Свадебное путешествие Роберты Олден

Когда порой она [Бонни] чем-то возмущалась, Клайд подшучивал над ней и говорил: «Почему бы тебе не отправиться домой к маме, детка? Тебе, вероятно, не дадут больше девяноста девяти лет. В Техасе еще ни одна женщина не села на электрический стул, а я напишу тебе рекомендательные письма”. Тогда она посмеется, и все снова станет гладко. Jones, W.D. Riding with Bonnie and Clyde. Playboy. November 1968.

Пресса окрестила меня “Сладкоежкой Бертой” — очень глупо и обидно, по-моему, но имя я не выбирала, а отправить в газету опровержение, конечно, было нельзя. Все потому, что, проезжая Олбани, мы решили на прощание навестить кондитерскую. Клайд предположил, что ее плохо охраняют, да и в выходной день касса у них должна ломиться от банкнот, а у меня не было причин ему не верить. Строго говоря, так оно и вышло, но, когда репортеры добрались до кассирши, которая дрожащими руками отгружала нам эти банкноты, она словно в отместку сказала, мол, будто бы пока Клайд размахивал пистолетом, я схватила с прилавка коричную булочку и стала ее уплетать. Неправда! Я надкусила ее не раньше, чем мы оказались в машине. Дольше терпеть не могла — ребенок просил есть. Клайда назвали, конечно, “Красавчиком Клайди”, и вот здесь я с газетчиками согласна полностью. Честно говоря, мне даже было чуточку приятно узнать его прозвище. Я ведь себя не обманываю, нет. Я знаю, что он решил отделаться от меня одним махом, выплатив сразу столько денег, сколько достанет, несколько сот долларов, тысячу, несколько тысяч — и чтобы я убралась, уехала, не мешала ему. Он уже все решил и спланировал за меня, а мне больше не было места в его жизни, только все пошло наперекосяк почти с самого начала. В ту ночь меня разбудил камушек в окно. Нервы у меня тогда были на пределе, спала я очень чутко и проснулась сразу же. С кружащейся головой подошла к окну. Увидела его бледное, как у мертвеца, лицо, и решила, что все еще сплю. Клайд был весь какой-то издерганный (мы оба тогда были вымотаны, но тут явно было что-то другое), беспомощно оглядывался на дверь, говорил шепотом, и я сперва подумала, что он боится, как бы Гилпины не услышали, но потом вслушалась в его слова — и обомлела. — Что? Клайд, милый, что ты такое говоришь?! — Я ограбил бакалейную лавку в Утике, - сказал он убитым голосом и закрыл лицо руками. В первую секунду мне стало смешно. Вы не представляете, какой у него был умильный вид: он сидел, сгорбившись, на стуле, такой печальный, напуганный и потерянный, как брошенный котенок, и чуть не плакал. И я даже засмеялась неверяще, но тут он сунул руку за пазуху и стал остервенело доставать оттуда потрепанные, смятые бумажки. — Я хотел… Я не хотел… Я думал, - голос у него дрогнул коротким отчаянным всхлипом, но он тут же себя оборвал: — Берта, тут долларов двести, наверное. Может быть, триста. Возьми их, уезжай, делай, что хочешь. Я все равно теперь тоже уеду. Ко мне вернулся дар речи. — Клайд, зачем?! Как, когда?! — Тебе нужны были деньги, скажешь, нет?! - заорал он, позабыв, что нас могут услышать. Я дернулась, как от пощечины, а он уже вскочил со стула и принялся ходить по комнате, вцепившись руками в волосы и не глядя на меня. — Тебе нужны были деньги, и я все голову ломал, где их достать, такую сумму разом, чтобы ты могла сразу же уехать, а потом прочел в газете про одного парня, который обчистил кассу в Сиракузи и что, мол, никто не может его теперь найти, потому что он был в бандане на все лицо и ушел пешком. И я подумал, - с ненавистью продолжал Клайд, - подумал — ну вот же оно, на поверхности! В сущности, какая кассиру разница, он не будет рисковать жизнью ради чужих бумажек, а я просто сделаю, как тот парень, и дело в шляпе! Как бы не так! — Почему же ты тогда бежишь? - одними губами спросила я. — Если… Если никто не знает, что это ты? Тебя видели? Заметили, как я с первых нот начала включаться в дело? — У меня слетела бандана, - трагически сказал Клайд и все-таки разрыдался. Тут я второй раз за вечер рассмеялась, но уже не тихонько, а в полный голос. Клайд посмотрел на меня затравленно и принялся, заикаясь и торопясь, проглатывая слова, сбивчиво рассказывать. Я не перебивала. Дело действительно было в шляпе. Как оказалось, с него слетела не только бандана, но и шляпа — когда Клайд, пятясь, уже выходил из лавки, кассир дотянулся до обреза под прилавком и выстрелил ему вслед. Всего на пару дюймов выше его макушки. Он смог уйти, скрыться в переулках, но, конечно, шляпа была с подкладкой, и, конечно, на ней была фабричная марка: “Старк и Ко, Ликург”. Это Клайд сообразил уже в автобусе, и всю дорогу уговаривал себя, что примет лица и города недостаточно, чтобы его отыскать. Выходя, он подумал, что было бы неплохо переложить деньги в бумажник, хлопнул себя по карманам и понял, что оставил его где-то во дворах Утики. — И все это ради каких-то трехсот долларов, - прошептал Клайд. — Мне конец. Моей карьере конец. Всему конец. Знаю, он не любил меня, когда решался на преступление, а в тот миг, наверное, и вовсе ненавидел, как первопричину всех бед (так ему казалось), но, боже мой, как же ему повезло, как же ему невероятно повезло найти меня! Я не растерялась, дорогой читатель. Я почувствовала, будто из мягкой и трепещущей сделалась стальной, прямой, как балка. Я теперь была сильной, умной и отвечала за всех нас троих: за него, за себя, за ребенка. Я сказала: — Да, этого мало, Клайд. Точно не хватит, чтобы начать новую жизнь. Но ведь и тебе тоже придется бежать, правда? Значит, денег нужно в два раза больше. Звучит очень красиво, прямо как в кино! Но, когда мы бегом, с одним чемоданом, выскочили на улицу, меня обдало холодным ночным воздухом и стало страшно так, что зубы застучали. Господи, что же это я делаю!.. Но потом оглянулась на него и напоролась, как на нож, на его умоляющий и жалобный взгляд: “пожалуйста, Берта, ты же старше, придумай что-нибудь, сделай что-нибудь, спаси меня!”. Начинающие и оттого неумелые бандиты, мы бестолково выбрали машину для угона (будто бы неприметную) и долго пытались открыть ее через разбитое стекло (Клайд, бедный мой, даже порезался чуть). Это теперь-то я знаю, что надо брать лом и бить по дверному замку. — Почему я не знаю, что ты умеешь водить? - тупо спросил Клайд, когда мы кое-как тронулись. Он смотрел прямо перед собой, вцепившись в ручку чемодана так, что пальцы побелели. — Я и не умею, - застенчиво сказала я и даже будто улыбнулась. — Отец только показывал на ферме и давал порулить иногда. Научилась, конечно. Вспомнила, когда понадобилось. Когда вечером того же дня мы проезжали Буффало, я вела уже вполне сносно. Знаю, дорогой читатель, что Клайд не любил меня тогда. Но когда я увидела его таким несчастным, плачущим, гибнущим, то знала одно: будь что будет, я его не брошу. Думаю, он был мне все-таки чуточку благодарен, и, думаю, на этой почве вполне может прорасти и любовь. А потом, потом… В Кливленде у нас пробило колесо, и нужно было менять его, и нужны были деньги, и мы нерешительно брали заправку, и охранник наставил на Клайда револьвер, а я, караулившая дверь, подкралась сзади и одним ударом сшибла его с ног — откуда только силы взялись. В этот миг Клайд обернулся и бросил на меня всего один взгляд, но какой — клянусь, в этот миг он любил меня! Нас обвенчали газетные статьи и разосланные ориентировки. Красавчик Клайди и Сладкоежка Берта сделались кем-то вроде кинозвезд, за их свадебным путешествием, насколько я могла судить, следили с самым живым интересом и чуть ли не делали ставки. Не думаю, что успели нанести какой-то серьезный ущерб, поэтому, может, нас не совсем принимали всерьез, но поиски, вне всякого сомнения, шли. Мы стали выбирать незаметные проселочные дороги и чаще менять машины. Мне это пришлось по душе — вид тихих полей по вечерам напоминал о доме. Такими вечерами, боясь заснуть, чтобы не пропустить облаву, мы сидели, как потерянные дети, прижавшись друг к другу и дрожа от холода. Клайд склонял мне голову на грудь и шептал что-то невнятное, может быть, плакал, а я запускала пальцы в его волосы и гладила, гладила по голове, думая, что однажды стану вот так же гладить нашего ребенка, когда мы соберем достаточно денег, выправим документы и сбежим в Канаду. Будем сидеть вот так на лужайке возле нашего дома, и все у нас будет хорошо. Кажется, я тоже плакала. Понимаете, ведь Клайд теперь мой, мой навсегда, насовсем. В жизни и в смерти. И как бы он ни хмурился, ни злился, ни впадал в истерику — что, к слову, стало случаться пореже — и я принадлежу ему, его вечная невеста и настоящая жена. А в другой раз, милый мой читатель — ты не поверишь! — он отправился в поселок на разведку и вернулся оттуда неузнанный, но с газетой и коричной булочкой. — Держи, Сладкоежка, - угрюмо сказал он. — Тебе надо лучше питаться.