредило малышу? Говорят на первых сроках это вдвойне сказывается на ещё совсем неокрепшем и только начинающим формироваться плоду. Ему нужно будет записаться на приём к врачу, иначе подобными нервами не только себя угробит, а ему этого теперь никак нельзя. За две судьбы ответственность строже, чем за одну. Не оглядываясь на момент возникновения этой беременности, у Сону не должно быть никаких обид к этому лучику счастья. Не его вина, что он был вынужден появиться так. И всё это, конечно, жаль. Не при подобной ситуации хотелось становится будущим родителем, но его мнения как-то особо и не уточнили на сей счёт, толку теперь уже переживать. Это мало того, что бесполезно, но ещё и наносит непоправимые увечия, так что всё негативное прочь из головы, сердца, и можно ещё и дома. На улицу, к неопределённости погоды, что словно все эти дни напрямую зависела от его настроения, и постоянно то моросила дождями, то застывала хмурым небом над Сеулом. От серости внешней, мысль хочешь не хочешь перетекает к внутренней. Сону морщится, отворачиваясь от зеркала, где пока никаких видимых признаков его положения не выявляется, и не впервые позволяет думать над будущим вообще, но впервые более расписано и конкретизированно, а не размытыми мазками. О карьере, о группе, о материнстве. О беременности, без обсуждения, рассказать будет нужно. Не всем и сразу, – но родителям и ребятам это костяк. И если из двух зол выбирать меньшее, то предугадать, как к этому отнесётся мать и отец, – как в небо пальцем, потому, с очевидным для него преимуществом выигрывают не менее родные, но иногда чересчур громко думающие альфы, с которыми он живёт уже несколько лет под одной крышей. И которые, сдаётся ещё чуть-чуть и его таки живьём и съедят, если тот из своего негласно объявленного всем бойкота не выйдет добровольно. Забастовка должна окончится как можно скорее, – потому что лицезреть как они все на него побитыми щенками поглядывают, считая, что их в упор не видно, – терпения уже никакого. Значит сегодня, – на вечере кино, сам себе не давая время на отказ, решает Сону. Он расскажет сегодня. И будь, что будет. Хуже, в принципе, всё равно некуда. *** Не учёл Ким лишь одного, – что рубить вот так с плеча может быть чревато последствиями, особенно для людей тонкой душевной организации, что к этому делу если и готовились, то очень посредственно, и прямо так сказать – на троечку из ста. Что альфы его тонкие натуры и гадать не надо. Бесчувственного чурбана музыка не проймёт, не заставить всё бросить, и ей отдаться со всеми потрохами и достоинствами. А что они догадывались, – что же, не то чтобы знал наверняка, просто думать могли бы и впрямь тише, а не когда все самые странные догадки, уже даже на грани не то что правды, а какого-то извращенного фэнтэзи с пометкой "для взрослых", написаны на молодых и красивых лицах. Некоторые, например старшие хёны, были весьма близки, но видимо или что-то, или скорее кто-то, – Чонвон, Ники, ваших рук дело? – ход вполне объяснимых человеческим языком вещей уводил в такие дебри, что Ким бы и сам вовек не выбрался оттуда обратно. И, ну правды там, – даже не на сотую долю процента. Потому что никакие инопланетяне его не похищали. И опыты не проводили. И не мутант он. Право слово, может вам перестать всякие странные игры и аниме запоем в себя потреблять? Мозги гляди на месте встанут. И всё же. Всё же да. Рубить с плеча правда не стоило. Потому что как только это, – я беременный, — с губ падает, обратно ничего обратить не выходит. — Т-ты что? — закатывая брови под пепельную чёлку севшим голосом переспрашивает Джей. Хисын с левого боку от него повторно давится кашлем, словно с первого раза объявленного самим виновником этого приступа до его закоротившего понимания не дошло, что же именно тот имел в виду. А что можно иметь вообще в виду под "я беременный" кроме этого самого? Иногда его хёны, – самые непостижимые люди на планете Земля. Вот нисколько не преувеличение. — Беременный, в положении, ношу под сердцем и в животе ребёнка. Не знаю как ещё охарактеризовать это состояние, но как только вспомню, дополню, не сомневайтесь. — откликается с нервным смехом Сону. Чуть поправляет тёмные прядки отросшей чёлки, в которой уже и не угадывается ещё не так давно выкрашенный в бесподобно ему идущий алый цвет, и поджимает в тонкую полоску пухлые губы, не обращая внимания на лёгкую боль от защимлённых на них царапинок. Как-то ему в последние недели было не до этого, – ну и запустил же себя, ох, сколько восстанавливать. И представляет, как теперь не только весь ушедший, но ещё и сверху надбавленный вес наберёт, так ещё возможно, что вскоре и токсикоз в полную меру заиграет, – вот там и начнётся сказка. Ныне ещё терпимо, хоть и до беспредельного жаль мятный шоколад, от чьего запаха воротит немилосердно. А что же будет с ним в дальнейшем? Тоже изголятся по всякому нестандартному начнёт? Ох, и взапрямь тяжело придётся ребятам, если они его в конечном результате ещё и не выгонят из общежития. Беременный омега, – невыносимый омега. Капризы терпеть никто не обязан, а так ещё и отца нет. Плакать правда не хочется, но оно как само, на автопилоте выходит. Первые хрустальные слёзы расчерчивают себе путь по нефритово-бесцветным от прошедших недель щекам, и всхлип падающий в комнату следом Сону сдержать уже не может. Закрывает огалтело лицо такими же дрожащими пальцами и плачет, не успевая треморными подушечками стирать крупные жемчужины капель. Опять. Снова. В который раз за этот месяц, что разделил его жизнь на до и после. — Господи, да что вы творите? Ему же нервничать теперь вообще категорично противопоказано. А ну-ка собрались все, тоже мне альфы, — бормочет на повышенно-нервном Хисын, и бросается через весь диван к младшему, едва не проезжаясь по вовремя убранным коленями Чонвона и Джейка, что были меж. — Ну, солнце, не плачь. Мы что-нибудь придумаем. — принимаясь тоже трепетными и не меньше ознобленными касаниями вытирать слёзы с родного лица, пытается достучаться до омеги Ли. — Давай же, счастье, прекрати заливаться. Мы всё решим, твои хёны тебе помогут, золотце. — стягивает его к себе на колени в объятья, и позволяет уткнуться мокрым носом-кнопкой в предоставленную в безраздельное пользование шею. Поглаживает по волосам, зарываясь одной рукой и перебирая едва ощутимо, и шепчет на ухо всё одни и теже просьбы. Отпускает на волю запах, – хвойный, свежий и немного морозный, отдающий самую малость ноткой дикорастущей мяты, куда так всем естеством хочет сущность омеги уместиться, пригревшись, и втягивая шумно носом, ведясь на аромат так близко никогда ранее не знакомый. — Разве что накопить на аб-, — слово, что хотел было сказать Ники прерывает ещё один громкий, высокий и жалобный всхлип. Хисын на японца коршуном косится, вновь пытаясь зарыдавшего успокоить, и ещё усиленнее что-то нашептывать начинает в ближнее к нему правое ушко. Следующим, ожидаемо, не выдерживает Джей. Спускается прямо в своих излюбленных клетчатых пижамных штан на пол близ Ли, и медленно, как если бы маленькому котёнку показывал, что не опасен, что ничего с собой не имеет, кладёт её на подрагивающую волнами рыданий спину, скрытую безразмерной белой футболкой. Взятой из его гардероба, потому что Киму нравятся вещи оверсайз, а Пак превыше всего ценит в одежде комфорт и удобство. И для младшего не жалко. Он едва на грани слышимости, скорее по одним губам, нежели и вправду обличая в звук, что-то вещает самому старшему. Ли спешно кивает, напоследок вновь шёпотом направляет поток новых слов в бесконтрольное и панически настроенное тело, и всеми силами помогает Чонсону эту драгоценную ношу у него перенять, устраивая более удобнее на том, и передааая бразды правления карнавалом. — Ники, Сонхун, вы идёте со мной. Сейчас. Без разговоров. — выбирая двух самых нестабильных вообще, а сейчас для расшатанной в особенности психики Кима сокомандников, объявляет старший. Наскоро отряхивает свои домашние штаны, поднимается одним слитным движением, и первым выходит из гостиной прочь. За ним не то настолько ошалелые, не то не до конца вообще врубившиеся в происходящее ползут названные. Оба с каким-то оттенком неверия оглядываются на пороге выхода, но как и было велено, – ни единого децибела не роняют. — Давай, Сону-я, ловим покой. Хочешь подышать вместе с хёном? На раз, два, три, хорошо, золото? — самым своим обезоруживающим тоном окутывает атмосферу Пак, подхватывая за ноги вокалиста, и подгятивая на себя выше, чтобы вблизь к пахучей железе и морскому, бризовому аромату побережий. Дышит, как и обещал в унисон, размеренно и устаканенно, тем самым меняя судорожный ритм дыхания напротив на согласованный с его. Считает так же, – уверенно, тихо, и так, что против воли все находящиеся в пределах досягаемости этому тоже подчиняются. Невольно или наоборот специально, в целях быстрее поймать расслабление, – индивидуально. Чонвон чуть тянет носом, неполной грудью вбирая в себя поплывшее разгоном море, но достаточно для того, чтобы бесповоротно взять себя в руки. Джейк ловит его полный нечитаемых эмоций взор и смотрит в ответ, – решают на уровне не просто разговора, а куда как боле глубокого понимания. Оба обходят по разные стороны от альфы и омеги расположившихся на ковре. Бесшумными тенями перемежаются по комнате, собирая все подушки и парочку пледов, что могут найти, не прибегая к усиленному переворачиванию общежития вверх дном. Джей до сего момента прикрывший коньчный блеск своих глаз, отмечает, что те делают на переферии, и спускается чуть ниже к застывшему комочку на его груди. Сону дышит намного собраненней, чем в начале истерики, однако темп его всё ещё редко, но почти заученно сбивается на по-особому высоких вдохах. — Золото, соберёшь нам гнездышко? Всем своим любимым хёнам и макнэ? — целуя в макушку, туда же и вопрошает он. Ким в его руках шевелится, привлечённый звуком умиротворённого тембра, и поднимает голову. Кожа вокруг глаз на цвет точь-в-точь лепестки алого гибискуса, но даже так тот всё ещё непримиримо прекрасен. Омега кивает, как только замечает в опущенных перед ним, склонённых покорно на колени двух альфах, и их ладонях всё необходимое. Горло его подводит, но никто и не требует более обширного отклика. Всё видно по так давно не появлявшемуся в них блеску карамельных омутов. — Ты хочешь, чтобы мы помогли? — непослушным и неимоверно хриплым от долгого потрясенного молчания, интересуется Джейк, внимательно отслеживая любые признаки даже неосознанного недовольства. Сону улыбается, – треснуто и не так, как раньше, но до падения небес в самые чертоги низовых пучин так искренно, и наконец-то открыто, что больше ничего в этом мире не имеет значения. Чонвон протягивает ему руку. Его большая, по сравнению с тем, ладонь тоже дрожит, как бы он не пытался себя перебороть, это всё вне его контроля. Но и это не нужно. Ему протягивают свою. Пак следит цепким орлом, как омегу поднимают, и впоследствии вручают две больших подушки для строительства, и как пропадает из фигуры это гротескная минорная печаль, его за плечи неведомо когда обуявшая. Парень ни в коем случае не преуменьшает ореола нависшей над ними неизвестности, но вживую видеть как та так сильно придавила к земле их омегу, более не может. Поговорить можно и потом, когда все будут готовы, а не как если бы завтра конец света. Сейчас есть проблемы посерьёзнее и дела поважнее. Например да, строительство гнёздышка тепла и уюта для их солнышка, что так давно не показывало ни одного лучика счастья. — А вот и чай, — оповещает Хисын, когда намеренно покачивая бёдрами, будто модель на подиуме, заходит к ним в разгар стройки, и заносит поднос с дымящимися кружками. — Разбираем, детвора. Пьём аккуратно, кипяток. Сгружая свою добычу на журнальный столик в другом конце комнаты, Ли оглядывает план построений, и в самом её эпицентре находит главенствующий и ныне руководствующий силуэт, скрытый за кривыми линиями широкой футболки, и не менее просторных брюк. Совсем нечаянно на крышке своего подсознания желая запечатлеть иную картинку. Сону смотрелся бы превосходно закутанный в одеяло с ребёнком как две капли воды на него похожим на руках. И это почти не омрачается понимаем, что настоящий отец, уж едва ли будет такой новости рад. Потому что иначе не довёл бы их драгоценного омегу до подобного истощения сил. Кому-то бы мозги вправить. Потому что альфа тот явно недоумок и кретин, раз заставил их солнце переживать и бояться открыться им. Сону на него оборачивается летним закатом. В ладонях у того смятая ткань пушистиго пледа расцветкой в осень и листопад, который ему покупал он, и это до того приятно наблюдать, что колени подгибаются, едва-едва его не роняя во всех возможных этому понятию ниц перед ним. — Хён, — сипит больным, чуть меньше чем за месяц пролитых слёз горлом тот, кивая на чай и после на многочисленные подушки на ковре. — Ты будешь помогать? Хисын еле в себе топит волны восторга и желания лелеять мальчишку до потери пульса, и улыбается. О, конечно, раз его попросили, он им тут всем мастер класс по свёртыванию гнезда устроит. Были бы соревнования между альфами, кто быстрее и прочнее совьёт свой закуток, он бы в нём ежегодно выигрывал. Потому что мама и сестра. Потому что пусть и маленький, но хотя бы имеющийся опыт отношений с противоположным полом. И потому что Сону. Последнее самое безотказное и проверенное. — Конечно, Сону-я. Хочешь на перегонки? — уточняет он и все, абсолютно все в этой ставшей внезапно такой маленькой комнате это видят. Загоревшуюся азартом улыбку на потрескавшихся, но всё таких же мягких и сочных розовых губах. Даже только что вернувшиеся с прохладного воздуха балкона Ники и Сонхун, с которыми он не ранее как с пятнадцать минут назад провел некоторую своего рода профилактическую беседу, не могут не застыть поражённые в самое нутро, меткой пулей в сердце. Потому что Сону. И с ним теперь, ещё на период как минимум с отсрочкой в девять месяцев, нельзя будет шутить таким образом, как они привыкли. Чуть нагловато, хотя и до безумия обожающе, пусть и скрытно. Омега может и не видит, но все шестеро альф в какой-то мере жуткие собственники. И хорошо, что ещё не перегрызли всех и вся, потому что да, иначе кто-то вновь будет горько плакать, а это угнетает похлеще всех мотивов храбро умереть в бою героем. — Я, пожалуй, тоже составлю конкуренцию с дозволения, — подаёт всё ещё неуверенный в окончательно принятом решении голос их лидер. Чонвон обводит ладонью поле незримого боя, пришедшиееся так вовремя на их по-настоящему самую большую в доме комнату, и чуть чешет затылок, встречаясь с метнувшимся к нему воспламеняющимся взором Кима. — Я точно буду лучшим, — хрипло и отдающе корявым произношением из-за почти пропавшей способности говорить, но до того родное, так давно никем не слышаное в азарте и предвкушении, что становится не до осязаемых проблем. Всё потом. Сону непосредственно оказывается лучшим. Потому что свернуть и обустроить то только со своим собственным, каким-то особенно выверенным ощущением тепла и домашнего очага гнездо, омега всегда может лучше, чем все альфы мира вместе силами собравшиеся. Чонвон и Хисын проигрывают с треском, но не жалуются. В их гостиной высится конструкция из перекрученных между собой одеял, завязаных уж в совсем невиденные никем из них узлы, и поверх всего ещё добитая убийственным количеством подушек и мелких деталей, по типу тех же притащенных Рики под всеобщей шумок возни новогодней гирлянды. И это так... Так до явственного видно, кто строил. Чьё творение. Бесконечно мягкое, пушистое и такое по-очаровательному близкое к душе. Омега внял помощи своих мемберов, на протяжении всего времени подававшим ему то одно, то другое, но всё ещё не допустил двух самых рьяных до самого конца к завершающим штрихам, оставляя их за собой. Финальной чертой подведшей всё ранее случившееся стал он же сам, примостившийся ровно посередине гнезда, на одну из особо им выделяемых подушек формой в силуэт лисы, – подарок на фансайне от дорогих фанатов, – и доверчиво одаривший после сего каждого взором из падающих комет. Вечерело. Над Сеулом держались дожди, но в доме царил так давно не приходивший к ним в гости покой. Джейк тем вечером державшийся ближе всех к младшему, часто его обнимал, придерживая за плечи, и подарил несколько самых отчаянно-горячих поцелуев в виски. Альфа же в полночь после измотавших их всех в единой системе посиделок, его в постель и относил. Ни у кого не возникло ни одного спора о том, как и с кем будет спать омега, – по определению в эту ночь, а в последствии если пожелает и в другие, он спит в комнате с хёнами. Хисын самым последним покидающий пределы первого этажа, не трогает гнездо, убирая лишь пустые чашки, и оставляя его на том же самом месте и комплектации, что обустроил Ким, и поднимаясь по лестнице вверх думает об одном, – как им теперь быть. Будет ли верным оставить вокалиста в комнате одного, или в целях безопасности же и заботы наоборот вернуть обратно в его родную постель и коллектив, состоящий из макнэ и Сонхуна? Речи о том, чтобы омегу выгнать, как тот себя нагрузил и несомненно напридумывал уже, не то что не стоит, но не возникает даже в самых страшных снах и исходе разворачивающихся событий. Как бы это не звучало дико и неправильно, ни один из внутри группы находящихся альф не допустит, чтобы их беременная омега чувствовала себя обделённой, униженной и мерзкой. Они будут рожать, – и это то, что в ту ночь понял каждый, кто хоть раз столкнулся с Сону взглядами. Ким твёрдо намерен идти дальше не оглядываясь назад, и что же, если в этом его счастье, никто не скажет и слога против. Главное, чтобы он больше не плакал, – разрешается лишь от переполняющего бесконечно чувства безграничной радости. Они все станут поддержкой и опорой, – и Ли не обманет если скажет, что вне зависимости от того, что послужило спусковым крючком в принятом будущим родителем решении продолжать, ни один из них этому не воспротивится. Малыш не будет нуждаться ни в чём. Не будет ощущать себя нелюбимым, потому что вокруг него будут только самые лучшие люди. *** Упс, коллапс таки случается совсем, как тому и полагается, неожиданно, но закономерно. Сверхновая схлопывается – осколками взрыва задевает всех. Беременный Ким Сону не поддается ни одному мало мальскому логичному и лаконичному объяснению. Его не впихнуть, как не старайся в какие-то рамки. Вероятно самым его верно описывающим на это время понятием, безмолвно но безусловно закрепляется за пометкой "неординарный". Вкусы у него шалят, как бы иронично это не звучало, совсем не по-детски. Его запах меняется нота за нотой, раскрываясь новым звучанием древесной стружки с каким-то апельсиновым послевкусием, и всё вместе, с его родным, первым ароматом, создаёт удивительное по силе обмре, окутывающее в следующие недели с разной последовательностью, но всех до единого безотказно и полностью. Рутиной теперь становятся совершенно ранее и не предполагаемые никем вещи, – утром первым делом встаёт теперь не только Джей, но и Джейк, и они оба за привычку берут сперва готовить завтрак на всех, после будить остальных, и вроде всё как обычно, как и должно было быть, вернувшись на круги своя после того затишья, но меняются за столом разговоры. Сону начинает говорить. Спустя почти месяц отказа от длинных предложений и откровений, он вновь учится открываться, доверять, – и теперь это ощущается ещё большим резонансом с ним прошлым, таким до какой-то тоски бывшим наивным. Никто не затрагивает тему тура. Они вообще как не сговариваясь дружным скопом игнорируют одно из самых важных сопоствующих уточнений, – они всё ещё айдолы, и да, скоро, буквально через пару месяцев, у них вторая часть концертов. Это, быть может глупо, – но с проблемами будут разбираться по мере поступления. Становится обычным, не удивительным теперь, когда каждый из альф, будь то старшие или двое из младших, пусть и в этом чуть более неловкие в силу возраста и не до конца ещё закончившимся периодом взросления, – спрашивают о его самочувствии. Ненавязчиво, едва не перескакивая с одного на другого, как чем-то таким нечаянно обронённым вслух, так буднично и почти незначительно, но до очевидно благодарного чувства расцветающего в груди, сразу за костьми рёбер. Менеджер Пак обещает уладить с директорами всё сам, взяв на себя самое сложное, и заехав впервые после их примирения на неделе завозит некоторым из них расписание, и так кивает оглядывая их всех на кухне собравшихся, с оттенком облегчения, что груз с души незримо висевший и преследовавший по пятам, рассеивается утренней туманной дымкой. Мужчина рассказывает о паре возможных вариантов выхода из ситуации, приободряя сильнее всех, конечно, этим самого омегу, и обещает, что поможет. Сону ему верит, улыбается благодарно, и это уже то, ради чего стоило хотя бы попытаться, – отмечает на подкорке понимания Пак Мёнхи, покидая в приподнятом настроении своих ребят, и собираясь далее заехать в само агенство для улаживания организационных вопросов, и, возможно, одной консультации после. Всё, относительно, но возвращается на свои места. Кроме всё так же сменяющихся вкусов беременного омеги. Вот уж где раздолье для полёта самой извращенной фантазии. И это, не сказать, что сильно беспокоит, но когда молочный шоколад пытаются смешивать с ветчиной и острым перцем, особенно если его не особо любили до всего этого балагана, то это и впрямь... Настораживает. Убойная же смесь, – есть такое разве можно? Как показывает живо приобретаемый, хорошо хоть не на собственной шкуре, и на том спасибо, опыт, – не просто есть, но ещё и наслаждаться. Бррр. Джей подавляет желание отобрать весьма специфический бутерброд у младшего, и стойко терпит дальше, даже не отворачиваясь, но чуть стискивает края столешницы об которую облокачивается спиной и руками позади себя. Потому что как бы не мутило его самого, – спешно приобретаемые в последние дни щёчки, которых так давно уже не было заметно на чужом личике, радуют сильнее ожидаемого. Можно и потерпеть, пока младший так искренне, не позволявший себе это месяцами от извечных своих диет, просто ест, не стесняясь и не ограничиваясь. Они может с Ли странные в этом отношении, но их на пару это умиляет больше всех остальных. Сону кушает. Пусть и необычные миксы продуктов, но так довольно, до щелочек из глаз от рвущейся на устах улыбки, что просто невозможно остаться равнодушным. — Золото, — обращаясь к сонному чуду, со взъерошенными чёрными волосами на самой макушке, чуть торчащими в разные стороны, и, кажется, и не подметившим это, соскочив с кровати пару минут назад, и на кухню заявившимся в числе первых от основного состава спящих. — Нам нужно послезавтра к врачу помнишь? Ты хочешь, чтобы с тобой кто-нибудь сходил? Родители, ребята, менеджер? Ким закинувший в рот последний кусочек хлеба, и запивающий всё это дело тёплым чаем, действительно позволяет себе задуматься на пару мгновений. Он в больнице был уже не меньше пяти раз, и не считая самого первого осмотра врача, ещё в отеле, где присутствовал старший омега, на все остальные смело отправлялся в гордом одиночестве. Ему, признаться, страшнее врачей, – родители. Его беременность пусть и медленно, но крайне уверенно катится к отметке в полутаромесячный период. Скоро уже второй пойдёт. А он всё никак не наберётся решимости рассказать матери о случившемся. Психолог ему посоветовал с этим не затягивать, пока ещё это не обернулось катосрофой, из пропасти чьей можно и не выбраться, слишком затянув с правдой. Родные же всё-таки люди. Ну, поистерят немного, перебесятся, подумают. В конце концов, он сам тоже не с наскока образумился. Но так до онемения в самых подушечках пальцев страшно взять и набрать выученные наизусть цифры маминого номера. Услышать даже толику осуждения и непринятия в любимом тоне. Порченный омега, залетевшей неведомо от кого, ещё и в чужой стране. Позор для семьи. Что это могло обернуться провалом и для его карьеры, тоже размышлять не хотелось. Он принял себя, но обязаны ли это были делать прочие? Нет. Ничуточку. — Я слышу, как ты себя накручиваешь, хён, — стелит ему низким возле левого уха Рики, чуть склоняясь подбородком на покатое плечо спрятанное в одной из джеевских спальных кофт, чуть не дотягивая до того, чтобы уткнуться прохладным кончиком носа в основание шёлковой шеи, впитывая запах напрямую. — Прекрати, тебе вредно. — и отстраняясь столь же резко, как нарушил личное пространство до, японец идёт дальше, к своему уже накрытому месту. Джей на этот поступок чуть слышно ухмыляется, но никак не комментирует, давая право разобраться самим. И в глубине радуясь что лёд тронулся, и в нужном направлении, – а не как было уже самыми ожидаемыми рисками наоборот. Младший из альф в этом доме, вероятно, новость о том, что тот в положении воспринял тяжялее других, и долго не мог справиться с накатывающими волнами неосознанного отторжения. Не на само наличие в будущем ребёнка или то, что тот будет родителем, а скорее поступка. Несомненно, никто не посмел обмануться, казалось бы минувшей мимо них бури, – просто вместо внешней среды, она выбрала фактором влияния душу и ума, тревожа невыясненными причинами и следствиями, что и привели к тому, что сейчас имелось. Пока не обсуждалось вслух и вместе, но это только шаг времени, – эта беременность уже зацепила всех, просто кому-то с ударом справиться было проще, а кто-то только приходил в себя после нокаута, куда его столь щедро выкинуло реальным положением дел. Сону был незамужним омегой, меньше чем через год ещё и с новорождённым дитя. Не самая завидная участь для нынешних реалий. И для психики ребёнка и его папы в частности. Это, естественно, не могло не бросать тень, омрачая прочее оживление. — Я буду ждать твоего ответа после, — поглаживая по пушистым волосам, шепчет ему Чонсон, покидая общество тонсенов чтобы разбудить оставшихся ребят. Оставляя их наедине. Рики и Сонхун, – те, кому всё это выдалось неимоверными усилиями воли, чтобы принять и понять, что там могло и не быть вины одногруппника. Просто так получилось. Сожалеть поздно. Время обернуть вспять, – невозможно. И потому, когда хотя бы один из них идёт на встречу, это нужно поощрять. Младшему Паку нужно больше времени, и что же, никто не в силах в этом отказать. Сону надеется лишь, что может быть однажды, всё и впрямь вернётся. Он и так не ожидал, что хёны отнесутся к этому с таким... Пониманием. Не станут давить. Не полезут в душу. Потому что это для них, такой же как и для него, сюжетный поворот не самого ожидаемого в обозримых днях впереди события. Все растеряны и это тоже нормально. Они справятся, – у них нет иного варианта. И если Ники сейчас ему кивает, понимая, что он имеет ввиду под этим взглядом, сидя на другом конце стола, за которым они собираются скоро всей группой завтракать, – это тоже маленькая, и очень значимая для него победа. Что его запах не горчит больше сизим разочарованием, с подоплекой неверия, – и в это утро раскрывается прежним, чуть отяжеляющим воздух вишнёвым ликером, так до безбрежного легко заставляющим ему поддаться, расслабиться. Отпустить сомнения с миром. Да, все его альфы отреагировали пусть и индивидуально, не похожими на себя образами, и настолько личными и особенными повадками их изменившегося поведения – то, какой заботой это в итоге для него обернулось, не может не разжигать в нём костёр. То, как стал к нему более тактильным Чонвон, ранее не ярый любитель скиншипа и объятий, а сейчас перенимающий будто кимову манеру, – касаться всегда и везде, если не полноценным контактом, так самыми кончиками пальцев, переплетаясь нежно, и таясь долгими минутами, не выражая протеста, и даже выступая инициатором. То, как начал ему по ночам петь колыбельные своим убаюкивающим и ангельским голосом Хисын, может и не отвлекаясь от телефона, или наоборот не сводящий подолгу пристального взора глаз оттенка коры дуба, пока его совсем не сморит, забирая в своё царство Морфей, и ещё по пару часов сидящий подле, охраняющий безмятежность сна. То, как его подхватывал бережно за талию Джеюн, при входе в гостиную на их ставшие ещё более уютными и трепетными вечера фильмов, удерживая близ себя, и исполняя любую прихоть, – будь то банальная просьба о глотке воде, или поддержаться за руки во время напряжённых моментов на экране, и убирая слёзы во время трогательных. То, каким невероятно чутким стал Джей, и в былые месяцы отличающийся какой-то ментальной с ним связью, способной ни на миг не меньше, кажется, чем чтение мыслей, и их претворение в жизнь, а теперь достигшей апогея, – не просто по словам и взглядам, а как напрямую из души, все самые утаённые мысли вызволяя. То, каким более собранным и спокойным стал Сонхун, не разменивающимся на пустые переживания и загоны, которым почти поддался, но сумел перебороть, оставшись таким до безграничного мягким и принимающим, на ином уровне, без ярко выраженных, но спрятанных в самих словах ласки "ты справишься, Сону-я. Мы все рядом." То, как переставая этого бояться, отвергать, скрывая за шутками и смехом своё внимание и любовь, и наконец открыто их даря, открылся ему Рики, – не так на обозрение выраженно, и всё больше наедине, когда другие не видят, но до ноющей в груди сладкой неги от правды где выбрали его, а не навязываемые обществом предрассудки. Всё это не может не вызывать отклика. Ким Сону улыбается, кладя ладонь на ещё не особо заметный со стороны, почти отсутствующий из-за раннего срока животик, и просто жмурится от встающего за окном кухни солнца, что освещает все утренние сумерки помещения ярким и тёплым светом, не думая больше ни о чём. Не жалея. Встречая чуть бурчащих и потирающих заспанные веки, едва успевающих зевать и смотреть куда идут, чтобы не врезаться в дверной проём альф, – он просто не может не любить их так до преданного сильно и безвозмездно. Тут начинается его новая жизнь. Без сожалений о сделанных выборах, принятых решениях, и прожитом прошлом. Всё это всего лишь жизнь, и каждый живёт её так, как может. Со своим ритмом и темпом, удобном именно ему самому, а не выгодному прочим. Мы все такие разные, – наше тело, наши характеры, наша судьба, и все такие уникальные и особенные. И это тоже абсолютно нормально. Ему не хочется больше страдать из-за того, что он пережил. И это то, что тоже удаётся принять, с трудом и слезами, истериками и кошмарами, – и такой важной поддержкой близких и родных людей. В то утро Сону, помимо прочего понимает и кое-что ещё, – и эта мысль, такая внезапная, но самая верная, правильная, придаёт ему сил продолжать. Насилие, ненависть, агрессия – то, что было и всегда будет, сколько бы мир не стремился к свету, есть то, что гораздо сильнее людей. Их воли и желания. Главное не сдаваться под этим давлением, и жить так, как велит сердце. Не ломаться на победу судьбе и застывшими на устах проклятьями этой жизни. Это ничего не даст, кроме потраченного впустую времени. А его так ничтожно мало, всегда не хватает на нечто на самом деле важное, – оглянуться не успеешь у порога смерти. Он так не хочет. Нам не даётся ничего сверх того, что мы не в силах пережить. Сону это докажет на своём примере, в первую очередь не всем другим, а самому себе. Его ребёнка будут звать Шион. И они будут счастливы. Вопреки всему.