Кто не любит, тот не познал Бога,
потому что Бог есть любовь.
Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви.
Губ касается удовлетворённая ухмылка, и Достоевский прикрывает её скрещенными у подбородка ладонями, развернувшись в кресле и уперевшись локтями в чуть разведённые бёдра, обтянутые белыми домашними брюками. Наблюдает в полумраке, озаряемом лишь светом включенного монитора, за тем, как волнующе поблёскивают капельки пота на обнажённой груди Николая, что не отводит взгляда, хоть и чертовски занят совсем другим. Представлением. Оба его глаза ничем не прикрыты, сощурены, и в них мелькают обжигающие искры. Распущенные волосы волнами спадают по уже взмокшей спине, по плечам, по груди, и Фёдор представляет, как щекочуще они касаются кожи Ивана, его голых лопаток, пока тот покорно лежит под Гоголем на животе, на широкой кровати, подняв голову, тоже не отводя взгляда, и Достоевский с удовольствием впитывает в себя столь разную энергетику, заложенную в этих взглядах. Коля похож на задиру, на акробата: его сильные руки, напряжённые мыщцы, размашистые движения — всё в нём кричит о нестерпимом желании обратить на себя внимание, сделав это как можно хаотичнее, жёстче, ярче. Его глаза говорят: «Ты ведь единственный, кто понимает меня? Посмотри-посмотри-посмотри, увидь же меня насквозь». Совсем другая мольба плещется в бледных мутноватых радужках Гончарова, что запрокидывает голову, задевая чужую грудь перебинтованным черепом: спутанные волосы, спадая из-под бинтов, лезут в лицо, пересекая его, словно трещины на глади зеркала. Его взгляд, полный болезненной истомы и нездорового блеска, явственно умоляет: «Пожалуйста, господин, я же достаточно хорош в эту секунду, чтобы вы на меня смотрели? Я сделаю что угодно—» Достоевский прикусывает большой палец, продолжая сидеть поодаль, не вставая с высокого кресла возле монитора, чей искусственный свет ярко очерчивает происходящее на постели всего в полуметре от него, на расстоянии вытянутой руки, к чему он пока совершенно не торопится присоединиться. Ночь будет долгой. Он наблюдает, сощурившись, немного склонив голову, жадно вслушиваясь в хаотичные стоны, в шлепки кожи о кожу, чувствуя наполняющий комнату жар — очищающее пламя, в котором они сгорят. Следит, как сильные пальцы Гоголя грубовато оглаживают плечи Вани, убирая разметавшиеся волосы, немного сдавливая, ища допустимый предел. Тот подрагивает под ним, тонко вскрикивая, громко дыша, не сводя влажного взгляда с глаз Фёдора, и истерическая мольба застывает в его глазах: «Пожалуйста, мой господин, смотрите только на меня». Отчаянное желание, пульсирующее в его мозгу, передаётся всему телу, сквозит в каждом движении дрожащих рук, сжимающих край одеяла, — так открыто, наглядно, словно всё его естество обнажено и очищено от ненужных помыслов. Достоевский с предыханием наблюдает за результатом своих деяний, за тем, во что он превратил Гончарова, избавив его разум от всего лишнего, оставив ему лишь главное, позволив стать произведением искусства, а не человеком. Гоголь стонет сильнее, вновь желая полностью завладеть вниманием, и Фёдор снисходительно переводит взгляд выше — с искажённого бледного лица Ивана на потное, раскрасневшееся лицо Коли, что продолжает отрывисто двигать бёдрами, громче выстанывая и тяжело дыша. Худое тело Гончарова под ним кажется фарфоровой куклой, по которой вот-вот разойдутся трещины. Фёдор на мгновение хмурится, и Николай нехотя замедляется, хрипло шепча: — Хочешь ему помочь? — не отводя взгляда, целует бледное подрагивающее плечо Ивана, ложась на него сверху, давая время передохнуть от слишком быстрых движений. Достоевский разглядывает их перепутанные волосы, липнущие к вспотевшей коже, ощущая всё более приятный жар. Как они оба красивы. Как далеко могут зайти ради одного лишь его взгляда и как волнующе видеть, что в эту секунду их разные пути в достижении этой цели столь тесно переплелись. Он снова смотрит в глаза Гончарова, полные безумной мольбы, но и ощутимой гордости: «Вы довольны тем, что вы видите, господин?» Переведя дыхание, Гоголь вновь оживляется, беря Ивана за подбородок и прижимая к себе спиной, возобновляет отрывистые толчки, с усмешкой шепча: — Ну же, Ваня, я совсем не слышу тебя, покажи хозяину, как тебе хорошо. Бледные губы вздрагивают, и Николай, не упуская возможности, проталкивает между ними два пальца, не давая ничего сказать. Фёдор видит поблёскивающие капли слёз, выступающие в уголках глаз, неотрывно обращённых к нему, кричащих: «Вы же видите, видите меня, мой господин?» Разгорячённый тяжёлый воздух окутывает всех троих, наполняя лёгкие пряным, покалывающим дурманом — чувством близости, вседозволенности. Достоевский сводит бёдра, ощущая всё большее возбуждение, но ещё слишком рано ему покоряться. Терпение вознаграждается, он хорошо это знает. Покусывая пальцы, что он держит возле лица, прикрывая улыбку, он продолжает наблюдать, как блестящее от пота тело Гоголя то ускоряется, то замедляется над так красиво лежащим под ним Иваном, чей взгляд всё больше затуманивается и всё больше жаждет. Возможно, Гончаров был и останется самым преданным из тех, кого Фёдор сумел или сумеет к себе приблизить, хоть ему и пришлось привить эту особую преданность хирургически, отшлифовывая несовершенство, помогая очиститься его разуму. Ведь Иван, как никто другой, был слишком прочно прикован к всему земному и без помощи извне никогда бы не смог это преодолеть. Взгляд вновь перебегает на искрящиеся глаза Николая, в которых плещется столь пылкая и прекрасная, неутомимая и болезненная — страсть к свободе от самого себя. Достоевский улыбается, чуть слышно поощряя их обоих: — Как же прекрасно. Греховное древнее таинство, в котором небо оплодотворяет землю. Дрожь, бегущая по телу, тело, опускающееся на колени, руки, сложенные в молитве, молитва, просящая о благословении, слово, которое будет в конце. Фёдору всё сложнее оставаться непричастным и, вздохнув, он неспешно пересаживается на постель, в преступной близости к этому таинству. Замерев, они оба смотрят на него: Иван — с отчаянной мольбой, Гоголь — с нескрываемым азартом. Прекрасная скульптура двух обнажённых тел. Достоевский не торопится, прикасаясь осторожно — в первую очередь к плечу Вани, жадно ждущего его одобрения. — Ты сегодня очень порадовал меня, — пальцы скользят к его шее, мягко поглаживая, и лишь от этого движения и этих слов по коже Гончарова проходит видимая дрожь, и Фёдор кивает, поощрительно улыбаясь, видя, как стоны благодарности искажают бледное лицо, когда Иван, изгибаясь, изливается на одеяло, обессиленно падая лицом в подушку. Гоголь, возвышаясь над ним, с усмешкой гладит по бёдрам, всё ещё находясь в нём и медленно покачиваясь, хитро глядя на Достоевского. — Я же могу закончить? Фёдор щурится, качая головой. — Не так. И манит к себе рукой, вынуждая покинуть столь приятное податливое тепло. — Ложись с ним рядом. Николай усмехается, увлечённый этой игрой, и осторожно освобождает вымотанного Гончарова от тяжести своего тела. Тот лежит, не шевелясь, только губы подрагивают, и спутанные волосы прилипают к его лицу. Достоевский наклоняется, убирая их, поглаживая по щеке, вновь встречая его влажный взгляд. Приятный жар наполняет, и он медленно и бережно опускается к его лбу, кратко целуя, задевая губами плотно повязанные бинты вкруг его головы. — Как покойника, — Гоголь несдержанно усмехается, однако без всякой злобы. Он лежит уже на спине, подложив руки под голову и широко расставив бёдра. Его влажный и липкий член всё ещё возбуждённо подрагивает, припечатываясь к животу. Фёдор неспешно гладит Ивана по взмокшей спине, спокойно шепча ему: — Ты замечательно справился. — Ну разумеется, — Николай вновь усмехается, торопливо добавляя: — Или это ты ему? Достоевский склоняет голову, сидя между ними, голыми, такими разными и всё же — принадлежащими ему одному. Переводит взгляд на Гоголя, опуская ладонь на его широкую грудь, очерчивая пальцами область сердца — едва касаясь, дразня, глядя на широкую ожидающую улыбку, другой рукой поощряюще поглаживая Гончарова по его острым подрагивающим плечам. Спокойно произносит, глядя Коле в глаза: — Думаю, самое время и тебе показать, как тебе хорошо. Гоголь подёргивает бровями, сразу же подрываясь, но Фёдор останавливает его, надавливая на грудь. — Лежи так. И тот с усмешкой падает обратно на подушку, совсем рядом с лицом Ивана. Их разметавшиеся волосы пересекаются светлыми нитями, и Достоевский аккуратно берёт пряди, сплетая между собой, неторопливо шепча: — Когда вы оба знаете, что нужно делать, я очень это ценю. Щурясь, он проводит ладонью по щеке Вани, ощущая, как тот ластится к его пальцам, жадно впитывая каждое прикосновение, надломленно шепча: — Вы правда довольны мной, господин? — Более, чем когда-либо. Фёдор плавно наклоняется, держа в ладони их сплетённые в тонкую косу пряди, и целует Ивана в губы, слыша его полный блаженства стон, затем тут же поворачивается к лицу Гоголя, даря и ему щедрый поцелуй, ощущая, как его руки скользят на пояс в попытке притянуть к груди и не отпускать, но столь же плавно Достоевский отстраняется, приглушённо выдыхая: — Любите друг друга, как я возлюбил вас. И смотрит с приятным головокружением на то, как плавно сливаются их губы, теперь уже с нежностью, глубоко, гладит обоих по щекам, спускаясь к их шеям, плечам, пробегая кончиками пальцев по разгорячённой коже, чувствуя, какой нетерпеливой дрожью это отзывается в их телах — подобно музыке, разливающейся под высокими сводами. Он наклоняется к уху Гончарова, едва слышно шепча: — Теперь ты тоже увидишь. Хочешь? И обводит языком его мочку уха, плавно отстраняя его от Николая, чтобы ещё раз поцеловать их обоих. Сощурившись, шепчет уже Гоголю: — Готов ему показать? Тот смотрит раскосо, перевозбуждённо, колеблясь несколько секунд, но всё-таки с усмешкой поворачивается полностью на бок, лицом к Ивану, дыша ему в губы, нетерпеливо вздрагивая от того, как Фёдор поглаживает по бедру, приподнимая, раскрывая к себе навстречу, любуясь каплями пота, стекающими в ложбинку между ягодиц, где сверкает красным золотом кристалл, украшающий заблаговременно вставленную в него игрушку. Облизнув губы, Достоевский осторожно извлекает её, глядя, как свет отражается на каплевидной металлической поверхности. Скосив взгляд на лицо Гончарова, завороженно наблюдающего за этой картиной, учтиво спрашивает: — Можно на время доверить тебе сохранить это у себя? Губы Ивана подрагивают, в глазах плещется масляно-мутный блеск, полный энтузиазма. — Да... да, мой господин. Фёдор бережно прикасается к его спине, скользя прохладным металлом ниже и ниже, к раскрытому анусу, слегка надавливая, и гладкий наконечник скрывается в его послушно расслабленном теле, входя до упора, сверкая аккуратным кристаллом, как капля крови на фоне белой кожи. Гоголь, тоже наблюдающий, одной рукой гладит Ивана по подбородку, дыша в его губы, то покусывая их, то целуя, другой сжимая край подушки, и ожидающе выгибает спину. Достоевский замирает, любуясь этим, медленно приспуская домашние брюки, освобождая своё возбуждение, чтобы нависнуть над Колей, плавно толкаясь в его горячее тело, слыша нетерпеливый и громкий стон, с которым тот сильно прикусывает губу Гончарова, и жалобно-протестующий стон последнего. — Сильнее, ну же, — Гоголь откровенно подстёгивает, отрываясь от чужого рта, оборачиваясь, чтобы видеть, как нарочито медленно в него входят, замирая, плавно раскачиваясь. Фёдор встречает его взгляд, полный жажды большего, одинакового желания и отдаваться, и брать с невероятной силой, но не торопится потакать ему, мягко шепча: — Терпение. Ложась сверху, он кладёт голову на его плечо, глядя в лицо Ивана, в чьих глазах мигает всё более восторженные языки пламени. Покорность и безумие — переплетение корней древа. Он касается кончиками пальцев его щеки, мягко поощряя: — Смотри и увидишь. И, потянувшись к нему, целует искусанные губы, медленно двигаясь над телом Гоголя, так откровенно изнемогающего от избытка чувств, хрипло стонущего под ним. Оторвавшись от губ Гончарова, Достоевский приподнимается, обхватывая за бёдра, сильнее вжимаясь в тело Николая, начиная двигаться чуть отрывистее и быстрее — так, как от него ждут, как жаждут именно этого. Растворяясь в охватившем жаре, он и сам ощущает это нетерпение, видя сияние двух пар глаз, в которых плещутся жизнь и свет, направленных на него, алчущих разделить это сияние с вечной тьмой. Чувствуя дрожь, волнами расходящуюся по телу, он с удовольствием прикрывает веки, всё равно видя свет. Свет светит во тьме, и тьма не поглотила Его. С кратким стоном он опускается щекой на широкую спину Гоголя, что замирает под ним, что-то шепча, но Фёдор слышит лишь музыку их дыхания, дрожащего в упругом тяжёлом воздухе. Спустя несколько мгновений он отстраняется, наконец слыша зовущий голос: — Ну а теперь можно? Николай поворачивается, демонстрируя всё неспадающее возбуждение, от которого не может никак избавиться. Достоевский с ухмылкой кивает, наклоняясь к его губам, целуя, шепча в них: — Любовь долготерпит, милосердствует и не завидует. И отодвигается к Гончарову, подзывая того к себе, обнимая, когда он садится, жадно смотря в глаза. Фёдор кивает, и Гоголь, сев напротив, начинает ласкать себя, сощуренно глядя на то, как Ивана вовлекают в глубокий поцелуй, как шепчут на ухо: — Не вини Николая за его грубость, я хотел, чтобы ты причастился к этому таинству, — он целует его мочку уха, щёку, линию челюсти. — Ты получил удовольствие? Гончаров содрогается под прикосновениями, и Достоевский ощущает передающуюся ему дрожь. Видит взгляд, полный блаженной благодарности. — Да, господин… Как я мог усомниться, что это вы… — лицо Ивана сияет, и из глаз начинают течь слёзы. — Я сделаю что угодно, если вас это удовлетворит. Федор мягко поправляет: — Нас всех. Оглядываясь на Гоголя, что со стоном кончает в кулак, неотрывно глядя на них, Достоевский, улыбаясь, прикасается к ним обоим, увлекая обратно на подушки. И ложится между ними, прикрыв глаза, поглаживая их руки, скользящие по его груди, чувствуя губы на своей шее, успокаивающееся дыхание, музыку, которая не утихнет, свет, который не погаснет, и сладостно выдыхает: — Любовь никогда не перестаёт. Слыша над ухом, как Гончаров тут же подхватывает, судорожно шепча: — Хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Гоголь, целующий шею Фёдора, нежно прикусывает кожу, с мягкой усмешкой шепча: — Аминь.