***
Хуа Чэн не может поверить своему счастью. Когда слуга сообщает ему эту новость, когда его ведут в купальню, позволяя долго отмывать тело от грязи и пота в горячей воде, но без капли ароматических масел, чтобы ни в коем случае не исказить его естественный запах, когда его оставляют в отдельной комнате и преподносят ужин из пяти блюд, в котором есть даже мясо утки, что он не пробовал никогда в жизни. Он не верит. Его выбрали. Он приглянулся самому наследному принцу! Среди десятков рабов, что пахали в поле, он оказался достойным взгляда Его Высочества. Пока лишь только взгляда — но это уже куда больше, чем он когда-либо мог мечтать. Он и еще четверо альф предстанут перед Его Высочеством, чтобы тот мог выбрать того, чей аромат приглянется ему больше всего, и Хуа Чэн не уверен, что не сойдет с ума в то же мгновение, когда наследный принц приблизится носом к его шее. А тому счастливцу, что разделит с Его Высочеством ложе, Хуа Чэн готов будет даже подставляться под удары, лишь бы почувствовать хоть толику оставшегося на его руках сладкого запаха. Хуа Чэн уверен, сам он не окажется избранным. Ведь он — никто. Он лишь презренный раб, что уже долгие годы одержим недостижимым божеством, он ничтожество, которое уже восемь лет не может забыть прикосновения, запаха и нежной улыбки прекраснейшего из людей. Тогда, в четырнадцать, Хуа Чэна привезли во дворец как один из даров императору. Он был третьим сыном воина-иноземца, чья страна посмела вторгнуться в Сяньлэ и жестоко поплатилась за это. Всех воинов из армии захватчиков объявили рабами государства Сяньлэ, а если те погибли или сбежали, то их участь переходила старшему альфе из их семьи. Отец Хуа Чэна погиб в бою, а оба его старших брата были омегами, так что судьба раба оказалась уготована именно ему. Всю дорогу от своего скромного дома до дворца императора Сяньлэ он провел в цепях, его били надзиратели и даже другие рабы, и утешал он себя лишь тем, что его мать и старшие братья смогут жить спокойно благодаря его жертве: поговаривали, что в семьях падших воинов, где не было больше альф, старшего омегу отправляли в Весенние дома Сянь Лэ. А так — всего лишь рабство, он мог с этим справиться, пускай и ненавидя собственное никчемное существование. Так он думал, пока его не толкнули в спину, чтобы он пал ниц перед императорской семьей вместе с другими рабами. Споткнувшись тогда неловко, он рухнул на землю всем телом, в кровь разбивая колени и царапая ладони об острые камни. Хуа Чэн спешно пытался принять правильную позу, а потом замер, почувствовав на своем подбородке нежнейшее прикосновение кончиков пальцев. Его окутал легкий аромат цветущей сливы и сладких рисовых шариков, просочившийся в его нос лишь на время, но в памяти и сердце оставшийся навсегда, а когда он все же осмелился поднять голову, он словно окаменел, не перестав дышать только потому, что не хотел лишаться чудесного аромата. Перед ним, одетый в золото и дорогую желтую парчу, стоял омега. Прекрасный, светлокожий юноша чуть старше самого Хуа Чэна, с пухлыми, цвета спелого персика лепестками губ, на которых играла ласковая улыбка, длинными ресницами и словно светящимися изнутри глазами. Хуа Чэн никогда до этого не чувствовал себя настолько убогим: грязный, лохматый, с рассеченной одним из надзирателей бровью, отчего половина его лица опухла, а на щеке коркой застыла кровь, он наверняка и пах тогда совершенно отвратительно, но прекрасный омега не побоялся испачкать об него пальцы и даже улыбался нежно-нежно, словно не испытывал ни капли отвращения. Хуа Чэн отмер только тогда, когда к омеге подбежала кучка слуг, лепеча что-то о том, что Его Высочеству не стоит трогать грязь, и стараясь тут же протереть его руки влажной тканью. А Хуа Чэн еще неделю не мыл подбородок, надеясь сохранить крупицы прекрасного аромата и ощущение чужого прикосновения. Его на следующий же день отвели к дворцовому лекарю, и тот, недовольный необходимостью возиться с рабом, сказал Хуа Чэну вечность быть благодарным Его Высочеству, приказавшему обработать его раны, ведь без лечения он наверняка потерял бы глаз. И Хуа Чэн действительно благодарен, он боготворит наследного принца и поклоняется ему от всей души, он сделал смыслом своей жизни служение на благо Его Высочества и готов грудью закрыть его от стрел врагов или целовать его ноги, если тому будет угодно. Се Лянь стал первым жителем Сянь Лэ, что смотрел на него без неприязни, и единственным, кто протянул ему руку помощи. Возможность снова встретиться с ним лицом к лицу Хуа Чэну кажется благословением небес. На следующее утро, снова после долгого мытья в купальне, Хуа Чэн вместе с четырьмя другими альфами стоит в просторной, богато обставленной комнате. Нефритовые колонны цепляют взгляд, от сверкающего вокруг золота перехватывает дыхание, но Хуа Чэн не может сосредоточиться на красоте вокруг, слишком взволнованный предстоящей встречей. Он, как и остальные четыре раба, одет лишь в набедренную повязку, чтобы Его Высочество смог в полной мере оценить их тела и прочувствовать запах, и он дрожит в предвкушении. Двери распахиваются, и в комнату входит несколько стражников, вставая вдоль стен, чтобы защитить Его Высочество, если рабы вдруг позволят себе лишнего, а следом… Рабы мгновенно падают на колени перед наследным принцем, утыкаясь лбом в пол в позе бесконечного уважения, но один только запах снова, как и восемь лет назад, пленит Хуа Чэна на вечность. А когда звучит приказ встать… Се Лянь все так же прекрасен. Нет, даже лучше — он вырос, превратившись из очаровательного юноши в мужчину, с которым не могут сравниться даже боги. Хуа Чэн не смеет прямо разглядывать принца, стараясь смиренно смотреть в пол, но его взгляд то и дело взлетает к прекрасному лицу. Пухлые губы, большие, с поволокой глаза — Его Высочество действительно находится на грани того, чтобы вступить в эструс, его аромат кружит голову, заставляя задыхаться от восторга. Член Хуа Чэна под повязкой приподнимается, заставляя того стыдливо прикрыться руками и прикусить губу, чтобы хотя бы попытаться вернуть себе рассудок. Золотые браслеты на тонких запястьях и лодыжках тихо звякают, когда Се Лянь, покачивая бедрами, подходит ближе, заставляя рабов напрячься в надежде и предвкушении. Его Высочество подходит к первому из них, чуть привставая на мысочки, чтобы дотянутся носом до его шеи, и вдыхает аромат его железы. Хуа Чэн с завистью смотрит на то, как тот прикрывает глаза, блаженно улыбаясь, явно довольный запахом, а у альфы-раба мурашки расходятся по телу от близости такого желанного омеги, вот-вот готовящегося войти в эструс. Сам Хуа Чэн стоит четвертым, и он слышал, как рабы на полях шептались о том, что это самая невыгодная позиция: если принц найдет восхитивший его аромат раньше, до четвертого в ряду он может просто не дойти, а если запахи всех пятерых он сочтет приемлемыми, но не впечатляющими, он, вероятнее всего, просто заберет последнего, пятого альфу из ряда. Но Хуа Чэн не переживает за свое место: он и так знает, что не достоин Его Высочества, поэтому лишь смиренно мечтает о том, чтобы тот хотя бы обнюхал его, окончательно забирая рассудок вдобавок к уже давно отданному сердцу. Первый альфа в ряду вздрагивает, и его руки дергаются, словно он, не сдержавшись, хочет схватить Его Высочество за талию, притягивая к себе ближе, но замирает, стоит ему услышать предостерегающий рык. Хуа Чэн не сразу понимает, что помимо стражников рычит и он сам. Зато это отчетливо слышит наследный принц. Отстранившись от первого раба, он с интересом смотрит на Хуа Чэна, тут же побледневшего от осознания собственной дерзости. Посметь вести себя так собственнически? Он не стражник, чтобы официально защищать принца, не друг и не родственник, так почему же он не терпит чужих прикосновений к Его Высочеству? Ступая элегантно и величественно, наследный принц подходит к Хуа Чэну, проигнорировав второго и третьего рабов, и останавливается прямо напротив. Только сейчас Хуа Чэн осознает, насколько большая между ними разница: Его Высочеству приходится запрокидывать голову, чтобы посмотреть ему в глаза, но даже так Хуа Чэн знает, насколько он на деле ниже этого божества. — Почему ты зарычал, альфа? — величественно спрашивает Се Лянь. От этого обращения у Хуа Чэна едва не подкашиваются ноги, но он все равно находит в себе силы пролепетать извинения: — Простите, Ваше Высочество, этот презренный раб не должен был… — Отвечай на вопрос, — перебивает его властный голос принца, и Хуа Чэн готов скулить от того, как сильно он хочет по такому же жестокому приказу доставить ему все удовольствие этого мира. Но омега требует ответа, и Хуа Чэн не может его не дать. Поэтому он смотрит в глаза принцу, отвечая честно и твердо, так, что ни у кого не возникает ни малейшего сомнения в его искренности: — Вы не позволяли себя касаться. Любой, кто посмел сделать что-либо без вашего повеления, достоин казни тысячи порезов, мой господин. Глаза принца загораются восторгом. Он плавно поднимает руки, оплетая шею Хуа Чэна, притягивая его ниже, заставляя наклониться, а сам снова привстает на носочки — разница в росте у них огромная, и по-другому Его Высочество просто не может дотянуться до его запаховой железы. Кончик его носа касается кожи на шее Хуа Чэна, а тот чувствует, что дрожит, плавясь от нежного прикосновения и дурманящего омежьего аромата вокруг, но не смеет пошевелиться, как бы сильно он ни хотел вжать наследного принца в свое тело и немедленно завладеть им, вопреки всем законам поставить метку, навсегда делая своим. Хуа Чэн знает, что слишком жаден, что не имеет права даже мечтать о подобном, но Се Лянь прижимается теснее, всем собой, упиваясь его запахом, а потом мурлычет, не отрываясь от шеи: — Я выбираю его. Хуа Чэну кажется, что он возносится на небеса. Стража тут же выгоняет всех остальных рабов, что кидают на Хуа Чэна полные зависти и ненависти взгляды, но тот не замечает этого, одурманенный омегой перед собой. А стоит им остаться одним, как Се Лянь, отстранившись, повелительно взмахивает рукой, уходя в соседнюю комнату. Хуа Чэн идет за ним, послушно, словно тот накинул веревку ему на шею. Прикажи Его Высочество сейчас спрыгнуть со скалы — Хуа Чэн сделает это, не раздумывая. Они попадают в покои, украшенные еще более роскошно, чем предыдущий зал. Большая кровать стоит посередине, алые простыни из чистого шелка переливаются в свете торшеров, на стенах — картины величайших художников в золотых рамках, но все равно здесь нет ничего красивее карамельных глаз принца, затянутых дымкой вожделения. Тот садится на край постели, чуть приоткрывая манящие губы и позволяя себе снять маску неприступной величественности, и его брови чуть изгибаются, позволяя мучению проскользнуть на прекрасном лице. Омега вступил в эструс. Его запах становится насыщеннее, ярче, перебивает даже агрессивный аромат альфы, грудь тяжело вздымается, а слои одежды наверняка пачкает ароматная смазка. С губ наследного принца срывается болезненный стон, и Хуа Чэн падает на колени у его ног, протягивая к нему дрожащие руки, но не смея коснуться. Омега, его омега страдает, и это самое невыносимое, что он переживал в своей жизни. — Ваше Высочество, позвольте помочь, — молит, смотря с бесконечным благоговением. — Позвольте прикоснуться к вам. Глубоко дыша, втягивая носом аромат альфы, что находится так близко, но все равно недостаточно, Се Лянь прослеживает взглядом капельки пота на оголенном торсе, что стекают по бронзовой коже, обводя крепкие мышцы, а затем теряются в набедренной повязке, едва ли скрывающей возбуждение, и пытая ожиданием то ли раба, то ли самого себя, спрашивает: — Как мне тебя звать, альфа? Скажи мне, я хочу знать, чье имя кричать, если ты хорошо справишься с порученным делом. Хуа Чэн едва может дышать, аромата омеги вокруг так много, что он немедленно жаждет прочувствовать его жаркую глубину, но не смеет сделать ничего, что могло бы быть слишком дерзким по отношению к небожителю перед ним. Прикрыв глаза, он тратит несколько мгновений на то, чтобы сосредоточиться, и когда поднимает веки, его взгляд полон поклонения: — Вашему Высочеству не стоит марать язык об имя этого недостойного. Зовите меня, как угодно, хоть рабом, хоть животным, но если Вам нужно имя — пусть будет Сань Лан. Этот раб — третий сын своих родителей, и никем более зваться не достоин. Эструс все сильнее вступает в свои права, Се Лянь дышит тяжелее, и его взгляд темнеет при взгляде на раба у его ног. Хуа Чэн тяжело сглатывает, пожирая его взглядом, но все равно не двигается с места, вцепляясь ногтями в собственные оголенные бедра, чтобы держать себя в руках. Это так сложно — оставаться на месте, когда прямо перед ним откидывается на постель, опираясь на локти, самый желанный омега на свете, пахнущий так ярко, что сомнений не остается — он давно готов принять в себя все, что альфа сможет ему дать. И Хуа Чэн знает — он отдаст всего себя, лишь бы доставить ему удовольствие, не ради надежды на покровительство или благосклонность, а просто потому, что Его Высочество достоин лишь высшего наслаждения. Сдерживаться все сложнее, и Хуа Чэн чувствует себя грязным животным, возжелавшим небожителя, но потупить взгляд, лишившись вида румяного от возбуждения лица — выше его сил. — Пусть так, Сань Лан, — выдыхает, наконец, наследный принц, чуть сгибая ноги и покачиваясь на кровати, словно пытаясь потереться об нее пульсирующим от недостатка наполненности входом. Хуа Чэн едва не захлебывается слюной. — Я позволяю тебе коснуться. Нет, не так. Ты можешь трогать меня везде, можешь ласкать и нежить, но не смей оставлять следы и не позволяй себе грубости. — Этот раб не дерзнул бы! — жарко шепчет Хуа Чэн, а потом протягивает чуть подрагивающую руку, чтобы наконец прикоснуться к Его Высочеству. Многослойное ханьфу не дает прочувствовать жар распаленного тела, но по спине Хуа Чэна все равно бегут мурашки. Под его пальцами — само божество, его ладони оглаживают самое идеальное тело в мире, и когда омега хнычет неудовлетворенно, подаваясь навстречу прикосновениям, словно стараясь урвать больше, но никак не получая столь необходимого, Хуа Чэн решается. Он аккуратно стягивает с ноги Его Высочества сапожок без голенища, открывая небольшую стопу и тонкую, бледную лодыжку с выпирающей косточкой. Желание целовать эти обманчиво-хрупкие ноги так велико, что Хуа Чэн хрипло шепчет, согревая своим дыханием кожу своего господина: — Может ли… — дыхание спирает, и ему не сразу удается продолжить. — Может ли этот презренный раб поцеловать вас? — все так же стоя на коленях, он поднимает голову, сталкиваясь с затуманенным, алчным взглядом своего божества, и тут же корит себя за свою дерзость. — Простите, Ваше Высочество, этот недостойный забыл свое место… — Целуй, — выдыхает Се Лянь, откидывая голову и замирая в предвкушении, страдальчески хмуря брови. — Давай, сделай уже хоть что-нибудь, мне больно, мне так больно… Помоги мне, альфа. Хуа Чэн, не медля больше ни секунды, прижимается губами к выпирающей косточке на лодыжке, и от первого прикосновения губ Его Высочество вздрагивает, словно это легкое касание обжигает его кожу. Он не пытается уйти от прикосновения, не зажимается и не препятствует, лишь выдыхает тяжело и откидывается на ложе, полностью отдавая себя во власть альфы. А Хуа Чэн едва может держать себя в руках, когда такой ароматный, такой готовый для него омега лежит прямо перед ним, согласный на все, что он решит ему дать. Хочется немедля сорвать с него одежду, наконец погрузится в жаркое, жаждущее тело, заявляя свои права хотя бы ненадолго, хотя бы на эти три дня, что Его Высочество в дурмане эструса будет отдаваться ему целиком, стенать и скулить под ним, прежде чем снова превратиться в неприступного, недостижимого наследного принца. Но с другой стороны — хочется нежить его, прикасаться легко, словно к хрустальной статуэтке, быть ласковым и заботливым, подарить Его Высочеству все наслаждение мира, чтобы тот хоть раз, скучая однажды вечером в своих покоях, вспомнил о ничтожном рабе, для которого является совершенством. Второй сапожок легко слетает с ножки, и Хуа Чэн, легко избавив омегу от браслетов на лодыжках, не глядя на них, словно не видит в золоте никакой ценности, прижимается поцелуем к другой косточке, наслаждаясь бархатом изнеженной кожи. А потом привстает на коленях, чтобы плавно, с трепетом, развести в стороны полы ханьфу наследного принца. От восторга перехватывает дыхание. Все нижние одежды принца — влажные от пота, сладкий омежий аромат тут же проникает в легкие и кружит голову, заполняет все покои целиком: от него не скрыться, не спрятаться, но Хуа Чэн и не хочет. Он желает вкусить его весь, напитаться им хоть ненадолго, не в силах насытиться никогда, оставить себе воспоминания о грядущих трех днях, как о лучших в своей никчемной жизни, мечтает, тайно и дерзко, также остаться в воспоминаниях своего божества. Воздух комнаты касается разгоряченного тела Его Высочества и тот вздрагивает, невольно пытаясь закрыться, свести ноги, но тем самым только зажимая меж них Хуа Чэна. А тот не может позволить своему господину мерзнуть: он скользит руками по острым коленкам, крепким бедрам, пока скрытому тканью нижних одежд, но явно подтянутому животу — и не отрываясь следит за лицом наследного принца, готовый отпрянуть при малейшем проявлении неудовольствия, а потом добровольно протянуть руки под топор палача. Его принц достоин лишь наслаждений. Но на лице Се Ляня не отражается ни тени неприятия — лишь вожделение и желание большего. Он подается навстречу руками, пытается усилить прикосновение и с закрытыми глазами старается притянуть к себе Хуа Чэна, который все смотрит-смотрит-смотрит — но никак не может переступить черту, испачкать собой божество, хотя так хочется, так неимоверно хочется! — Альфа… — выдыхает капризно Се Лянь, все-таки умудрившись схватить его за плечи, и настойчиво тянет его к себе. — Пожалуйста, альфа! Сань Лан… От такого просящего голоса по спине бегут мурашки. Хуа Чэн нависает над омегой, упираясь ладонями в кровать над его плечами, и бегает взглядом по его лицу, то ли пытаясь понять, о чем именно молит это прекрасное создание, то ли просто упиваясь его красотой. Се Лянь невольно вскидывает бедра, пытаясь потереться о его тело, и страдальчески заламывает брови, когда ему это не удается. Он прикусывает свою пухлую губу, глядя умоляюще, и Хуа Чэн прикипает к ней взглядом. Дозволено ли ему целовать эти губы? О, как бы ему хотелось! — Ваше Высочество, вы позволите? — хрипло шепчет он, не в силах оторвать взгляда от этих манящих губ. Он уже мысленно корит себя за эту дерзость, за порочное желание получить себе принца целиком и полностью, хотя бы на несколько дней — он не должен был забывать, что является лишь инструментом, что избавит господина от страданий, он не имеет права претендовать хоть на что-либо. Но Се Лянь смотрит на него прекрасными карими глазами, что заволокла дымка возбуждения, и хмурит брови недовольно, отчего альфа внутри Хуа Чэна скулит и мечется, пытаясь понять, в чем его вина, почему его омега не счастлив. — Ближе, — сердито заявляет Се Лянь, а потом с неожиданной для омеги силой притягивает его в свои объятия, отзываясь довольным стоном, когда чувствует крупное альфье возбуждение, упирающееся ему в пах. Хуа Чэн лишь краем сознания может вспомнить, что Его Высочество — все же императорский сын, а потому тренировался даже тщательнее альф, чтобы в будущем при необходимости вести в бой армию, так что при желании он может не только притянуть Хуа Чэна ближе, но и с легкостью сломать ему хребет. Но долго думать об этом не получается: омега поводит бедрами, раз за разом задевая уже давно твердый член, а сам Хуа Чэн невольно утыкается носом ему в шею, прямо в запаховую железу, и едва не теряет рассудок от желания укусить его в это ароматное местечко, навеки присваивая его себе. Так жадно, так порочно, но так сладко мечтать об этом! Его пальцы вцепляются в тонкую омежью талию, против его воли пытаясь удержать Его Высочество на месте, ведь его поступательные движения с каждым мгновением подталкивают Хуа Чэна к грани безумия. Се Лянь обиженно поджимает губы, вдруг отстраняя от себя Хуа Чэна, но не переставая удерживать его за плечи: — Сань Лан что, совсем не хочет меня? — тянет он, и, боги, кажется, в уголках его глаз Хуа Чэн видит слезы. — Что вы, что вы, мой господин, Ваше Высочество! — лепечет Хуа Чэн, мысленно проклиная себя за то, что посмел расстроить такого прекрасного омегу, и пытается начать кланяться, но принц все еще крепко держит его за плечи, не давая сдвинуться ни на цунь. — Этот презренный раб, это ничтожество хочет вас! Слишком сильно хочет… Эти слова не описывают даже сотую долю того, что пылает в груди Хуа Чэна. Он хочет служить Его Высочеству, поклоняться, словно божеству, хочет надеть на себя ошейник и отдать поводок в руки принца, только чтобы сидеть у его ног и бросаться на каждого, кто захочет ему навредить, словно цепной пес. Он хочет целовать потом эти ноги, хочет принадлежать Его Высочеству всем собой, без остатка, даже больше чем сейчас, чтобы омега мог делать с ним все, что угодно, но только он один. Хуа Чэн хочет зачать ему ребенка. Хочет ласково касаться кончиками пальцев округлого живота, чувствуя легонькие пинки в ответ, и рубить руки тем другим, кто попробует прикоснуться к его омеге. Хуа Чэн не замечает, как тоненько скулит, представляя себе наследного принца, носящего его метку и его детей. От этого звука губы Его Высочества складываются в довольную улыбку. Он чуть приподнимается, легко, почти невесомо касаясь губ Хуа Чэна своими, вызывая невидимый взрыв в его груди, и тепло улыбается в ответ на растерянный, но такой обожающий взгляд: — Давай, Сань Лан. Пока можешь… Сделай меня своим. Крамольно. Это так непозволительно: рабу пытаться присвоить хозяина! Но Хуа Чэну позволили, а он хочет: так, как никогда ничего не хотел. Волосы омеги, лишившись золотой шпильки, разлетаются по простыням. Нижняя рубаха принца распахивается сильными руками Хуа Чэна, открывая вид на подтянутый, мышечный живот, твердую грудь и аккуратные розовые соски, что призывно торчат, привлекая к себе внимание. И альфа позволяет себе вольность: он склоняется над грудью принца и аккуратно лижет один сосок, готовый отстраниться по первому требованию. Вот только принц в ответ стонет, сильнее выпячивая грудь, и тогда Хуа Чэн смелеет, целиком вбирая сосок в рот и начиная посасывать его, в то же время стягивая нижние штаны омеги и аккуратно откладывая их в сторону. Руки Хуа Чэна словно бы живут собственной жизнью, начиная гладить бархатные бедра, сминать сильные мышцы ног принца, пока альфа отрывается от одного соска только для того, чтобы втянуть в рот второй. Се Лянь вплетает в его волосы пальцы, притягивая ближе, сладкими стонами призывая не останавливаться, его бедра, между которыми так удобно расположился альфа, подрагивают от предвкушения и сводящего внутренности желания. — Ну же, Сань Лан, — прерывисто выдыхает Его Высочество, когда чувствует пальцы на внутренней стороне своих бедер, но недостаточно близко к самому сокровенному. — Этот принц позволяет тебе, пожалуйста, коснись меня, коснись… Хуа Чэн не смеет ослушаться приказа и не желает этого делать. Он приподнимается, зачарованно оглядывая принца, и послушно ведет пальцами по внутренней стороне его бедра, от колена и выше, выше… Кожа Его Высочества блестит от пота, но там, внизу — совсем не от него. Смазки так много, что она пропитывает постельное белье, стекает по бедрам, приятной, вязкой влагой остается на пальцах, когда Хуа Чэн ведет ими выше. Его взгляд цепляется за аккуратный омежий член, что гордо возвышается над твердым прессом, роняя с красной головки капельки предэякулята. — Совершенство, — шепчет Хуа Чэн, не в силах оторвать взгляд от великолепного тела под собой. — Вы прекрасны, мой господин. Омега тихонько скулит и подается бедрами вниз, словно надеясь поймать его прикосновение, а его неплотно сжатый из-за эструса розовый бутон выпускает новую порцию смазки. Хуа Чэн следит взглядом за ароматной капелькой, и когда она уже почти докатывается до простыней, вдруг чувствует, что ни в коем случае не должен позволить ей пропасть, слишком драгоценна эта жидкость, чей источник — сам наследный принц. А потому не задумываясь, не успевая даже осмыслить собственное действие, Хуа Чэн склоняется к самому сфинктеру Его Высочества и ловит непослушную капельку языком. Се Ляня буквально подбрасывает на простынях, а с его губ срывается громкий стон. Альфа вздрагивает, собираясь отстраниться, страшась, что сделал что-то не так, но Се Лянь хватает его за волосы, не давая сдвинуться с места, и звонко, так, что его наверняка слышно и за пределами покоев, вскрикивает: — Да! Его омеге нравится. Осознание этого заставляет что-то в груди Хуа Чэна теплеть и трепетать от восторга. Он высовывает язык, снова касаясь сжатого колечка мышц, собирая смазку, смакуя на языке ее сладость. Аромат цветущей сливы окутывает его всего целиком, словно он гуляет по императорскому саду, а вкус рисовых шариков оседает на языке, пока он продолжает вылизывать принца, сходя с ума от того, насколько приятно это ощущается. Судя по стонам над его головой и цепляющимся за его волосы пальцам — не ему одному. Хуа Чэн смелеет, толкается языком внутрь, оглаживает бархатные стеночки и пьет омежьи соки, как лучшее вино. — Сань Лан, больше! Слова Се Ляня переходят в новый стон, но все равно звучат повелительно: наследный принц знает, чего хочет, и всегда это получает. Хуа Чэн будет счастлив исполнить любой его каприз. Язык заменяют пальцы, Хуа Чэн поднимает взгляд, надеясь по выражению лица омеги понять, достаточно ли он аккуратен: все же его кожа грубая, а руки привыкли к тяжелой работе, совсем не к нежности омежьего тела. Вот только Се Лянь смотрит на него в ответ. Приоткрыв губы, негромко постанывая на каждый толчок пальцев, с раскрасневшимися щеками и влагой в уголках глаз — в этом мире нет ничего прекрасней. Его Высочество манит его к себе движением руки, и Хуа Чэн тут же подчиняется, не прекращая поступательных движений пальцами, а когда он оказывается ровно напротив омеги, тот вдруг обхватывает его лицо ладонями и приподнимается, накрывая губы в долгом, тягучем поцелуе. Хуа Чэн видит звезды и распадается в пыль. Губы Его Высочества оказываются гладкими, как шелк, и сладкими, словно спелые сливы, оторваться от них смерти подобно. Языки сплетаются в причудливом танце, ласкают друг друга, а когда Хуа Чэн возобновляет движения пальцев в мягком, податливом уже отверстии и Се Лянь выдыхает стон ему в рот, альфа чувствует себя так, словно все счастье, выданное ему на жизнь, вдруг решило обрушиться на него в одно мгновение. — Еще, еще, еще, — как заведенный шепчет принц на каждый толчок, неотрывно смотря своими прекрасными золотисто-карими глазами, затуманенными сейчас желанием, и Хуа Чэн сходит с ума от любви к этому божеству. — Сань Лан, ты удивительный, мне так хорошо с тобой… Бедное сердце едва ли может пережить столько нежности и обожания, сколько вспыхивает в Хуа Чэне в этот момент. Он не может сказать прямо, насколько сильно он влюблен, с его статусом не положено чувствовать, но он может показать: заботой, прикосновениями, поцелуями. И Его Высочество видит, правда видит, и несмотря на это — не отталкивает его, не брезгует грязным, низким существом. Само божество благословило Хуа Чэна своей милостью, и он отдаст всего себя, чтобы не заставить его жалеть об этом. — Возьми меня, — выстанывает Се Лянь, крупно вздрагивая, когда Хуа Чэн задевает какую-то особенную точку внутри. — Давай же, я весь твой, сделай меня своим, пожалуйста! Слышать это так приятно. Даже если Его Высочество просто изнывает от жара эструса, даже если им управляют лишь инстинкты, и сейчас он наверняка с радостью отдался бы любому альфе — видеть направленное на него желание божества для Хуа Чэна кажется высшей благодатью. Тем более… Его Высочество зовет его по имени. Быть может… Это невероятно, Хуа Чэн так порочно мечтает об этом, но… Быть может, наследный принц хочет именно его. Именно для него он такой нежный и податливый, именно ему готов отдаться и подчиниться, хотя самому Хуа Чэну не нужно подчинение, он сам давно уже принадлежит своему господину, и статус раба тут совершенно ни при чем. Альфа больше не смеет заставлять его ждать. Набедренная повязка, и так не скрывавшая отчаянного возбуждения, оказывается откинутой на пол, и глаза омеги вспыхивают маниакальным блеском, когда он видит крупный член с уже бордовой от столь долго сдерживаемого желания головкой и капелькой предэякулята на самом кончике. Се Лянь тянется рукой вниз, Хуа Чэн неотрывно следит за тем, как небольшая, аккуратная ладошка приближается к его естеству, и мысленно паникует. Разве он достоин прикосновения божества? Не запачкает ли он собой самое прекрасное на свете творение? И боги, сейчас отчетливо видно, насколько он больше: ростом, телосложением, даже там, так что если он причинит своему господину боль? Он не переживет этого. Не справится с чувством вины, не выдержит полное страдания выражение на лице своего принца. Быть может, им стоит остановиться, пока не поздно, он сможет облегчить состояние Его Высочества пальцами, довести его до пика языком, сможет точно доставить удовольствие, точно не навредить, точно… Все мысли вылетают из его головы, а из самой грудной клетки рвется рычащий стон, когда аккуратные пальчики обхватывают его член. Они не настолько нежные, как Хуа Чэн ожидал — каждый раз он забывает, что кажущееся хрупким сокровище в его руках — первоклассный воин, — но они действуют ласково и аккуратно, обводят венки и надавливают под головкой, вырывая из него постыдный всхлип, а потом начинают гладить, размазывая по всей длине предэякулят, бережно и медленно, так медленно, что почти невыносимо. — Ты такой красивый… — шепчет Се Лянь, приподнимаясь на свободной руке и не переставая дразняще-плавных движений ладонью. — Такой милый, такой обходительный. Я так близко, согласен на все, но Сань Лан не пытается мной пользоваться, как делали все до него… Рык невольно срывается с губ Хуа Чэна, стоит ему только представить, как другой альфа касается его божества. Более того — берет грубо, жестко, не выказывая ни малейшего почтения, оставляя на фарфоровой коже синяки и заставляя слезы в глазах скапливаться совсем не от удовольствия. Ярости в груди становится так много, что Хуа Чэн хочет голыми руками разорвать любого, на кого укажет его принц, любого, кто посмел обидеть его омегу. Он защитит, он не позволит больше никому даже косо взглянуть, он заставит каждого поклоняться Его Высочеству, так, как делает это сам. Хуа Чэн едва замечает, как, сев на пятки, инстинктивно притягивает Се Ляня в свои объятия, пряча в своих руках от всего мира. Улыбка Его Высочества чувствуется ключицами, и это для Хуа Чэна лучшая награда. Се Лянь ласково рокочет, почти мурчит, вжимаясь всем телом, чувствуя на талии сильные руки, а животом — напряженный член альфы, и не стесняется потираться об него, наслаждаясь тем, как сильно его хочет Хуа Чэн. — Хороший альфа, — мурлычет Се Лянь и настойчиво давит ему на плечи, заставляя опуститься спиной на кровать. — Ты же позаботишься обо мне? Хуа Чэн дергано кивает несколько раз и задерживает дыхание, опасаясь потерять сознание от восторга, когда Его Высочество перекидывает через его бедра стройную ногу. Се Лянь рвано выдыхает, когда крупный альфий член проезжает по ложбинке между его ягодиц, пока он усаживается чуть-чуть выше чем нужно, упираясь ладонями в сильную грудь и покачиваясь, имитируя толчки. Большие ладони ложатся на его бедра, Хуа Чэн неотрывно следит взглядом за своим божеством, что расположилось сейчас так правильно: над ним, сверху, властвуя и направляя. Вот только выдержка альфы уже давно трещит по швам, и он может только задушенно умолять, глядя полным благоговения взглядом: — Вы позволите? Мой господин, вы даете свое позволение? Хитро улыбнувшись, Се Лянь привстает, только чтобы обхватить пальцами член Хуа Чэна и, прижав головку к своему разработанному отверстию, начать медленно опускаться. Плавно, аккуратно, пропуская все глубже и глубже — Хуа Чэн чувствует, как бархатные стеночки поддаются, послушно раскрываясь от напора и пропуская его во влажное, жаркое нутро. От экстаза хочется закатить глаза, но Хуа Чэн не смеет — не тогда, когда перед его лицом принц, что смотрит прямо на него, приоткрыв губы и сложив их в идеальную окружность, словно не стонет только потому, что задержал дыхание, не в силах совладать с собственными чувствами. Ягодицы Се Ляня наконец касаются бедер Хуа Чэна, и принц медленно выдыхает, расслабляя подрагивающие ноги, но все еще не отрывая взгляда от его лица. Словно хочет видеть, с кем он сейчас, словно для него это так же важно, как для самого Хуа Чэна. Возможно, альфа просто сошел с ума. Возможно, быть с Его Высочеством, быть в нем, быть с ним единым целым — все это слишком для одного глупого, уже много лет рвущегося лишь к одному человеку сердца. Ощущение тугого жара вокруг члена, мягкой кожи бедер под пальцами, ласкающего и плавящего взгляда на своем лице — все это настолько прекрасно, что с трудом верится в то, что оно реально. И все же ощущения слишком яркие, чтобы быть сном. Наполненность, должно быть, невероятная — Хуа Чэн чувствует, как плотно сжимает его принц, как головка упирается в матку, жаждущую сейчас его семени. Это почти лишает его рассудка. Так хочется толкнуться, а потом снова, мягко и бережно, чтобы ни в коем случае не навредить, но в то же время — как можно глубже, чтобы наполнить Его Высочество до краев, чтобы точно поселить в нем свою частичку, зачать ему малыша, сделать своим и только своим навечно. Хуа Чэн знает, что эти мечты несбыточны. После окончания эструса Се Лянь непременно выпьет отвар, что избавит его от возможных последствий — никто не допустит, чтобы наследный принц, главное сокровище Сянь Лэ, понес от жалкого раба, не считающегося даже человеком. И сам Хуа Чэн более чем понимает: он не достоин Его Высочества. То, что ему позволено на протяжении нескольких дней касаться своими грязными руками этого божества, — уже величайшая милость судьбы. Стоять рядом с ним, целовать округлый живот, держать на руках их общего ребенка — немыслимо. И так желанно… — Сань Лан… — зовет его принц, укладывая ладонь на его щеку, и смотрит так нежно, так проникновенно, словно знает, какие мысли витают в его разуме, и ни чуточки на них не злится. Хуа Чэну становится стыдно за то, что он позволил себе отвлечься от той единственной цели, ради которой его пригласили в эти покои. Вот только Се Лянь снова его удивляет: вместо того, чтобы требовать положенное ему по праву, он всхлипывает, чуть качнувшись на его бедрах, и просит, по-настоящему просит простого раба, даже несмотря на то, что мог бы получить все, что угодно, по одному своему повелению: — Сань Лан, поцелуй меня. Пожалуйста… Даже если бы за выполнение этой просьбы, почти мольбы, Хуа Чэна ждала казнь, он не смог бы отказать. Альфа приподнимается, усаживаясь на ложе и придерживая Се Ляня так мягко, как только может, но тот все равно вздрагивает всем телом и скулит негромко, когда член внутри него немного смещается, надавливая на какую-то особую точку. Хуа Чэн приникает к его губам, выпивая его стон, скользя языком в рот и целуя так мягко, но так отчаянно, почти высасывая душу. Руки Се Ляня гладят его плечи, перебирают волосы, нежат и ласкают, как не делал с ним никто. Прикосновения жаром остаются на коже, дрожью разбегаются по спине, оседают приятной тяжестью внизу живота, заставляя желать большего. Омега чуть покачивает бедрами, и Хуа Чэн, чувствуя намек, толкается вверх, навстречу, вырывая из принца такой сладостный, такой драгоценный стон. Его Высочество запрокидывает голову, хватаясь за плечи Хуа Чэна, как за последнее спасение, и стонет теперь на каждый толчок, открыто и громко, бесстыдно, но так очаровательно. Мягкая кожа открытой, такой доступной сейчас шеи манит, и Хуа Чэн не может и не хочет останавливать себя. Губы касаются бархатной шеи, выцеловывают мягко, не оставляя следов, язык иногда рисует влажные дорожки, а тяжелое, сбитое дыхание оседает на коже, как роса на траве по утру. Се Лянь ловит его ритм, сам привстает на члене и все резче опускается обратно, до шлепка ягодицами о бедра, до хлюпанья смазки и закатывающихся в блаженстве глаз. — Да, да, да… — шепчет он безостановочно, ближе притягивая к себе Хуа Чэна, растворяясь в его поцелуях и глубоких толчках. В покоях становится нестерпимо жарко, но Хуа Чэн этим лишь наслаждается. Тем, как приятно входить во влажное, упругое нутро, как красиво стекает капелька пота по виску прекрасного омеги в его руках, как восхитительно принц стонет, плавясь от наслаждения. Се Лянь определенно подходит к грани: его движения становятся все более рваными, стоны — все более отчаянными, а нутро сжимается пульсирующим жаром, обволакивая член до дрожи приятно. Смазки так много, что она уже насквозь пропитывает простыни, покрывает бедра обоих и кружит голову ароматом цветущей сливы. Чувствуя, что омеге самой малости не хватает до того, чтобы рухнуть в пучину блаженства, Хуа Чэн переворачивает их, укладывая Се Ляня на спину и вторгаясь в него еще мощнее, ритмичнее, до самого конца, зная, что еще чуть-чуть — и он увидит высшее наслаждение на лице своего омеги. Еще немного — и он наполнит его своим семенем, хотя бы на время погружаясь в иллюзорное счастье. Хуа Чэн губами захватывает губы, сминая и посасывая их, одной рукой поддерживает своего принца под поясницу, а другой — сжимает сосок, из-за чего Се Лянь почти кричит, подаваясь навстречу глубоким толчкам. Хуа Чэн знает, что и сам на пределе, чувствует, как удовольствие стекается к низу живота, как подрагивает член, готовясь излиться, и потому отрывается от любимых губ, только чтобы хрипло прошептать, глядя в затуманенные, невероятно прекрасные глаза: — Мой господин… Одарите этого ничтожного своей милостью, — он толкается снова, до самой матки, чувствуя, что готов провалиться в блаженство, но всем собой желая дождаться Его Высочества. — Мой принц, сделайте это для меня. Мой омега… Последнее вырывается невольно, но именно оно и толкает Се Ляня за грань. Его губы приоткрываются в беззвучном крике, когда он до хруста выгибается в позвоночнике, заливая животы обоих спермой, и сжимается так сильно, словно не хочет выпускать из себя член Хуа Чэна никогда. Тому хватает пары толчков и вида взмокшего, раскрасневшегося наследного принца под ним, чтобы тоже разлететься на тысячи осколков, до предела заполняя его матку своим семенем. Хуа Чэн снова целует его, глубоко, жадно, надеясь насытиться хотя бы ненамного, потому что знает, что утолить свою жажду не сможет никогда. Узел скрепляет их на некоторое время, и Хуа Чэн аккуратно переворачивается на спину, укладывая на своей груди вымотавшегося омегу. Он знает — узел нужен лишь для того, чтобы притупить дурман эструса и облегчить страдания, только так омега может удовлетвориться на время, достаточное хотя бы для сна и приема пищи, знает, что даже если его семя зачало новую жизнь, никто не позволит наследному принцу родить от раба. И самому Се Ляню наверняка не нужно дитя от презренного невольника: первенец Его Высочества будет наследовать трон, все его дети будут купаться в шелках и сиять благородством, как и положено отпрыскам будущего императора. Раб, что не достоин даже грязи под его ногами, совсем не вписывается в эту картину. И несмотря на все это, несмотря на то, что Хуа Чэн знает — он здесь на время, он по-прежнему не имеет никаких прав, — он не может заставить себя прекратить, когда вдруг обнаруживает, что невольно поглаживает плоский животик омеги, словно точно знает — там уже живет его дитя. А наследный принц, чувствуя его полные нежности прикосновения, не приказывает ему убрать руки, как испугался было Хуа Чэн. Напротив — Се Лянь тихонько урчит от удовольствия, и вдруг мягко касается его под подбородком губами, чуть сильнее стискивая в объятиях. Так хорошо. Хуа Чэн хотел бы навечно остаться в этом мгновении. — «Мой омега», — вдруг негромко говорит Се Лянь, и сердце Хуа Чэна падает куда-то в живот. — Так ты сказал. Почему? — Простите, мой господин, я не должен был так своевольничать… — Ответь на вопрос, — перебивает его Се Лянь, стараясь звучать чуть строже, но не поднимаясь с его обнаженной груди и начиная вырисовывать на ней круги кончиком пальца. Как это можно объяснить? На ум не приходит ни одного разумного, приемлемого ответа, но Хуа Чэн и не хочет лгать своему божеству. — Потому что я хотел бы, — тихо отвечает он, прикрыв глаза и уже почти смирившись с тем, что после таких слов его ждет казнь. — Я бы очень хотел назвать вас своим, Ваше Высочество. Хотел бы целовать вам руки, помогать одеваться по утрам, а вечерами массировать уставшие плечи. Хотел бы кормить вас локвами с рук, вплетать цветы в ваши волосы, выполнять за вас рутинные дела, что утомляют вас слишком сильно. Я хотел бы грудью защищать вас от врагов, исполнять все ваши прихоти и смотреть, как вы носите моего ребенка. Я бы так много хотел… Но я ценен меньше, чем пыль под вашими ногами, мой господин, и не смею даже просить о снисхождении за все мои дерзкие слова. Ваше Высочество, я приму любое наказание, ведь даже смерть по вашему приказу сделает меня счастливее, чем жизнь без шанса на то, что ваш взор однажды снова, хотя бы мимолетно, обратится ко мне. Хуа Чэн ждал. Ждал гнева, приказа убираться прочь, как только узел спадет и позволит им отдалиться друг от друга, ждал чего угодно, кроме тихого и печального, прошепченного прямо в шею: — Меня никто никогда так не любил. В этих словах отчего-то слышится столько боли, что Хуа Чэн сам чувствует тянущую пустоту в груди. Он прижимает к себе омегу еще сильнее, ближе, словно желая вплавить его в свое тело и спрятать от всего мира, зарывается носом в волосы, оставляя полный нежности и обещания защитить поцелуй на макушке, и Се Лянь не выдерживает, начиная говорить все то, что, по-видимому, давно копилось в нем, грозясь захлестнуть с головой: — Всем нужны мой статус, богатство, мое тело, мои навыки, все, что угодно — но только не я сам. Меня выдают замуж за альфу из соседнего государства, с которым я виделся от силы пару раз — он груб, самодоволен и видит меня лишь вещью для украшения своих покоев и выгодной сделкой по приобретению Сянь Лэ. Это последний эструс, что я проведу без него. А дальше — свадьба, дети и четыре стены, в которых меня запрут, чтобы я не мешал его политике. А ведь меня учили, я мог бы стать мудрым правителем, хорошим генералом, но нет — ему не нужен мой ум, лишь корона и то, что скрыто нижними одеждами, чтобы удовлетворить его похоть. А я не хочу. Я так не хочу… Узел позволяет выйти из омеги под его тонкий всхлип, никак не связанный с физическим состоянием. Хуа Чэн садится, хватая его за руки и принимаясь выцеловывать каждый пальчик, заглядывая в слезящиеся, полные отчаяния глаза. — Я не позволю, не позволю, — сбивчиво повторяет он между поцелуями, а потом притягивает Се Ляня в свои объятия, жарко шепча ему на ухо. — Ваше Высочество, оставьте меня при себе: как личного раба, поломойку, да хоть мальчика для битья, как угодно! И я клянусь, я никому не позволю прикоснуться к вам без разрешения, я положу жизнь, но сделаю вас счастливым. Се Лянь смотрит ему прямо в глаза, внимательно, словно выискивая признаки лжи, но Хуа Чэн смотрит открыто, преданно, словно пес. И Се Лянь кивает. Улыбается робко, но благодарно, а затем тянется за новым поцелуем. Жар эструса подступает снова.***
Много слухов ходит по миру о Се Ляне, Великом Императоре объединенной страны. Говорят, он стал первым омегой императорской крови, позволившим себе завести наложника — всего одного, да и того раба, так что тот за человека даже не считается, но все же — немыслимо. Неизвестно, за что императора презирали больше: за то, что посмел завести наложника и не отказался от него даже после замужества, или за то, что в принципе не скрываясь лег под раба, привязался к нему — существу, что ниже животных. Законный муж Се Ляня, правитель соседней страны, мог бы бороться, но закрыл на это глаза: династический брак помог ему объединить в своих руках два государства, обрести власть, о которой никто до него не мог и мечтать, а желания плоти исполняли десятки омег-наложников, так что на дурость своей «императрицы», как тот пренебрежительно называл Се Ляня, ему было плевать. Вот только властвовал он недолго. Злые языки поговаривают, что Его Императорское Величество Се Лянь так и не возлег со своим законным мужем, а наследник вовсе не родился недоношенным, когда Его Величество понес в первую же брачную ночь, а на самом деле был зачат еще до брака, с тем самым рабом-наложником. По слухам, законный супруг Его Императорского Величества тогда так взъярился, увидев черты наложника в малыше, что решил собственноручно избавиться от младенца, но перед этим — силой взять своего мужа, чтобы точно увериться, что следующий ребенок будет от него. Вот только наложник Его Императорского Величества застал законного супруга своего господина за попыткой принудить Се Ляня к близости и свернул альфе шею. А народу специально соврали, что молодой правитель сломал хребет, упав с коня. Но все это, конечно, лишь слухи. Его Императорское Величество Се Лянь мудро правит своим большим, объединенным государством, которое процветает год от года. Хуа Чэн — преданный генерал своего господина, служит ему все эти годы верой и правдой. Он бравый воин, прекрасный стратег и готов жизнь отдать во спасение Императора — так с чего народ взял, что раньше он был рабом или даже, чем демоны не шутят, тем самым выдуманным наложником? Снова не женится Император Се Лянь лишь потому, что держит траур по рано усопшему мужу. А что дети в золотых императорских шелках по дворцу бегают — так пусть бегают, кто там будет разбираться, откуда они взялись. Главное — чтобы в государстве царили мир и достаток, а оно благоденствует уже многие годы. Долгих лет жизни Великому Императору Се Ляню!