наше лето кончится не скоро

Макс, оглянувшись и засмотревшись на Рому, который заливисто смеется, идет спиной и отбивается от надоедливой хвойной ветки, которая почти умудряется ударить по лицу.   Любуется россыпью веснушек на переносице, которые к середине лета отвоевали свое законное место и, по словам недовольного Ромки, до ноября точно никуда не денутся. Его недовольства Макс не разделяет: веснушки так и тянет пересчитать губами, вдруг новые появились? Рома недовольно щурится каждый раз от мокрых поцелуев, но Макс знает, что это все напускное.   Любит Ромка, когда Макс его целует — и неважно куда.   Макс воровато озирается по сторонам: вроде далеко ушли, за водой да по дрова.   — Иди-иди сюда, — зовет.   Хватает за руку Рому, который от неожиданности замолкает на середине фразы, тянет на себя и встречает его поцелуем прямо в губы. Рома как всегда чувственный такой, огонек живой в руках, честное слово. Подается навстречу, будто еще ближе быть пытается, сам дается в руки и вцепляется в Макса в ответ. На поцелуй отвечает, как будто дышать не надо, не нужен ему кислород, когда Макс рядом.   Макс и сам любит с Ромой целоваться: тому одного поцелуя хватит, чтобы как по щелчку пальцев возбудиться, распалиться и самому к Максу прильнуть, чужое тепло сквозь слои одежды впитать.   — Ты чего? — спрашивает. Улыбается так задиристо, щурится от солнца, которое даже сквозь ветки деревьев проникает, а Макс взгляд с веснушек на глаза ромкины перемещает. Любуется, как все, поплыл Ромка: глаза совсем черные, бездонные водоемы блестящие.   Манит Рому пальцем, а тот идет послушно. Макс подцепляет край куртки, тянет наверх, через голову, зацепляется за шапку эту вечную, вместе с ней стягивает, оставляя Рому в одной футболке, выправляет из брюк, руками под нее забирается. Оглаживает горячие бока, чужое прерывистое дыхание ощущает да как уже трясет от возбуждения.   Макс понимающее кивает, накрывает через брюки возбужденный член, сжимает ласково, но твердо, ловит ртом ромкин громкий выдох, когда бедрами навстречу толкается и в Макса вжимается.   Дурачок Ромка у него. Любит, чтобы долго и плавно, чтобы нервы до состояния натянутой и звенящей струны довели, чтобы в глазах темно уже было от возбуждения. Максу не жалко для малого: самому есть время полюбоваться, прикоснуться лишний раз, в руках подержать. Убежит потом его солнечный лучик, попробуй догони.   Макс к дереву спиной прижимается, Рому за собой тянет, недолго воюет с пуговицей и ширинкой, чтобы руку запустить прямо под белье, второй рукой еще ближе Рому притянуть, почувствовать чужое удовольствие и как ведет от возбуждения. Ласкает головку нарочито медленно шершавей подушкой пальца, понимающе шепчет на ухо ласковое «тише, тише», когда Рома чуть ли не хнычет со всхлипом — то ли мало, то ли волна возбуждения захватила с головой.   — Погоди, сейчас, — обещает.   Опускается на колени, головой утыкается, подождать взглядом просит, пока помогает расшнуровать ненавистные в такие моменты берцы, чтобы стянуть вместе с брюками и бельем. По пути, пока встает, целует нежную кожу бедра, а потом снова в губы.   В карман лезет за смазкой, выдавливает щедро, растирает между пальцев, чтобы разогреть, Рому поближе тянет, чтобы ввести один на пробу через дернувшееся нервно кольцо мышц, огладить стенки внутри. Замирает, лаская рукой мошонку, второй по груди проходится, соски по пути наверх зацепляет, но пока обходит стороной. За подбородок тянет, заставляет голову задрать, чтобы опалить ухо горячим дыханием, в шею поцеловать, губами под челюстью задержаться, прикусить легко, следов не оставляя.   Рома ближе пытается быть, подается навстречу, сам уже на два пальца насаживается.   — Больше давай, — командует.   И больше ему хочется, и удовольствие растянуть, но Макс не торопится: начинает дальше пальцы двигать, поисковая операция у него в самом разгаре, хотя знает прекрасно, как и под каким углом их загнуть, чтобы Рома тихо застонал и задышал часто, рвано вскидывая бедра.   Вводит третий палец, начинает двигать, разрабатывать, чтобы потом больно не было, потому что Рома при всей своей любви к долгим прелюдиям на член Макса готов хоть прямо так сесть. Макс знатно удивился в первый раз, когда его пальцы оттолкнули, едва успел развести половинки упругой задницы. Нет уж, плавали, никуда Рома без тщательной подготовки не сядет, разве что этой самой любой максимовской задницей прямо на траву к муравьям.   Наконец решает сжалиться, задевает простату, и Рома совсем уже безвольной массой к нему приваливается: то ли ноги дрожащие не держат, то ли глубже насадиться пытается.   Макс усаживается на траву, тянет Рому за собой, любуется, засматривается буквально, как тот усаживается сверху, широко разводя бедра. От соприкосновения голой кожи с грубой тканью — мурашки рябью. Тянется к брюкам Макса своими пальцами, мелко подрагивающими от нетерпения, высвобождает член, ласкает — вечно холодными. Макс любит их греть в своих ладошках — чаще ночью в палатке, пока никто не видит.   Член Макса наливается кровью от прикосновений, Ромка привычно уже цепляет венку, знает, как Макс любит, ближе двигается, взглядом примеривается каждый раз, как будто оценивает, любуется.   Член как член, думает Макс, тихо посмеиваясь. Главное, чтобы на нем сидеть было удобно, а остальное и не важно.   Ромка приподнимается, пристраивается, а Макс не мешает: любит наблюдать, как тот медленно, позволяя себе привыкнуть к ощущениям, опускается. Макс за талию его придерживает, пальцами по коже водит и все налюбоваться не может.   — Тише, не торопись ты, — на одном выдохе просит, когда чувствует чужое нетерпение иглами под кожей.   Сам старается не задохнуться и не вскинуть бедра: внутри Ромы всегда узко и горячо, без резинки он еще ближе, опускается постепенно, раз по-другому не дают и не пускают, а Макс в него пальцами вцепляется почти до синяков, лишь бы не помешать: большой член, привыкнуть надо.   Тепло ромкино наконец обволакивает полностью, и Макс, лениво развалившийся на траве, на пробу толкается вперед, но встречается с негодующим взглядом. Рома сам любит начинать, двигается с каким-то упоением на лице, словно дорвался наконец-то, хотя сам вечно выговаривает потом Максу, если тот пальцами недостаточно долго трахал и разрабатывал: мало Ромке, ему всегда мало.   Заводится Рома с пол-оборота, но слишком быстро кончает, поэтому Макс спокойно позволяет ему самому искать нужный угол, задавать темп, ему не жалко, он свое еще возьмет.   Все же вмешивается: помогает стянуть футболку безразмерную, чтобы следить за мышцами пресса, которые сокращаются в движении, двигаются под кожей, сплошное загляденье. Зацепляется взглядом за родинку на правом предплечье, которую Ромка упрямо пластырем заклеивает, а сегодня забыл с утра. Поцеловать хочется до покалывания на губах, но тянуться далеко. Макс потом — после, обнимет, волосы светлые взъерошит, зацелует всего, родного такого и любимого.   Веснушки эти на плечах не дают покоя. Красиво так и трепетно, что дух захватывает, а Рома не верит и все под футболками своими прячется.   У Ромы начинают дрожать бедра, и он сбивается с темпа, пытаясь поймать волну наслаждения, что от самого низа живота поднимается и растекается тягучей волной по всему телу. Макс обхватывает член рукой, прислушивается к заданному темпу и повторяет, головку пальцем наглаживая.   В лицо всматривается, по тугим мышцам, которые его самого сжимают до звезд в глазах, понимает, что Рома кончил — прежде, чем тот изливается ему в руку.   Макс не торопится, дает отдышаться и в себя прийти, мысли в кучу собрать. Ждет, пока Рома мотнет головой пару раз и на руки, отставленные за себя, откинется, подготовится.   Макс двигается пару раз на пробу — Рома шипит сквозь зубы и дергается едва заметно. Неприятно, почти даже больно. Макс знает, обсуждали ведь не раз, Рома сам предложил. Оба понимают: надо чуть-чуть переждать, поймать заново волну наслаждения, чтобы возбуждение прострелило, прокатилось по всему телу до звона в ушах и подгибающихся пальцев ног.   — Чуть-чуть потерпи, — виновато просит Макс, по бедрам гладит, мучительно медленно двигаясь. — Хороший мой, сейчас все будет, Ромочка.   Никогда бы не подумал, что на нежность такую способен. Что можно хотеть обнять другого человека и не отпускать никуда, от всего мира укрыть. Как вот объяснить Ромке, что у Макса бабочки в животе оживают каждый раз, когда тот носом своим в шею тычется слепо, доверчиво глаза прикрыв? Максим другое говорит: что любит, что дорожит. Как не дорожить таким сокровищем, что само в руки угодило?   Ромка только с виду такой наглый пацан зеленый, все ведь повелись сначала. Другим он оказался на самом-то деле. Любит так же бесстрашно и без сомнений, как пожары тушит. Обжигался не раз, но не жалко ему всего себя отдать, словно огнеупорку свою погорельцам в лесу протянуть. Макс хорошо помнит, сам видел: прямо в руки отдал последнее и дальше пошел людей успокаивать, не задержавшись даже, чтобы безмерную благодарность во взгляде прочитать.   Для Ромы вот так, всем сердцем, как в омут с головой Макса любить — как само собой разумеющееся, как истина прописная, а Максу что делать прикажете? Макс так не умеет, а так хочется. Он по-другому любит: тихо приглядывает, чтобы ребята Ромку словами обидными и подколками не цепляли особо сильно, чтобы Алексей Палыч не хмурился и не отчитывал особо сильно. Песни любимые ромкины разучивает и поет у костра, боком чужое тепло ощущая.   Сидит с травинкой в зубах довольный и слушает, на огонь засмотревшись, а Максу его зацеловать всего хочется, да не так часто получается, не при всех же.   Сейчас вот старается, к ощущениям чужим прислушивается. Пристально смотрит, чтобы не торопился Ромка, чтобы медленно и постепенно, а не как любит — не время сейчас. Под колени подхватывает и притягивает ближе, в глаза заглядывает полуприкрытые.   — Ром, Ромашка, — зовет. — Ты как? Нормально?   — Д-да, — еще сильнее откидывается, полностью Максу доверяется. — Чуть-чуть еще… и давай.   Макс слушается: продолжает медленно, с паузами двигаться. Ждет, пока простое трение снова удовольствие приносить начнет. Ромка перестает зажимать, расслабляется почти, запрокинув голову и тяжело дыша.   Наконец стонет тихо и протяжно, низко так, как его голос никогда не звучит, и Макс понимает, что можно.   Дергает на себя, начинает двигаться в собственном темпе, и становится совсем хорошо. Дождался, дорвался, в голове пустота и по кругу «Рома-Ромка-Ромашка» крутится, как заевшая дорожка в плеере. Связь потеряна, трек не переключить.   — Рома-а-а, — тянет, зажмурившись до цветных пятен под веками. — Какой же ты… хороший у меня, а… солнышко мое…   Открывает глаза и чуть не кончает от одного вида перед собой. Ромка его, закусивший губу, зажмурившийся так, что созвездие веснушек в кучку собралось, с прилипшими от пота ко лбу волосами, с вздымающейся грудью, с солнцем за спиной, которое успело переместиться и теперь ласково освещает светлые пряди…   — Глубже… Макс… Глуб.. же, — просит хрипло.   Макс сам скоро кончит, чувствует, как возбуждение и напряжение собираются тугим комком в самом низу живота. Дергается рвано, а Рома хитро так улыбается и сжимается пару раз прямо вокруг члена одновременно с тем, как кончает, — где и когда только научился, а? Совсем локтями на траву опирается, потому что руки больше не держат. Макс торопится: третий раз Роме не осилить. Пары толчков в совсем тугого и не сопротивляющегося Рому хватает, чтобы Макс сам наконец кончил и задохнулся в оргазме, бессильно откинувшись на мягкую траву со мхом.   Тишину леса нарушает только их прерывистое дыхание, которое с шумом листвы на ветру смешивается. В нос ударяет запах полыни. Макс лениво гладит Рому по бедру, ласково проводя по следам от собственных пальцев.   Существуют только они, ему кажется. Нет ничего больше на сотни и тысячи километров вокруг, да и зачем существовать, если вот он, смысл максимовской жизни, все еще рядом, член из себя до сих пор не выпустил, удобно ему так сидеть, видите ли.   Макс не ожидал, что это лето так изменит его жизнь.   Ему вдруг хочется — до рези в глазах, — чтобы это лето никогда не кончалось.