Ты?

Горячая горькая зима кидается под ноги Клод — чёртов романтик. Строчками стихотворений у него измараны тетради, налоговые чеки, конверты из-под писем. Он — выбившийся из-под пера родительской опеки — расцветающий грибок киноиндустрии. Мариану на самом деле уже насрать, кто он там. Лишь бы в его дела не лез. И квартиру не заблёвывал. Буржуа почти каждую субботу приползает пьяным. То плачущий, то с засосом на шее, то пахнущий пролитым пивом, то со зрачками размером с глазное яблоко. Чаще — Мариан видит его уже спящим. Под мухой Клод никогда не доходит до своей комнаты, предпочитая неудобный диван. Как и на этот раз. Дюпен-Чен устало хмыкает. После дежурства ломит разные неожиданные части тела, а голова норовит разорваться. Так что ему не до мелких бытовых войн с соседом по конуре. Взгляд перескакивает с разметавшихся по серой подушке волос на лежащую на полу тетрадь. Мариан поднимает её, и его встречает нелепая строчка. «Горячая горькая зима кидается под ноги». «Нет, ну это бред», твёрдо решает про себя Дюпен-Чен. Тетрадь он кладёт на журнальный стол, при этом с ворчанием убирая огрызок от яблока, и ретируется. И чёрт бы побрал этого недорощенного поэта! Строчка крутится и крутится, не давая покоя, в голове. Мариану снится снег и битое стекло вместо асфальта. Клод утром выглядит помятым и хмурым. Мариан выдыхает сигаретный дым в окно(его замена завтраку), а потом нехотя спрашивает: — Каким образом зима может быть горячей? От неожиданности Буржуа выливает на себя кофе. — Блин! Единственная нормальная рубашка для проб... Гадство. — Возьми мою. — Нет уж, спасибо, — кривится Клод. Он зачёсывает ещё влажные после душа волосы назад и выдаёт с ноткой превосходства. — Пойду так. Мариан пожимает плечом. — Так ответишь, нет? Горячая зима. Как это? Клод раздражённо цокает и забирает у него из пальцев сигарету. — Дай затянусь. Мариан закатывает глаза. — Горячая, потому что настолько холодно, что в теле происходит... Процесс, из-за которого поднимается температура. — Ты это сейчас придумал. — Да, и что? Горячая зима это противопоставление, и нет в этом никакого глубокого смысла. Так что отъе... — На кой чёрт тогда вообще стихи писать? — Потому что мне нравится, — Клод мрачнеет. Он отдаёт почти убитую до румяной полоски фильтра сигарету и награждает Мариана злобным, презирающим всё живое взглядом. — Ты тоже попробуй. — Чего? Клод снимает рубашку. Выплеснутое кофе высохло и кураж поубавился. Мариан затягивается, высосанная до фильтра сигарета прижигает кожу под ногтём. — Стихи писать. Может, изобретёшь новый метод допроса подозреваемых. Глагольными рифмами. Или старомодным размером эпохи Вольтера! Клод залпом допивает кофе и надевает пиджак на голый торс. — Сойдёт. Он довольно кивает самому себе в зеркале и направляется к двери. Мариан фыркает. — Не засмотрись на своё отражение по дороге, а то опоздаешь. Или чего хуже, врежешься в столб. Клод в ответ показывает средний палец. Придурок. Стихоплёт сраный. Впереди лежит очередной нудный день. Мариан думает об этом, глядя на ещё голые ветви сирени, царапающие ржавую сетку забора. Он ещё не знает, что день станет не нудным, а тяжёлым. Во время задержания мелкого мошенника(подлец втюхивал одиноким пожилым дамам сломанные тостеры и украденные пылесосы) Мариану съездят по роже. Нос вправляет их патологоанатом Лука Куффен. — Я думал, ты больше по трупам. Вот это да! Мариан может пытаться в юмор. — Нос... он и у мёртвого нос, — с убийственным спокойствием подмечает Лука. «Сентенция начисто лишённая смысла», — не упускает шанса позубоскалить внутренний ехидна, голос которого напоминал Клода. — Дерьмо, — шикает Мариан, сжимая обёрнутый полотенцем пакет со льдом. Лука смотрит в его сторону. В его непойми какого цвета глазах мелькает насмешка. — Не расстраивайтесь, лейтенент, ваш нос всё-таки красивее чем у среднестатистического покойника. — Угу... Сам знаю.. Мариан шмыгает вправленным носом и морщится. Лука возвращается к своим бумажкам(удивительно, но патологоанатомы не только трупы режут), Мариан сухо благодарит и уходит. * Он возвращается домой, когда над городом дыбится темнота. В квартире пахнет тишиной. Клода нет. В его комнате Мариан не задерживается — сваленное на пол одеяло, груда шмотья на стуле, из горлышка винной бутылки торчит пожелтевшая роза — Клода действительно нет. Покоем наслаждается недолго. Одиннадцать ночи. Двенадцать. Без пяти час... Мариан, поди, должен уже спать без задних ног, но не получается. Старается себя отвлечь от пляшущих по кромке сознания вопросов, и берётся за вязание. Содранная на пальцах кожа тут же напоминает о себе. Мариан морщится, но спицы не выпускает. Его мечта шить одежду, а может, даже основать свой дом моды — мечта, которой он переломал шею. Касаться пряжи, воскрешать себя старого, всё равно что дышать на труп. И всё-таки где черти носят Клода? Мариан идёт на кухню и хватается за сигареты. Дым душит. Когда из прихожей раздаётся гром ключей, Мариан прикрывает глаза. Он ясно видит теперь себя со стороны: растрёпанного, не спящего, смолящего воздух в какой-то жалкой попытке успокоиться. От скручивающегося внутри стыда тошно. Мариан тушит бычок в чашке с остатками кофе и ничего не говорит, когда мимо проползает тень Клода. Слышно, как он снова не доходит до комнаты, а заваливается на диван. По пути задевает стол. Что-то маленькое и звенящее падает на пол. Он спит, свернувшись, одна нога на полу. Мариан ищет глазами плед, но находит ту самую тетрадь. Она лежит на полу рядом с подвесным колокольчиком(когда-то над кухонным проёмом болталась музыка ветра — сняли.), раскрытая на залитой кофе странице. Мариан бросает взгляд на Клода. Поднимает тетрадь. Горячая зима кидается под ноги Выстилается под твоим шагом Торопливым, широким Твои волосы цвета семени мака — Самое яркое, что есть у зимы. Мариан повторяет строчки шёпотом. Хмурится. Пытается в-н-и-к-н-у-т-ь. «Чушь. Сравнения глупые». И тут тетрадь вытягивают из рук. Клод бросает её за диван, не глядя, как что-то ненужное. В его глазах — топлёный август. На губах собирается в тетиву улыбка. — Как думаешь, я талантлив? Мариан с обречённым видом вздыхает. — Ты пья... Приложенный к губам палец не даёт слову... Мариан замирает. Неожиданно теряя способность возразить. Ему с такой же неожиданностью нравится неспешность, с которой Клод его рассматривает. Любопытство в его глазах поджигает в сердце Мариана динамит интереса: что будет? Клод убирает палец, но снова не позволяет нарушить молчание. Его поцелуй горький, надрывистый, нелинейный — как море — укачивающий. И во время очередного прилива Мариан наконец подаётся навстречу. А Клод тянет его за собой, в пучину. Нет, на диван. И Мариана больше нет, он превращается в Клода. Есть только Клод.  Выломанная фрагментация: его обнажённое горло, солёная кожа, розовый ореол соска, гортанный смешок, сменяемый бестелесным выдохом. О Мариане напоминают пальцы, впившиеся в затылок. «Мариан», — журчит в ухо Клод и смеётся, и целует в шею, в челюсть, в губы, и смеётся. Он запускает руки ему под футболку. Говорит какую-то глупость. Приятную пошлость. Низменность. Мариан вздрагивает. Он резко приходит в себя и отлынивает. Прилив прохладного воздуха жжёт кожу. —  Так нельзя. Ты пожалеешь на утро, и вообще... Нет. Я так не могу. Ты много выпил, ты не в себе. Прости... Мне не следовало. Клод всё ещё перед ним. Воспалённый, взвинченный и, в известном смысле, твёрдый. Мариан уводит взгляд и соскакивает на пол. — Очень жаль! — бросает ему вслед Клод. Мариан запирается в своей комнате и прикладывает ладони к горячим щекам. Вот теперь ему стыдно по-настоящему. ** Не утро его встречает, а он утро. Выключив будильник, вытряхивает себя из постели, в которой всё это время было отведено угрызениям совести и... Мариан плохо помнит, как это было раньше, за десяток лет назад, и мысленно озвученные своему зеленоватому отражению симптомы — приносят смятение. Клод ушёл раньше. Мариан слышал, как он с кем-то говорил по телефону(наверное, его взяли на роль), как он хлопал дверями и громко, обращаясь к себе, искал ручку. На кой чёрт ему ручка — стало понятно, когда Мариан выполз на кухню и поднял лежащий на столе лист.

Сейчас пять часов утра.

Я абсолютно трезв и в здравом уме.

Мне правда жаль, что вчера случилось... Или жаль того, что не случилось. Не хочу вводить тебя в заблуждение: мне нужно больше. Я не умею быть романтичным(никогда не пробовал), но если держаться за руки и называть друг друга нелепыми прозвищами, то только с Марианом. Я не вижу других. Не пишу о других свои сраные стишки. Ты сделал зиму горячей. Ты стоишь за этой метафорой, которая так тебя взбесила.

Иногда я думаю, что это взаимно. Ты груб и переменчив. Я такой же. Мы сто́им друг друга. И я бы хотел, я хочу быть с тобой во всех доступных смыслах.

Ты?

Рядом лежала ручка, как приглашение написать ответ безо всяких промедлений. Мариан уже взялся за неё, но в груди вздрогнуло сомнение, и он так ничего и не написал. — Как нос? — добродушно спрашивает Лука, выкатывая тело бездомного. На труп приземляется результат вскрытия. Мариан берёт в руки бумаги и на недавний вопрос отвечает полузадушенным «да». — Оригинально... — усмехается себе под нос Куффен. А потом в его голосе рождается тепло, совсем уж ненужное в подобном месте. — Ты в порядке? В порядке ли Мариан? Да. Нет. Всё сразу. Он прочищает горло. — Плохо спал. — Нос болел? — Да к чёрту нос! Если бы... Удивительно, как воздействует молчание таких людей, как Лука. Он не уточняет, не спрашивает больше нужного. Не тянет правду за ниточки. А Мариан вдруг исходит на откровенность. — Я влюбился. И это взаимно. Но он об этом не знает. — Почему? — Что почему? Почему не знает? Потому что я ничего не сказал. Не смог. Я не знаю, чего ждать от отношений. — Ты бы хотел знать? Все отношения рано или поздно заканчиваются. Но любовь... Лука не договаривает. Незаконченная фраза виснет в воздухе, смешивается с острой и тухло-сладкой помесью воздуха. — В том-то и дело, что любовь я себе позволить не могу, — обессилев, шепчет Мариан, садясь рядом с покойником. — Работа. Лука фыркает. — Что такого в твоей работе? — Банально, меня могут прикончить. Это сделает ему больно, он сопьётся, сторчится или вообще... Самый паршивый вариант из возможных застревает в комке из тревоги. Лука вздыхает. Скрипят перчатки. — Тогда людям вообще не стоит любить друга друга и заводить семьи. Мы умираем не только в бандитских перестрелках... Куффен обводит прозрачным взглядом свою ледяную, смрадную обитель. Взглядом жнеца, пришедшего на поле битвы. — Ты мог работать клерком и подавиться рыбной косточкой, поскользнуться и сломать шею, у тебя может оторваться тромб, или... — Так. Ты пытаешься меня подбодрить или наоборот? — Мариан встаёт. — Зачем мне тебя подбадривать? — Лука пожимает плечами. — Какой выбор ты не сделаешь, он будет верным... В любом случае это всего лишь отношения. Он уходит мыть руки, а Мариан всё мнётся на пороге, сверля взглядом белую спину. — Ты любил кого-нибудь, Лука? Звук воды исчезает. Становится очень тихо. — Да. Голос Куффена звучит не так как раньше. И Мариан спешно уходит, понимая, что тронул нечто слишком личное. Необозримое. *** День был пыткой. Люди, бумаги, телефонные звонки, выезды — бессмыслица, которую хотелось смять и сжечь. Мариан злился, что за всё это время так и не потрудился обзавестись телефонным номером Клода. Холодел, представляя, что будет, если тот по-своему истолкует лежащее на прежнем месте признание. Клод импульсивен, невдумчив до мелочей, раним. Он скрывает ранимость за ширмой нахальства и беспринципности. Но Мариан его просёк. П-р-о-н-и-к-с-я. День был измолот тревогой. Навязчивыми «а что, если?», будоражащими «будет, будет, будет» и гиблыми, горькими «зря». Волнения, дошедшие до высшей точки, из бурлящей лавы превратились в жалкую мыльную пену за один миг. Этот миг воплотил в себе ворвавшегося в лифт за секунду до захлопнутых дверц, Клода. Убогие паскудные стенки подчеркнули его стройность, его громкую ядовитую красоту. Мерклое освещение удвоило нелогичность его присутствия здесь. Мариан против воли улыбнулся. Вспомнил строчки записки. И под рёбрами защекотало, забренчало, зазвенело. Клод нагнулся к его уху, сохраняя слова от лязга старинных дверц: — Ты читал? То, что я оставил утром? Мир, сплющенный до коробочки лифта, качнулся. Замер. Двери с неохотой распахнулись. — Читал. — И что скажешь? — с напускной развязностью спросил Клод, выходя на лестничную площадку. — Если ответ отрицательный, то говори сразу. Моё отношение к тебе не изменится. Я продолжу жить как раньше... — И писать стихи? — Ещё больше буду писать стихов. Разбитое сердце хорошее подспорье. Никто не торопился искать ключи, открывать дверь. Мялись у порога, сталкиваясь неуклюжими взглядами. Мариан вовсе забыл, где они и который час. Было приятно слушать голос Клода, ощущать его рядом — золотистое пятно света, мёд под языком. — Тогда... Тогда, наверное, тебе не нужно знать мой ответ. Преступно лишать мир такого таланта. Клод прекратил посмеиваться, а Мариан только сейчас и понял, что смеялся вместе с ним. Он полез в карман за ключами. Зашли в квартиру вместе. Оба, не сговариваясь, почему-то старались не шуметь. — Знаешь, — заговорил Клод шёпотом. — Думаю, будет тяжело совмещать кино и поэзию. Мир не готов к двойной дозе моего таланта. Это было вполне в его духе. Мариан разулыбался, теряясь, и теряясь ещё больше от того, каким взглядом его наградил Клод. Вытащил его сердце и поцеловал. — Я тоже, — выпалил Мариан. — Мой ответ на твоё... Он забыл правильное слово. Клоду оно и не требовалось. Он всё понял. Понял правильно. Он взял Мариана за руку, словно приглашая на танец, притянул к себе. Сомкнул ладони за спиной и улыбнулся в плечо. — Я рад. Мариан кивнул. Не хотел тревожить тонкую поэтичную натуру и повторять одну фразу дважды. Но он чувствовал тоже самое.