Moje More

      — Заткнись, Сичэнь!       Крик отлетает от стен тяжелым глухим стуком сорвавшегося с руки бейсбольного мяча — нелепый, вызывающий снисходительную жалость бросок неуклюжего новичка. Две секунды и отскакивает прямо в сердце, жалит внезапным хлопком-разрывом.       Цзян Чэн замирает.       Бурлящий поток эмоций скручивает жгутом, хлестко бьет осознанием. Цзян Чэн цепляет взглядом чужую обиду и — ох, демон — боль в легком прищуре. Мысли путаются, челюсть сводит, а в глазах предательски режет. Словно не он тут заводится с полуслова и разжигает очередную ссору.       Цзян Чэн малодушно закрывается от происходящего. Поворачивает голову в сторону, ввинчиваясь невидящим взглядом в темно-коричневую столешницу — его выбор, как и большинство мебели в их квартире. Лань Сичэнь любит светлые, пастельные оттенки. И в этом тоже вина Цзян Чэна. Не в том, что Сичэню нравится светлое, а в том, что тот не может обставить свой дом, как ему хочется. Язык прижигает раскаленным «прости».       — А-Чэн, — Сичэнь зовет мягко, Цзян Чэн уверен — в карих глазах больше ни намека на обиду и боль.       Сичэнь умеет себя контролировать, умеет слушать, умеет принимать. Цзян Чэн не способен ни на что из этого, даже — тем более — уступить.       Он размыкает губы, насильно выталкивая перчащее остротой в глотке «прости», и рвано выдыхает:       — Забудь.       — А-Чэн.       — Забудь! Не знаю, сделай, как хочешь, — выпаливает он, запуская руку в жесткие отросшие пряди, ерошит нервно, с силой оттягивает у корней — слабая попытка привести себя в чувство.       Замершая на секунду буря внутри закручивается снова. Злость, обида, раздражение — все вперемешку. Не на Сичэня — упаси боги — на себя, мир в целом и тупых людей в частности. Но только не на Сичэня. Его и так задевает, рвет по касательной. Несправедливо. «Прости» горит во рту, прожигает, оставляя кислотный привкус концентрированной с детства в Цзян Чэне желчи.       Тело — надтреснутая оболочка — непрочный разваливающийся под давлением изнутри сосуд. Эмоции распирают, расширяются вкаченным кислородом, вот только Цзян Чэн — не резиновый шар. Ему мерещится: еще немного и разорвет на куски. Что-то кипящее внутри вырвется, забрызгает стены, пол, мебель… затронет Сичэня.       Цзян Чэн подрывается со стула одним рваным движением. Скользит по неподвижной фигуре Сичэня взглядом — быстро, боязливо, неуверенно. Сердце частит в груди, неровным пульсом отдает где-то в области висков. Взгляд замирает на светлой паркетной доске — яркий контраст с выбранной Цзян Чэном мебелью. Напоминание. Грудь опаляет точно от жалящего удара кнутом. Дыхание сбивается.       Цзян Чэн незаметно для себя оказывается в прихожей, пару секунд зависает на аккуратно составленной обуви. Зло цыкает, срывает куртку, обувается и вылетает из квартиры. В осеннюю прохладу, слякоть и дождь, что остужает внутреннюю бурю. Подальше от понимающего, прощающего раз за разом Сичэня. Сейчас место Цзян Чэна не с ним — в теплых примиряющих объятиях, в окружении мягких подушек и ненавязчивого травяного аромата свежезаваренного чая. Место Цзян Чэна на улице, словно он — подзаборная озлобленная шавка или того хуже — сжигающий за собой все мифологический зверь Дуодзи. Последнему самое оно под ледяным ливнем. Цзян Чэн почти видит идущий от него пар и слышит пристыжающее нутро шипение.       Цзян Чэн усмехается. Как же он… жалок.       — Я предупреждала тебя, а-Чэн, — голос матери раздается в ушах, четкость слов — безжалостный ритм, словно громкие удары в гонг в обманчивой тишине. — Тебя больше волнует собственное эго, чем чувства окружающих.       Цзян Чэн стискивает зубы, сжимает кулаки до темнеющих полумесяцев на ладони. Дождевая вода натекает за шиворот, прибивает отросшие пряди к щекам и лбу. В воздухе — запахи земли, бетона и зелени, смешанные с чем-то тошнотворным фруктово-медовым. Цзян Чэн не может вздохнуть. Грудь и глотку сдавливает, окружающая сладость налетом оседает во рту, смешивается с кислящим, так и не сказанным «прости».       Вместо размытой дождем улицы перед глазами Цзян Чэна встает образ матери — сильный, властный, непоколебимый ни на цунь. Ее уверенность не могли пошатнуть чужие оценки, осуждение или неприятие. Она всегда получала, что хотела, не беспокоясь о чувствах других.       — Как думаешь, сколько ты заплатишь за очередную прихоть, а-Чэн? — она скрестила руки под грудью, требовательно изогнула бровь.       Цзян Чэн не думал, что ему придется признаваться вот так. Вместе с Сичэнем они наметили план — полный темных пятен сценарий с множеством переменных. Но даже собранная из карандашных росчерков схема смотрелась легче, безболезненнее, с едва проступающей надеждой в хаосе грифельных черт. Конечно, во время неизбежного каминг-аута Сичэнь сидел бы рядом, крепко сжимал его ладонь и успокаивал — убаюкивал — мягкими интонациями не только Цзян Чэна, но и опаляющую льдом нормальности мать, и бессильного перед ней отца, безразлично-жестокого в своей покорности.       Но, как обычно, Вэй Усянь все разрушил. Ляпнул о них с Лань Ванцзи, затараторил о совместном будущем.       Матери хватило одного быстрого взгляда в сторону Цзян Чэна. Она усмехнулась краем рта — небрежный чернильный росчерк поверх любовно вычерченной карандашной схемы, — спросила:       — Что, тоже хочешь признаться?       Вэй Усянь застыл рядом нелепой восковой фигурой, не ожидавший — он никогда не задумывался заранее, как его бессмысленный треп отразится на других.       — Мне все равно с кем вы спите, — жестко заметила она, не отводя глаз от Цзян Чэна, — но прежде, чем делать громкие заявления, следует представить, как вы будете с ними жить. Вэй Усяню плевать на мнение окружающих, — тот было вскинулся, не согласный, но быстро притих под брошенным вскользь взглядом. — А что же ты, а-Чэн? Выдержишь давление? Тебя уязвляет неудача в учебном проекте, случайный смешок незнакомого человека, третье место на соревнованиях. Ты постоянно ищешь одобрения других, сам зная, что не дотягиваешь.       — Мадам Юй… — неуверенно вклинился брат, за что Цзян Чэн был безмерно благодарен, пусть и никогда не признался бы вслух.       — Заткнись, Вэй Усянь! О твоем дурном влиянии я говорю не первый год. Мало тебе залезть в болото самому, ты постоянно тянешь в него других! Поэтому лучше заткнись.       Цзян Чэн поджал губы. Влияние, да? Они с Сичэнем сошлись раньше, чем Вэй Усянь и Лань Ванцзи догадались о собственных очевидных для всех чувствах. И лишь начав встречаться, эти двое наконец стали следить за своим поведением, прекратив смущать окружающих.       У них с Сичэнем все было по-другому. Более взросло — Цзян Чэн надеялся на это, — более прочно, более спокойно. Так, как требовалось ему, Цзян Чэну. Отношения с Сичэнем заземляли его, мягко окутывали, превращая внутренний пожар в согревающее тепло. Сичэнь направлял его, находил слова, подход, действия, что неизменно затупляли шипы, показываемые Цзян Чэном миру. Его «а-Чэн» было таким теплым, ласковым, невесомым. Оно словно склеивало заново, заполняя раны чем-то тягучим, приятным и надежным.       Строгое, наотмашь резкое обращение матери вскрывало всё зажитое рваным зазубренным лезвием.       — Твоему парню, — она выделила последнее слово, будто посыпала флуоресцентной ядовитой пыльцой, — лучше найти кого-то другого. Не будь эгоистом, а-Чэн. Пока не поздно, вы можете разбежаться без особых последствий. Ты ведь не хочешь, чтобы этот парень превратился в твоего отца, а-Чэн? Или ты думаешь, — она усмехнулась горько и зло, — что «породу Юй» можно вытравить, как какой-то сорняк?       Цзян Чэн проводит ладонью по лицу в бесполезной попытке смахнуть дождевую воду. Неровные ручейки сбегают по новым дорожкам, обласкивают тонкими иглами холода лоб, чувствительные веки, острые скулы, поджатые губы.       Неужели, это и значило быть Юй? Причинять боль тем, кого любишь?       В детстве Цзян Чэн гордился своей схожестью с мамой. Она казалась ему самой сильной, самой красивой, самой-самой во всем. Он видел, как восхищались — завидовали — другие дети, стоило мадам Юй появиться в их поле зрения. И не только дети. Взрослые также обращали на нее внимание. Но для них всех она была мадам Юй. Даже для зазнайки Вэй Усяня! А для него и сестры — мама.       Со временем мама стала недостижима и для Цзян Чэна. Хотя он — ее маленькая копия, ее надежда, ее тайная гордость — так старался дотянуться, быть признанным, стать на один уровень. Больше, чем когда-либо желал от отца. Он любил Цзян Фэнмяня, но по-другому. И хотел в ответ получить его внимание, поддержку и понимание. Все то, что отец щедро дарил Вэй Усяню. Не ему, Цзян Чэну, а потерявшему родителей мальчишке — будущему старшему брату и единственному другу.       Но разве Цзян Чэну не нужны родители?..       Он ненавидел Усяня.       Он завидовал названному брату.       Цзян Чэн так похож на мадам Юй. На все худшее в ней. Будто, тогда, при рождении, вместо полного набора качеств, он взял лишь половину — отталкивающую и жестокую.       — Твой отец не любит тебя, потому что ты пошел в меня, а-Чэн, — она ласково гладит его по голове, словно не замечая колкости, ранящей до самых костей остроты слов. — Вэй Усянь же копия своей матери. Людей, как они, любить легко. Таких же, как мы, — она аккуратно заправила его отросшие пряди за ухо, не заметив, как внутри маленького Цзян Чэна все оборвалось, замерло свисающими кусками земли над пропастью, — проще всего ненавидеть и винить в любых бедах.       Почему Цзян Чэн не воспитал в себе хваленную уверенность Юй? Независимость и внутреннюю силу, которыми восхищался в матери? Вместо этого слишком мягкий — уязвимый и жалкий — внутри, а снаружи — противоречиво-едкий, поспешный в стремлении ударить первым.       Быть похожим — не значит быть. Не так ли?..       Подобие навсегда останется убогим и блеклым. Несбыточная мечта — жажда принятия — руинными камнями на утопической почве семейной идиллии.       — Не смеши других, а-Чэн, — проговорила мадам Юй, игнорируя суету пытающегося перевести внимание на себя Вэй Усяня. — Твой парень, — неприкрытая насмешка, — не получит ничего кроме боли и обиды. Лучше забудь о нем, пока ты не вляпался настолько сильно, что уже не сможешь отпустить.       Цзян Чэн щурится. Вода заливает лицо, ресницы слипаются, а естественное моргание превращается в новую борьбу. Мысли о поспешном уходе из теплой и сухой квартиры усиливают дискомфорт. Холод и влага забираются под куртку, липнут к коже, неприятно касаются напряженных мышц. Ни отодвинуться, ни вытереться, ни спрятаться в надежных объятиях Сичэня. Хотелось обратно к нему. До конвульсивно пробивающей все тело дрожи. Свернуться рядом побитой собакой, скулить и пристыженно прятать лицо в мягкую вязь любимых Сичэнем свитеров. Но слишком рано. Стоит переступить порог, как затихшее пламя поднимется, заструится по жилам, выворачивая, сжигая изнутри бессмысленным гневом.       Цзян Чэн устал.       От себя, от огня в теле, от кипящей злости в ответ на любое неосторожное слово. Он не хочет испепелять, боится маячащего перед глазами безжизненного серого моря. Но если Цзян Чэн перестанет подпитывать внутреннее пламя, что ждет? Его злость — обоюдный меч. Она помогает ему двигаться, бороться, вырывать и отстаивать свое. У него, лишенного выдающихся талантов, уверенности в себе и способностей выстраивать полезные коммуникации, все еще остается упорство и обжигающий, заводящий все механизмы внутри, гнев.       Было так сложно отказаться от части себя, спасающей и не дающей окончательно упасть на колени. И было так просто лишиться всего за короткую цепочку мгновений — оказаться растерзанным окружающим миром, только и ждущим, когда ты ослабишь защиту.       Конечно, у него есть Сичэнь. Но Цзян Чэн не может позорно спрятаться за его спину, жить в уютном кольце рук, греться теплом чужой улыбки и плененных солнечных вспышек-рыжинок в карей радужке. Цзян Чэн боится… боится раствориться в поджидающим в паре шагов счастье, забыться, стать кем-то новым и в тоже время никем — не собой, а незнакомым безликим «кем-то».       Вокруг столько людей. Выдающихся, талантливых, интересных. Уже цельных, которых не придется ждать, пока они выползут, подобно пугливым улиткам из собственных раковин. Людей лучших во всем. Лучше Цзян Чэна. Тех, кто подошел бы Сичэню, намного больше. Насколько проще и легче была бы его жизнь? Сичэнь бы смог выбрать понравившуюся мебель или лечь спать пораньше, не дожидаясь полуночных скитаний Цзян Чэна. Ему бы не пришлось подстраивать жизнь под странности Цзянов и выступать примирительной стороной в чужой семье. В конце концов, Сичэнь был достоин нормальных извинений и неприкрытой смущенным вздором благодарности.       В тот вечер мадам Юй оказалась права. Цзян Чэн умел приносить боль, тревогу и разочарование. Никогда — утешение.       Без него Сичэнь провел бы этот вечер спокойно, не волнуясь о скрывшемся в непогоде и темноте улиц партнере, с которым еще предстоит поговорить, осторожно — выверенной поступью по разбитому стеклу — подбирать слова и считывать реакции, избегая нового скола.       Цзян Чэн просовывает руку в карман. Ругается, средство связи осталось на кухонном столе — Сичэнь сойдет с ума от беспокойства, — стискивает зубы, шмыгает замерзшим носом.       Ничтожество. Только и может, что создавать проблемы. Да и ссора эта дурацкая. Не ссора даже — вспышка, ла́вовый фонтан из бегающих туда-сюда эмоций и идиотских мыслей.       Сичэнь точно бросит его. И Цзян Чэн сгниет где-то в подворотне, как та самая шавка. Потому что не может один — никогда не мог. Возможность одиночества — тихий тревожный мотив ненужности — вскрывает нутро лучше острозаточенного ножа. Даже гнев притупляется, сворачивается, подвывая обиженным зверем. Что-то колет в области сердца — остро и настойчиво. По конечностям проходит фантомной судорогой и дело не в холодной дождевой воде. Потеря — пока не случившаяся, но болезненно ощутимая — оседает внутри черной пылью, горчит пережженным на языке вместе с невысказанным кислотным «прости». На крошечный, едва различимый миг все замирает, а потом просыпается страх — давящий, червоточиной-разрывом расползающийся от глотки до низа живота, обычно сопровождающий эмоции крик вязнет в этой дыре, стирается, и Цзян Чэну чудится, что он онемел.       Цзян Чэн рвано толкается вперед, переступает ослабевшими ногами, упираясь предплечьем о темную от воды стену — тяжелый запах бетона и металла душит, забивает нос, собирается в животе тяжестью, во рту — тошнотой. В висках и где-то под горлом жарко пульсирует. Цзян Чэн с ужасом понимает: он больше не может вздохнуть. В легких — железная крошка и каменная пыль, они сбиваются плотными весомыми комьями, заполняют изнутри. Болезненно распирает грудь, сердце бросается прямо на ребра, заходится в безумной пляске. Цзян Чэн открывает рот, и вода шустрыми ручейками устремляется внутрь. Он пропадает в пространстве, не осознает, где находится, теряет связь с окружением. Вслед за голосом, лишается слуха — звуки отделяются густой толщей, глохнут, не доходя до него, становится тихо — новая волна сковывающего ужаса.       Дождь продолжается.       Цзян Чэн сосредотачивается на каменной кладке перед глазами. Волнистая поверхность. Едва заметная в тусклом свете бликующая гладкость дождя. Хаотичный пятнистый рисунок оттенков. Глубокая повторяющая неровность кирпича трещина. Спустя мгновение — превращающую города в руинную пыль вечность — Цзян Чэн судорожно выдыхает, давится водой, кашляет, сплевывая кислоту-желчь — на самом деле слюну, но рот опалено нарывает.       Цзян Чэн дышит. Мелко, хрипло и прерывисто, но дышит. Находит себя на асфальте у стены — не в мусоре и отходах, уже хорошо, — просто на асфальте. Ну, может в воде. Ноги, задница, куртка — все мокрое. Волосы холодными змеями липнут к лицу, лезут в глаза и рот. Легкие горят, но функционируют. Серый мир остается серым, но внезапно становится чуть желаннее.       — Пошло оно все, — дождь глушит не то выдох, не то стон.       Цзян Чэн поднимается. Тяжело, спина и плечи придавлены плитой, материал которой — сомнения, нереализованные ожидания и вспышки-удары эмоций. Идти к Сичэню в таком состоянии, словно срывать темные корки с едва затянувшихся ран. Для обоих.       Промокшая ткань неприятно льнет к телу. Влага зябко проходится по шее, каплями-щекоткой спускаясь по спине. Цзян Чэн прячет замерзшие руки в карманы. Тело — деревянная марионетка без гибкости — слушается едва-едва. Дышать тяжело. В груди болит, горло сдавливает, нос щиплет, иголочками жалит по слизистой холодный воздух.       Цзян Чэн заходит в бар. Не самый любимый, но достаточно близко от дома, с приглушенным светом и частыми уставшими от жизни посетителями, такими как он. Нет шумных компаний, подвыпивших героев любовников или осмелевших — счастливых и безбашенных от хмельной вседозволенности — еще недавно почти восемнадцатилетних. И все же. Стоит войти, звуки калейдоскопом врываются в его затихающий до этой минуты мир. Глаза режет от приглушенного-желтого, нос забивают отличные от улицы запахи, и Цзян Чэн чувствует бурлящую, камнем оседающую в желудке нерешительность.       Железная крошка выбивается из композиции ароматов фальшивой нотой, налетом застывает на губах. Цзян Чэну хочется слизать иррациональную сухость бетонной пыли — влага после дождя не успела высохнуть, — но это слишком отвратительно.       Официант испуганно опускает глаза, стоит Цзян Чэну поймать его взгляд. Пацан ненамного младше, но Цзян Чэн — сплошное противоречие, пугающий оскал дворовой натасканной для уличных боев псины. Уязвимость, пустившая внутри корни, проросшая на поверхность живым ограждением шипов-колючек. Подойдешь — ужалит, изранит, раскрасит кожу в пульсирующий неровный узор. Лучше не соваться.       Пацан и не думает. Отступает на шаг, пропуская Цзян Чэна в самый темный дальний угол. Цзян Чэн цедит сквозь зубы заказ, избавляет от лишних вежливо-вымученных расшаркиваний. Пацан не то кивает, не то дергается, исчезает быстро, скрываясь в неприметном проходе.       Цзян Чэн падает на диван. Темный мягкий материал, на котором не сильно заметны влажные пятна. Однако он по-прежнему мокрый, кожу неприятно холодит, волосы скрутились неопрятными сосульками. Пахнет сыростью.       Ви́ски и сырно-мясное ассорти появляются быстро и, что важнее, молча. Цзян Чэн наливает стакан — один, чтобы отпустить рывками очерченный день, но не больше, ведь Сичэнь не переносит сильный запах спиртного. Бутылка, почти целая, гранями ловит барный свет, разбивает, преломляет радугой, складывает в цветастые узоры — непонятные и слишком живые, слишком красочные — они тонут в янтарном огне, жидком море, легко предлагающим забвение — жалкая краткосрочная радость. Цзян Чэн хмурится.       Вэй Усянь появляется внезапно, но ожидаемо. Он, как те огни, дохнущие в чертовом виски. Яркий, пылающий, чрезмерно подвижный для замершего чернеющего мира Цзян Чэна. Какого хера приперся?.. Глаза режет: с появлением Вэй Усяня, вокруг словно светлее. В висках предупреждающе пульсирует — свинцовая дробь секунд до громких возгласов и срывающейся с губ брата чепухи.       Но Вэй Усянь молчит. Подхватывает сырный шарик, смешно и нелепо запихивает под щеку, потом к зубам — слабый хруст жаренной корочки кляра. Брат сосредоточенно жует, то ли голодный, то ли перекрывающий рвущийся на язык поток слов. И смотрит. Внимательность и обеспокоенность в серых глазах воспламеняет Цзян Чэна, как неосторожно выбитая искра древесину. Даром, что сырую, только вытащенную из-под потока ливня — плача разрываемого тоской по летнему солнцу чернеющего неба.       — Цзян Чэн, — Вэй Усянь не выдерживает, он — противоположность безмолвной тишине и надрывающей неподвижности.       — Вали отсюда. Обратно к Лань Ванцзи.       Вэй Усянь хмурится. Ему не нравится напряженность и холодность между названым братом и возлюбленным. Цзян Чэн знает: дело не в том, что они разные, напротив, слишком похожие в природной способности причинять боль тем, кто дорог. Но если Цзян Чэн воплощает огонь — диюйево пламя и бесконечность-дорога черного пепла, — Лань Ванцзи — пробивающий до костей лед, сотканный внешним спокойствием и безразличием. Цзян Чэн никогда не простит его за разбитое на первых неловких шагах-тягах сердце Вэй Усяня, как и Лань Ванцзи не сможет принять боли Сичэня, подпитанной неуверенностью и отталкивающим от себя все и вся гневом Цзян Чэна.       — Лань Чжань с братом, — отзывается Вэй Усянь, а потом зачем-то добавляет, падая в привычную болтливость: — Пьют чай на собранных дядей травах. Очередной полезно-успокаивающий сбор. Ужасная гадость. Не вздумай соглашаться, когда Сичэнь-гэ начнет предлагать! Никакой профилактики от старого ворчуна, только проверенные средства! — он многозначительно тянется к бутылке виски, ехидно подмигивает и щелкает пальцами по толстому стеклу.       Цзян Чэн хмыкает, сжатые в кулаки руки расслабляются, напряжение наконец сходит отливной волной, оставляя тянущую вниз слабость. Он откидывается на спинку дивана, смотрит, как Вэй Усянь наливает виски. Стакан по-прежнему один, но никто из них не думает подзывать официанта. Вообще-то Лань Ванцзи тоже не любит алкоголь, но у Вэй Усяня всегда находится встречное возмущение. Часто нелепое, вроде, жалобы на ужасную вонь тех самых трав дядюшки Лань, по сравнению с которыми запах виски — аромат благоденствия, достойный павильонов небожителей. Цзян Чэн никогда не говорит подобного Сичэню, хотя от горького лекарственного запаха по утрам болит голова, а в животе нарастает жжение.       Цзян Чэн думает, как хорошо быть Вэй Усянем. Быть нелепым и не страшиться последствий очередного импульсивного шага, раскручивая тяжелые цепи-мысли, чтобы якорем сорваться в толщу страха и неконтролируемой паники. А затем поджечь все это искрой — обидой, — превратить в топливо для злости, которая подорвет с колен и вырвет вперед. И жить дальше тлеющими пыльно-черными углями с постепенно затухающей пламенной сердцевиной.       — Выглядишь паршиво, — замечает Вэй Усянь после первого стакана.       — Я тебя сюда не приглашал, — выплевывает Цзян Чэн в ответ, но без привычного запала.       Не смей осуждать меня!       Вэй Усянь наливает себе снова, обхватывает стакан ладонью — греет, подушечками скользя по выступающим стеклянным граням. Цзян Чэн думает, что в ладонях брата могли быть его руки — всегда холодные, со все еще покалывающими после уличного холода кончиками пальцев. Вэй Усянь — мягкая поддержка, всеобъемлющее тепло, словно сотканное солнечными нитями, искристые узелки на полотне — вспышки смеха.       Несерьезный, порывистый в радости, по-детски счастливый. Такой сильный, несмотря на свою лишающую защиты искренность.       — Сичэнь-гэ беспокоится, — Вэй Усянь беспардонно рушит мгновение, и Цзян Чэн торопится завернутся в привычную броню, запихнув поглубже обнажившееся слишком мягкое для него нутро. — Говорил, ты ушел расстроенный. Не мог связаться.       Цзян Чэн усмехнулся. Нелепая подмена понятий. Сичэнь — вот, кто действительно расстроен. И причина всему он, Цзян Чэн.       — Оставил телефон дома.       — Цзян Чэн, — Вэй Усянь самоотверженно кидается на выставленное наружу острие, уязвляет смелой надеждой — верой в него.       — Я знаю! Знаю, мать твою… Да, я виноват, окей? — слова вылетают, отскакивают металлическими горошинами, рассыпаются прерывистыми вздохами. — Мне не следовало… Я не должен был!.. Черт. Я снова все порчу, — Цзян Чэн сжимает губы — хлипкая дамба, ненадежная преграда для ревущего потока, — и слова вырываются, против воли, шепотом, надрывом: — Она ведь была права. Я… Мне не стоило начинать. Эти отношения. Все это, — он дергается, прячет глаза, куда угодно — только не на очерченное жалостью лицо брата. — Я не справился, — почти выдохом.       …лучше бы захлебнуться тогда дождевой водой. Стыд растекается жидкой магмой по телу, застывает жаром на щеках, скулах, шее.       — Цзян Чэн, — Вэй Усянь все-таки опускает свою ладонь поверх его, — Мадам Юй не знает тебя. Не хочет узнавать. Иначе бы мадам Юй поняла, что ты не такой, как она. И это… — он запинается, сжимает руку сильнее во вторящей словам поддержке, Цзян Чэн различает детское — теплое и наивное — обещание из прошлого, — я думаю, это слишком больно для нее. Схожий характер не делает тебя мадам Юй. Цзян Чэн, в тебе так много от дяди Цзян, от шицзе. Сичэнь-гэ любит тебя. Они, Лань, не могут по-другому, — Вэй Усянь спешно облизывает губы, чуть хмурится, улыбка замирает легким неловким изгибом — ни следа ранящей жалости. — Ты можешь чувствовать рядом с Сичэнь-гэ… разное. Не только то, что считаешь хорошим. Быть злым, испуганным, слабым… это нормально, Цзян Чэн.       Во рту горько, по-прежнему отдает кислинкой проглоченное, несказанное в нужный момент «прости». Цзян Чэн знает, о чем говорит Вэй Усянь. Сичэнь, Хуань-гэ, говорит тоже самое каждый день. Его люблю срывается шепотом, мягким говором с утра и вечером, особенно ласково — в минуты, когда он застывает, смотря на Цзян Чэна, а в его темных глазах дрожит расширенный зрачок и игриво танцует блеск пьянящего счастья. Цзян Чэн перенимает его радость и любовь, присваивает себе, отчаянно страшась, что время пройдет, потушит взгляды, окрасит их моменты фильтром черно-белого прошлого. Но Хуань-гэ улыбается — не вежливо, как для других, не со смеющейся теплотой, как для брата, — мягко-мягко, по-настоящему искренне, как умеет только для Цзян Чэна. Линия его губ — нежное эхо стучащего влюбленного сердца.       Когда эмоции отступают, гнев и раздражение затихают, оставляя внутри временный покой и легкость умиротворения — равнину с высокой зеленной травой, еще не иссушенной жаром разведенных костров, — Цзян Чэн понимает, что Хуань-гэ принимает его любым. Он выдыхает это Цзян Чэну в загривок, дорожкой поцелуев спускаясь по позвоночнику, стоит тому спрятать шипы-колючки и подпустить ближе после новой вспышки-ссоры. Ненавязчивой лаской разминает напряженные мышцы плеч, спины, груди, щекоткой проходится по прессу ниже — чужие сильные пальцы подрагивают предвкушением и дозволенной властью. Шея и губы Цзян Чэна пылают, истерзанные теми же словами-вздохами, прижженные — клейменные — несдержанными укусами. Потом в постели, выдохшиеся и разморенные, они обнимаются и слова Хуань-гэ журчащий нескончаемый поток глупых, смешных признаний о том, как прекрасен Цзян Чэн в своем гневе, в страсти, конечно, намного лучше, но Хуань-гэ без ума и так, и так. После близости Хуань-гэ всегда слишком разговорчивый, жадный, словно захватывающий собой все пространство вокруг. Цзян Чэн не возражает, он, напротив, ленивая дрёма, размягченная течением податливая глина. Бери в ладони, сминай пальцами, лепи, что хочешь, пока следующим утром она не пошла трещинами, обернув кожу коричневой пылью.       — Цзян Чэн…       — Понял я, — он вырывает свою ладонь, складывает руки на груди, смотрит на брата — не зло, а устало и самую малость побеждено. — В психологи заделался, Вэй Усянь? Тебе не идет. Тот пробегается взглядом по лицу Цзян Чэна, задерживается на глазах, что-то ищет и секунду спустя загорается улыбкой. Вот так, будто слепящая дорожка солнечных бликов-крупинок на водной ряби. Цзян Чэн хмыкает.       — Позаботься, чтобы я не встретил твоего воздыхателя, когда вернусь домой.       — Эй, — возмущенно подпрыгивает Вэй Усянь, едва не развернув бутылку виски, — Лань Чжань не просто воздыхатель!       — Избавь меня от подробностей, — предостерегает Цзян Чэн, напускным ворчанием прикрывая затухающие огни злости.       Кажется, глупость Вэй Усяня заразна. В голове — ни единой толковой мысли, лишь легкая, едва-едва осязаемая… надежда? Хрупкая, рожденная моментом вера.       Цзян Чэн оставляет брата наедине с виски и почти нетронутой тарелкой сырно-мясного ассорти. Конечно, оплаченных. Оставаться в должниках Лань Ванцзи — прямых или косвенных — хреновая идея и ворох вежливо-пристыжающих взглядов в будущем.       Он выходит из бара. Небо, словно тяжелый курчаво-лоскутный занавес, все еще плачет дождевой водой. Цзян Чэн зябко дергается — холод липнет к коже влажной тканью, забивается ветром под куртку, колко лижет шею, открытые запястья и лодыжки. Хорошо, если Цзян Чэн не сляжет с простудой после своих импульсивных пробежек. Не хотелось бы доставлять Сичэню новых беспокойств.       Цзян Чэн выдыхает, прикрывает глаза. Воздух наполняет легкие без давления обхватывающих грудь тисков. Но внутри все равно что-то немеет — остаточно, лениво, цепляясь за иголки холодного вечернего воздуха. В голове почти пусто, только неторопливо ворочаются нечеткие согревающие образы, подсвеченные оранжево-желтым от домашних торшеров.       Вопреки желанию поскорее вернуться, Цзян Чэн поворачивает в сторону противоположную от их с Сичэнем квартиры. Небольшое предостережение, чтобы не пересечься с Лань Ванцзи. Обойти по широкой дуге, пересчитать взглядом разноцветные окна — гаснущие и загорающиеся в хаотичном ритме человеческих жизней, — вдохнуть-выдохнуть насыщенный влагой воздух с горчинкой зелени и очищенного от пыли асфальта. Не задыхаться, как пару часов назад, просто дышать — напитываться витающим рядом предвкушением приятного полумрака квартиры и теплых — горячих — объятий Сичэня.       Слух цепляет негромкое копошение, просящий писк на грани слышимости. Цзян Чэн останавливается. Впереди, в проулке под узким козырьком, коробка. Темная, цельным пятном с окружающими тенями, но слегка покачивающаяся, дрожащая.       Цзян Чэн хочет пройти мимо. Даже не приближаясь, он знает, что найдет в коробке. Всех не спасти и не ему на это надеяться. Но писк повторяется — громче, настойчивее, наглее. Цзян Чэн удивляется такому рвению, вздыхает в предчувствии новых хлопот, подходит. Верхние части коробки прикрыты кое-как, оставляя пространство для воздуха, низ темный, пропитанный влагой. Недавно оставили, думает Цзян Чэн, присаживаясь на корточки, и раскрывает хлипкую крышу.       Его встречает возмущенный писк — капля моросящего затихающего дождя попадает зверьку на нос, ощутимо ударяя неприветливостью мира. Цзян Чэн усмехается:       — Ну и что мне с тобой делать?       Котенок мелкий, с уже открывшимися глазами, неуклюже заваливается на бок и снова возмущенно пищит в ответ. Цзян Чэн протягивает руку, маленькое существо испуганно шипит, выгибает спинку и — вот смех — пытается ни то укусить, ни то цапнуть, ожидаемо падая на неокрепших лапах.       — Смотри-ка, какой боевой, — Цзян Чэн касается пальцем макушки, слабо гладит.       Котенок неразборчиво мявкает. Он холодный. Шерстка, кажется белая, потемнела, закрутилась и слиплась от влаги, облепляя совсем худое тельце. Цзян Чэн вздыхает. Он не сильно разбирается в котятах, его страсть — щенки и собаки. Возможно, Сичэнь мог бы. Ему нравятся коты, пусть он не сильно распространяется об этом.       Цзян Чэн дергает головой. Мысль проносится разрезающей небо звездой-кометой, он едва успевает ухватиться за светящийся хвост. Осторожно подхватывает котенка, согревает и гладит, несмотря на тихие протесты — в его ладонях он такой маленький, хрупкий, страшно сжать сильнее.       Сичэнь… Сичэнь бы обрадовался питомцу?..       Они никогда не обсуждали это. Но у Вэй Усяня с Лань Ванцзи есть кролики, и Сичэнь, навещая их братьев, охотно устраивался с одним из ушастых на коленях, наглаживая пушистую шерстку. Возможно, Цзян Чэн и Сичэнь тоже могли бы завести кого-то?..       Котенок дрожит. Руки — несильно надежная защита от холода, когда ты боишься свести их чуть крепче. Цзян Чэн расстегивает куртку — там точно суше и теплее. Котенок неловко возится, упирается лапками в грудь, попискивает, но сбежать не пытается. Цзян Чэн подхватывает снизу, поддерживает через куртку, слегка прижимает, чувствуя, как намокает на груди худи. Пальцы, красные от холода и влаги, одеревенело сгибаются, нечувствительно оглаживая ткань куртки. Цзян Чэн ускоряет шаг, подталкиваемый собственными опасениями. Не тем, что Сичэнь посмеется над ним, снисходительно улыбнется его глупости и — корнями в детство — причиняющей неудобство поспешности. На спине, между лопаток, тяжелой материнской рукой оседает страх не справиться, неподъемной ношей на плечи ложится ответственность, а смелость прячется за маской хвастовства рядом с высеченными отчаянием чертами лица.       Котенок жмется ближе, негромко урчит, убаюканный теплом. Дрожь приятными мурашками разбегается по телу, и Цзян Чэн улыбается — самыми уголками губ, нарушая строгую очерченность привычной маски.       В окнах их квартиры свет горит приглушенно — растушеванным теплым цветом кухонной подсветки и высокого изогнутого торшера рядом с диваном. Цзян Чэн представляет, как Сичэнь перебирает рабочие бумаги в попытке занять мысли. Вот он пробегается глазами по печатным строчкам, вот рассеянно загибает уголок ярко-желтого стикера, вот делает пометку ровными, выверенными, словно по пунктиру в прописи, иероглифами. Спустя какое-то время Сичэнь вздыхает — устало, с оттенком горечи и скопившейся за годы тяжестью — как позволяет себе только в одиночестве. Цзян Чэн иногда ловит такие вздохи, когда Сичэнь думает, что никто не видит. Первоначальная обида — зацветающие бутоны недоверия — затихает под улыбкой Сичэня, стоит обозначить свое присутствие или пересечься взглядом. Сичэнь не переключается мгновенно: легкая вязь-паутинка в знакомых чертах придает любимому лицу что-то тревожно-печальное. Он обнажает чувства, но выбирает для Цзян Чэна лучшее. Не врет — просто отодвигает тревоги в сторону и сосредотачивается на их отношениях, сосредотачивается на Цзян Чэне.       Путь до квартиры кажется многим дольше, чем когда он сбегал вниз по лестнице часами ранее, переполненный злым огнем, незаслуженно тронувшим и Сичэня. Лифт медленно поднимается. Пальцы подрагивают, колко встречаясь с теплом. Острые иголочки неприветливо стучат по скулам и покрасневшему носу, маленькие разряды проходятся по онемевшим губам. Внутри замирает предвкушение — мучительно-сладкое ощущение близости дома и скорой встречи с тем, кто ждет тебя там. Котенок ворочается, Цзян Чэн успокаивающе проводит по едва заметной выпуклости под курткой, получая возмущенно-недовольный мявк.       — Потерпи немного, — негромко говорит Цзян Чэн, — Сичэнь найдет, чем тебя покормить.       В отличие от телефона, ключи оказываются на привычном месте в кармане куртки. Цзян Чэн расправляется с замками в секунды, но замирает, задерживает ладонь на дверной ручке, почти не дышит. Во рту снова разливается кислый привкус невысказанных слов — украденных у Сичэня извинений. Пульс учащается, внутри поучающим ворчанием просыпается стыд, обдающий жаром не хуже стакана виски. Но Цзян Чэн, привыкший к спорам с собой же, нажимает на ручку и заходит домой.       В прихожей полумрак. Он был прав: работает только торшер и подсветка на кухне. В воздухе ненавязчивый древесный запах и цитрусовая свежесть… Апельсины? Кажется, Сичэнь обновил благовония. Цзян Чэн не сильно заморачивался ароматерапией, превращая эту слабость Сичэня в занимательную игру. Еще Цзян Чэн различает слабую горечь от отваров дядюшки Лань — безмолвное напоминание о раннем присутствии Лань Ванцзи и очередной ошибке Цзян Чэна.       Он вздыхает и встречается взглядом с вышедшим навстречу Сичэнем.       — Цзян Чэн…       — Я дома, — голос хриплый, грубый от эмоций, разъеденный кислотой на языке.       Но Сичэнь улыбается, в уголках глаз собираются мелкие морщинки, тон — легким успокаивающим касанием по саднящим ранам:       — С возвращением, а-Чэн.       Цзян Чэн резко и глупо кивает, а потом рывком оказывается рядом, утыкается лбом в чужое плечо — щекотно покалывает щеку грубая шерсть вязанной кофты.       — Прости, — шепчет он глухо в одежду, не смея поднять глаз. — Прости.       Цзян Чэн чувствует, как на затылок опускается рука Сичэня, а его пальцы осторожно вплетаются во влажные пряди, перебирают, спускаются ласковым теплом к шее.       — А-Чэн, все хорошо. Мне не стоило давить.       Сичэнь тянется обнять, но Цзян Чэн, вспомнив о находке под курткой, быстро отстраняется. Замечает в карих глазах напротив непонимание и — лезвием по сердцу — боль.       — Н-нет, это не!.. Просто… — язык не слушается, чувства, только приведенные в нескладный порядок, скручиваются оплавляющими нитями, что извиваются пульсирующей сетью сосудов на внутренних органах. — Я хочу обнять тебя, Сич… Хуань-гэ! Но я весь мокрый и холодный с улицы. Тебе будет… неприятно. И, вот! — Цзян Чэн запускает руку под куртку, достает котенка под недовольный и горестный мявк, опускает в инстинктивно подставленные Сичэнем ладони.       — О.       Сичэнь моргает, пока котенок тычется носом ему в руку, доверчиво трется мордочкой. Ладони Сичэня немного больше, чем у Цзян Чэна, и котенок кажется совсем маленьким и худым.       — Мы могли бы его оставить, — говорит Цзян Чэн, наблюдая, как Сичэнь осторожно гладит пальцем по светлой кошачьей макушке. — Если хочешь.       Сичэнь кидает на него взгляд — заинтересованный, с рыжеватой искрой-хитринкой в глубоком карем. Цзян Чэн выдыхает.       — Ты же не любишь кошек.       — Я просто предпочитаю собак, — Цзян Чэн хмыкает, скрещивает горделиво руки на груди, кислый привкус во рту наконец исчезает. — Но кошки тоже неплохи. Кроме того, это может быть кот.       — Кошка.       — Ну, значит кошка.       Сичэнь возвращает ухмылку Цзян Чэна легким изгибом улыбки.       — Тебе нужно принять горячий душ и переодеться, а-Чэн. Ты замерз, — брови Сичэня строго сходятся к переносице. — А я пока займусь нашим маленьким жителем, — он удобнее перехватывает котенка, который издает удивленный мявк, но смирно терпит манипуляции нового человека. — И заварю чай. Ванцзи как раз занес несколько новых сборов от дяди…       — Я не буду это пить! — возмущается Цзян Чэн, снимая куртку.       — Хорошо, просто чай. Есть кексы и круассаны. Правда, всё сладкое.       — Опять Лань Ванцзи принес? — бурчит Цзян Чэн, раздраженный больше на себя — пока он подтирал штанами улицы, младший Лань, как обычно, играл героя, заваливая подарками его, Цзян Чэна, возлюбленного.       Не дождавшись ответа, Цзян Чэн обеспокоенно разворачивается к Сичэню и цепляет взглядом слегка порозовевшие скулы. Что?..       — М, — Сичэнь упорно смотрит вниз, запустив пальцы в грязно-серую шерсть и распутывая слипшиеся сосульки, смущенно почесывает тихо урчащего котенка. — Мне захотелось чего-то… сладкого. Но я, возможно, не был конкретен с формулировкой. И Ванцзи, ты же знаешь, иногда воспринимает все буквально.       Цзян Чэн озадаченно следует в зону кухни, уже различая четыре большие коробки с фирменным логотипом любимой Сичэнем пекарни, и едва не давится воздухом от смешанного с удивлением негодования. Разные виды кексов и круассанов по два каждый, плетенные булочки, ассорти из рулетов, разноцветные маньтоу и рядом — нелепой насмешкой — сдобное кроличье семейство с румяными ушками.       — Твой брат ограбил пекарню? — Цзян Чэн усмехается, он все-таки остался должен Лань Ванцзи.       — Не думаю, — Сичэнь неловко кашляет, маскируя умиленный смешок, и опускает котенка на пол.       «Я был расстроен», — повисает в пространстве, дробится, танцует в воздухе частицами пыли — исчезающая эфемерность при тусклом свете.       Цзян Чэн стучит пальцем по ближайшей коробке с пухлыми круассанами. Нос забивает сахарный запах выпечки с примесью шоколада, ягодных сиропов и миндальной стружки, во рту рефлекторно скапливается слюна. Цзян Чэн сглатывает, чувствуя отодвинутый ранее голод. Сейчас бы жареных куриных крылышек в чесночном соусе, лапши с колбасками и тех самых сырных шариков с бара, которыми хрустел Вэй Усянь…       Цзян Чэн знает, что братья Лань росли в строгости. Они соблюдали четкий режим дня, им запрещалось шуметь и ярко выражать эмоции, а сладкое разрешалось в малых количествах и по особому случаю. Лань Сичэнь сильно вырос с тех пор и смог пойти по пути, отличному от видения воспитавшего его дяди, но отголоски прошлого повлияли на некоторые… привычки, не всегда объяснимые и конструктивные.       Заедать горечь сладким еще не самое плохое, что могло быть.       — Заваривай чай, — фыркает Цзян Чэн, направляясь в ванную. — Я не дам тебе объедаться этим ужасом диетолога в одиночку.       Цзян Чэн ураганом проносится по квартире. Хватает домашнюю одежду — сухую и теплую, — залетает в душ. Джинсы приземляются на пол с влажным шлепком, следом летит майка тоже сырая, облеплявшая тело второй чужеродной кожей. Внутри ощутимо разрастается радость, успокаивает, оглаживая опаленное гневом нутро, возвращает мыслями в объятия Сичэня. Его голос с мягким тембром, теплый огонь в карих глазах, нежная щекотка пальцев и сдержанная сила обхвативших тело рук. Цзян Чэну хочется поскорее туда, на кухню, наполненную ароматом булочек в сладкой пудре, пышных шоколадно-ягодных кексов и цветочной легкостью темного чая, звуком кошачьего мяуканья и смеха Сичэня.       Когда Цзян Чэн приходит, все оказывается таким, как он представлял. Разве что запах выпечки — приторный, тающей сахарной крошкой на языке — ощущается сильнее. Котенок, вымытый и подсушенный, белым облаком крутиться возле миски с кефиром, кажется. Лакает, расплескивает жидкость вокруг, что-то мяучет, дергает недовольно ушами, стоит человеческим пальцам осторожно погладить. Сичэнь сидит на полу, рядом с их новым бедствием — Цзян Чэн уверен, он выиграл бы миллион, будь в лотерее подобный вопрос, — завороженно следит глазами за каждым действием котенка и пытается почесать того за ушком.       — Я помыл ее и осмотрел шерсть. Блох и вшей не видно, но к ветеринару стоит сходить. Завтра. Пойдешь с нами?       Сичэнь проводит пальцем от маленького носика к макушке, затем к ушку. Котенок, видимо, наевшись, мурчит, притирается к ладони, жмурится. Цзян Чэн хмыкает.       — Пойду, — он кивает, надкусывает в порыве голода круассан — белый крем обволакивает сливочной ванилью, миндальные хлопья хрустят на зубах. — И в зоомагазин сходим.       Сичэнь улыбается уголками губ — росчерк бледно-розового грифеля на бумаге. Цзян Чэн едва сдерживает неподходящую гримасу, вызванную концентрацией сахара во рту — слишком, слишком сладко. Тихий смех Сичэня разбивает внутреннюю сосредоточенность, птичьим пером щекочет кожу, отдаваясь немеющей дрожью в корни волос.       Продолжая посмеиваться, Сичэнь быстро поднимается, пододвигает чашку с едва заметным белесым паром. Цзян Чэн все-таки не выносит, кривится от приторного послевкусия, хватает кружку с черным чаем, отпивая большими глотками сразу половину. Тепло растекается внутри расслабляющей негой, наконец-то полностью согревая измученное за вечер тело.       — Я сделал бутерброды, — говорит Сичэнь. — Как ты любишь. Мясные, жирные и с горкой сыра сверху. Оставь десерты мне.       Сичэнь шагает ближе, ловит взгляд Цзян Чэна. Шалость застывает в глубине его глаз янтарным вкраплением, словно цветная крошка на шоколадной глазури. Цзян Чэн скользит по любимому лицу взглядом — горящим и хмельным, переполненным чужим искрящимся весельем.       Цзян Чэн тянется навстречу. Сохраняя зрительный контакт, накрывает губы Сичэня своими, с распирающим восхищением наблюдая, как янтарные отблески в карей радужке мимолетно вспыхивают и скрываются, поглощенные чернотой зрачка.       — Ты злишься? — неуверенно шепчет Цзян Чэн, нехотя отстраняясь.       Он проводит большим пальцем по чужой скуле к внешнему уголку глаза. Замирает. Под кожей отпечатком недавней опустошенности разворачивается онемение и усталость. Не высказанное вслух опасение горчит, смешивается с оставшейся на губах сладостью поцелуя — вкус ванили и пряность чайного чабреца.       — Я счастлив с тобой, — говорит Сичэнь, улыбаясь не губами — всем лицом. — И я не злился. Был огорчен, но не злился. Хочу… чтобы ты доверял мне, а-Чэн.       — Я доверяю!       — Нет, — Сичэнь качает головой. — Веришь, но сомневаешься. Больше всего в нас. Я поддержу тебя, как бы не вышло, а-Чэн. Я останусь рядом, буду с тобой, потому что ты — это ты.       Цзян Чэн вздрагивает. Глаза — сухие после отданных дождю слез — колет точно попавшей с ветром песчаной крошкой. Он падает в руки Сичэня, зарывается в объятия, как в пуховое одеяло в детстве — надежное убежище от всех монстров и невзгод.       — Спасибо, — выдыхает Цзян Чэн в чужое плечо. — Спасибо, Хуань-гэ.