you know i didn't want to have to haunt you

      — Нил мертв. Тебе нужно встать, — говорит Аарон, а перед глазами Эндрю растекается, словно нефть, размытое темное пятно неправильной формы. Если он поднимет голову с матраса, то увидит в волосах своего брата остатки запутавшихся осколков разбитого стекла и когда-то засохшей крови, окрасившие светлые волосы в красный, красный, красный, что въелся ему в глаза по дороге в больницу. Оно оставило после себя отпечаток: следы крови Аарона на его пальцах и под ногтями, как будто что-то тошнотворное и гниющее, что-то, чего бы не было, будь он быстрее, постарайся бы он сильнее, будь он рядом. Оно запятнало шею Кевина: акварельные синяки от пальцев Эндрю были липкими и склизкими от крови Аарона, но это не помешало ему наблюдать, как лицо Кевина краснеет от нехватки кислорода, а глаза, подергиваясь, закатываются, пока чьи-то руки — чьи-то ужасные руки — не оттащили его.       Он помнит все. Все обречено быть таким, думает он. Даже когда Аарон чист, когда его заштопали, словно ничего и не было, и темные синяки сошли с горла Кевина, Эндрю не видит ничего, кроме мира в ту ночь. Он его не отпустит.       — Уже прошла неделя, — говорит ему Аарон, будто Эндрю не считает каждую секунду, каждый сделанный им вздох с момента беспорядков. Но Аарон — муха на стене, живучее насекомое, которое не перестает издавать раздражающее жужжание, сколько бы раз его не топили, и может быть Эндрю было жаль, что он, в эпицентре драки, сильными, переломанными руками держал истекающую кровью голову Аарона. Тогда может он бы не дал Нилу уйти.       Но Эндрю держал свои обещания, Нил был одним из них, пока в один момент не перестал им быть. Он был чем-то вроде помрачения, невероятности и конца, он был обещанием, за которое держался Эндрю, пока его руки не оказались искорежены, все в крови и переломаны — а потом Нил попросил просто отпустить его, будто это было легко. И где он сейчас; куда это его привело?       Эндрю уверен, что, после того как он выбил из легких Кевина весь воздух, прямо перед тем, как они отправились в Мэриленд, он разорвал их сделку. Аарон в своей привычной манере тоже разорвал их сделку, нет больше Нила, который бы мог попросить черлидершу убедить его сходить к психотерапевту, не то, чтобы Эндрю теперь хочет разбираться в их взаимоотношениях.       — Эндрю, вставай.       Эндрю не встает. Он стискивает зубы, чувствуя отдаленный привкус гнили во рту, и боль, отдающуюся в челюсть из-за силы, с которой он их стискивает. Язык ощущается свинцовым, а рот — ватным, и он не может вспомнить, когда в последний раз чистил зубы, но помнит, как кусал руки в семь, чтобы не заплакать, и то, как рука Нила обхватила его запястье, когда он лежал на тех липких, липких простынях, будто бы был достоин спасения.       Как он смеет, — хочет спросить Эндрю. Он бы закричал, если бы мог, сорвал бы гребанные голосовые связки, и от них бы ничего не осталось, а потом посмеялся бы с того, что осталось от его горла, потому что может оно было бы похоже на горло Нила. Может Нил кричал, пока его отец делал из него кучу мышц, связок и костного мозга, что ФБР назвало уликами.       Но вот, пожалуйста, Аарон снова все портит, рушит его день и все размышления о том, сколько частей трупа он будет угрозами требовать у правительства Штатов, чтобы ему вернули.       Верните его мне. Верните его.       — Он был никем, — Аарон кипит, он это знает. Он где-то выше кучи одеял, в которые завернулся Эндрю. Он не видит лица Аарона, на которое ниспадают растрепанные волосы, потому что не хочет открывать глаза, но тому, кажется, не жаль. — Он был ложью во всех смыслах этого слова. Он только и делал, что отравлял нашу жизнь!       Он понимает, что затеял Аарон, и Эндрю это не нравится. Все это — «жестокая любовь», с которой Эндрю всегда ко всем относился, но Аарон применяет ее неправильно. Есть то, чему лучше оставаться сломанным, и пытаться починить это бесполезно.       Он чувствует, что Аарон пристально смотрит на него, что больше похож на лежащий в постели труп. В его глазах читается раздражение, словно он понимает, что даже несмотря на то, что Нил мертв, в их сердцах он никогда окончательно не умрет и не оставит их. По крайней мере, не Эндрю. Аарон все равно проиграл.       И его брат это понимает.       — Он просто использовал тебя, чтобы прятаться у тебя за спиной и трахаться от скуки, потому что ты повелся на его сказки и был рядом, он не имеет права так с тобой поступать!       Да? Правда? Поздновато об этом говорить! Ему нужно было сделать то, что должен был сделать Эндрю, — вонзить лезвие меж ребер Нила, раскроить ему череп клюшкой или разрубить его тело на тысячи мелких кусочков, чтобы не пришлось его отцу! Потому что видимо Аарон у нас все знает.       А вот, что знает Эндрю:       Они подходили друг другу. Правда подходили. Сочетались, как ладони с идентичными шрамами, руки, что держались за друг друга только потому, что хотели. Они были осколками разбитого стекла, которые после стольких лет одинокого существования сплавились воедино. У них была одна плоть, одни уста, одно ощущение неделимости с друг другом на двоих, словно у двух не-совсем-но-почти людей, у которых наконец-то появилось что-то, что-то свое.       Он дал Нилу обещание, потом отдавал все больше и больше, кусочек за кусочком себя, пока от него не осталось лишь тело, которое не знает как существовать, потому что неожиданно — или не неожиданно — у гребанного Нила Джостена была способность заставлять Эндрю Миньярда чувствовать, чувствовать себя человеком, снова и снова чувствовать вообще.       Нил был опасен, но не в том смысле, о котором думал Аарон. Он был опасен тем, что подпускал к себе. Это был совсем иной вид опасности, которую Эндрю никогда раньше не ощущал — обволакивающий язык сладкий сироп от кашля, наполняющий легкие насыщенный кислород, сущность, что не выветривалась из памяти. Нил стал рыхлой землей, застрявшей под ногтями, оставшейся на коже, словно шрамы, что ломаными линиями украшали его предплечья. Он стал щиплющим, удушающим теплом, с которым он бы хотел лежать рядом, может Нил и встал бы, ушел бы, оставил тело Эндрю загнивать, но он такого не мог.       Нахуй его. Нахуй тебя.       Спальня была вся в пепле от сигарет и из всех вещей, что остались после Нила, только в бутылках Кевина от водки, осели воспоминания о нем, — на короткий момент сквозь затуманенный разум думает Эндрю. Для кого-то, кто так упорно старался оставаться никем, его присутствие ощущалось даже в местах, о которых Эндрю даже не подозревал. Мелкие частицы Нила Джостена остались в недокуренных сигаретах, чьим пеплом была усыпана прикроватная тумбочка, в его ключах от машины в кармане, в призрачном чувстве теплых губ на его рту, в котором зубы гнили от налета.       Эндрю было знакомо понятие боли. Он сполна ее наощущался ещё до того, как дорос до того, чтобы понять, что такого рода боль другим детям обычно не причиняют.       Но это было неважно. Он научился отделять ее от себя. Все началось с того, что он стал играть сам с собой в голове в небольшую игру. Он не играл в «любит-не-любит», викторины или карточные домики.       Он играл в виселицу, и каждый раз, когда ему причиняли боль, он запихивал ее так глубоко, что в итоге хоронил заживо, словно, не сделай он этого, это чувство удушило бы его. Чувства для детей, — думал он. Тогда больше ничто не сможет его ранить.       Но такого рода боль, которую принес с собой Нил, он никогда не испытывал, не переживал.       Эндрю разлепляет глаза, тупо глядит на заплесневелый, потресканный потолок, считая звёзды, что месяц назад приклеил туда Ники, и думает о настоящих звёздах, тех, что снаружи, тех ужасных тусклых созвездиях, что озарены самыми первыми лучами восходящего солнца. Они имеют смелость продолжать существовать только потому, что Эндрю не может взять ножи и срезать их с неба, чтобы за ними рухнула целая Вселенная.       Это несправедливо. Ха! Конечно, несправедливо.       Он чувствует тепло от жжения в венах, то, как плоть срывается с костей, словно все это предначертано ему судьбой, словно все должно было начаться со смерти вместе с Нилом.       И, может, Аарон это видит в его лице. Ой, ой. Он подходит ближе, садится на колени возле головы Эндрю и слишком тихо, слишком в тему издевательски говорит:       — Он ничего по-настоящему для тебя, блять, не значил, а ты — для него.       — Я убью тебя, — говорит Эндрю, и слова кажутся ненастоящими. Аарон не двигается, но и он не отворачивается. Эндрю открывает глаза и наблюдает за ним. Одной рукой, дрожащей и нерешительной, его близнец болезненно сжимает другую, словно хочет потянутся к нему, но он еще не настолько отчаялся, чтобы решится.       И Эндрю его ненавидит. Аарона, который реален, и материален, и болезненно, бесспорно рядом, но никогда не в том смысле, в котором нужно. И вот вдруг он единственный, кто здесь, потому что они с Эндрю в одной удавке из их обещания. После этого Аарон никогда не наберётся смелости разорвать его, после этого Эндрю никогда его не отпустит. Он снова тонет, он опускается все ниже, ниже и ниже, как кровь Аарона, что стекала по стенкам больничного умывальника, как Нил в Балтиморе.       — Тогда встань и убей, — язвительным и холодным голосом говорит Аарон, по сравнению со всеми ужасами, подобная угроза — ничто, ее мало, чтобы заставить Эндрю вылезти из кровати. Ее мало, чтобы заставить его схватить нож, что под подушкой, и засадить его Аарону в живот, потому что в его убийстве нет смысла. Он испачкает постель липкими красными акварельными пятнами, и где тогда Эндрю будет спать?       Хотя он и подумывает о том, чтобы его пырнуть, до того момента, пока не замечает, как на потолке звёздная пыль претворяется в раздражающие созвездия. Зря они так, — думает Эндрю, но а что он смыслит в потолочных звёздах Ники и астрономии?       — Хватит убиваться по гребаному Джостену, встань уже наконец.       У Эндрю нет сил перевернуться на другой бок, чтобы быть лицом к стене, поэтому он закрывает глаза и зарывается лицом в подушку. Было довольно забавно давать ему громко высказываться по поводу всех его претензий к Нилу, но теперь это утомительно, и на сегодня он уже наговорился.       — Пока, Аарон.       — Ты не можешь вот так здесь пролеживаться, — говорит Аарон, и, будь у него силы усмехнуться, он бы усмехнулся, потому что он может лежать здесь, и что вы ему сделаете. Он может лежать здесь вечность, пока его тело не срастётся со складками на матрасе, его кожа не перестанет пахнуть Нилом, и все это блядское здание не канет в небытие, пока каждый, кто в нем находится, не станет комком земли, на котором вырастет сахарный тростник, и дерево для ракеток экси, и табак.       Аарон поворачивается, словно собирается уходить, но затем, как посетившая его запоздалая мысль, что проскользнула меж губ чем-то ужасным, обреченным, как гниль и желчь нечищеных зубов Эндрю, он говорит: — Заключи со мной ещё одну сделку. Ты встанешь. Начнешь есть. Будешь ходить на занятия. Соберешься в конце концов. А я… Я взамен дам все, что захочешь.       Эндрю думает, что Аарон его любит. Вес этой любви — канат из обещаний, которым он скорее удушится, чем сдастся; она — обречение себя на сосуществование со своим братом, потому что он не умеет отпускать; она это ракетка в руке и труп на полу.       Эндрю думает, что любит Аарона. Его любовь — это руки, зарывшиеся в волосы Аарона с осколками стекла, впивающимися ему в голову; она цепляется за пустые слова и бессмысленные клятвы, как петля на шее, пока тонешь, потому что он не знает такого понятия, которое бы его не спасло; она это машина вылетевшая на медиан и дыра от человеческого тела в лобовом стекле.       По крайней мере, она то, на что они могли были бы быть способны в этом мире, что должен был быть добрее.       Эндрю снова открывает глаза. Точно такие же глаза тупо глядят на него в ответ, и он клянётся: — Я встану. Буду есть. Буду ходить на занятия, — слова слетают с его губ как карминовые пятна, что въедались ему в глаза в ноябре, или стекло, что впивались ему в ладонь в марте. Он не помнит, как ощущалось прикосновение к руке Нила, потому что они никогда не держались за руки.       В них ничего, ничего, ничего, и они больше не дрожат. Они все ещё касаются металлической поверхности ножей в повязках, под которыми гниют шрамы, омрачающие все — произведение искусства отвратительных воспоминаний и всего, от чего он смог бы удержаться, будь он лучше.       Следующие слова, словно шепот, — думает он. Его рот ощущается отвратительно, и ему кажется, что Аарон это тоже знает.       — А ты больше никогда не будешь говорить со мной о Ниле.       Аарон кивает, сглатывая желчь, словно не он решил обречь себя на это, заколотить себя в гроб на виселице, чем стала эта спальня, даже после обещания, которое дал ему Эндрю до этого.       Неважно. Аарон знает, что значит заключить с Эндрю сделку, а Эндрю знает, что значит заключить сделку с Аароном. Значит, так тому и быть.       — Договорились, — соглашается Аарон, и Эндрю встаёт.

***

      Где-то в небе Южной Каролины, где за линией горизонта прячется гребаное солнце, словно не все, чего оно касается становится до ужаса неправильным. Звёзды выпадают из орбит и ровных созвездий, распадаясь на звёздную пыль.       Потому что…       Потому что могут, и этого достаточно, чтобы Эндрю не ставил их под сомнение — достаточно, чтобы он больше ничего не ставил под вопрос. Он больше не задавался вопросом, почему сон стал ему таким чуждым, раздражающим чувством, что его ужасало, или почему ему кошмары стали сниться так часто, что он уже не мог отличить реальность от фантазии, что он уже не разберёт, что его орущее подсознательное так хочет сказать — если вообще что-то хочет — когда он воскрешал мэрилендскую больницу, которую пустое тело Нила превратило в могилу.       Звёзды в созвездиях в идиотском апофеозе горели, как искры пламени, ниспадающие на беспощадную крышу, потому что это наконец-то случилось.       Эндрю сошел с ума. На крыше ни души, но не совсем. Эндрю перегибается через край, но не совсем. Он отдаляется от бетонного пола под собой, но не совсем.       А потом он…       — Эй, — говорит Нил.       Иди нахуй, кролик, — сначала думает Эндрю. А затем: О, приехали.       Эндрю помнит, как сидел на тысячном ужине, который длился час каждую неделю. Новая семья незнакомцев сидела рядом с ним, казалось, им было суждено жить в ином пригороде Калифорнии, который казался солнечной системой, далёкой галактикой, и он спал в космических кроватях, ел странную еду и жил своей маленькой жизнью, словно самозванец, который пытается влиться в общество. Он контролировал неземные, космические дома, семьи и города, в которых он жил, не сильнее, чем мог контролировать созвездия на ночном небе, которые даже сейчас не понимал, но он мог контролировать вот, что:       То, что внутри, то, что пусто. Как и когда оно причинит боль.       Ему нравилась та рутина, когда он выводил на своих предплечьях произведения искусства, когда он курил столько, что задыхался, когда раздумывал, поддаться ли на зов пустоты, пока в тишине стоял и качался на краю мира.       Эндрю отворачивается от лучей заходящего солнца и смотрит на призрака. Отнимает от губ недокуренную сигарету и, держа ее меж пальцев, сбивает пепел.       Разрушение — способ Эндрю снова собрать себя по кусочкам, но стоящий рядом с ним на крыше Нил улыбается, словно он там, где и должен быть, и от этого все летит в тартарары.       Он бледен — первое, что подмечает Эндрю. Бескровно-пепельный, как снег. На фоне холодно-мраморной кожи, что не сошла ещё с марта, выделялись розоватые щеки.       А затем…       Ты ненастоящий, — думает, в конце концов, Эндрю. Ненавижу тебя.       Настоящий Нил, не тот, кого он создал из расплывчатых воспоминаний и пограничного безумия, знал это. Но он больше не константа для Эндрю, и единственное, что теперь осталось у него, — призрак.       — Отъебись. Тебя здесь быть не должно, — говорит он скучающим, бесцветным и незаинтересованным тоном. Будь он кем-то, кто умел чувствовать все так, как нормальные люди, он бы закричал. Он порывался закричать, заплакать, засмеяться, потому что это наконец-то случилось. Посреди всего чувства онемения, и гнева, и пролеживания днями напролет в гниющей спальне, он утратил его. Здравомыслие — хрупкое понятие, и после Нила, после Нью-Йорка то, что его разум рушился в наполненном агонией, галлюциногеном психозе, просто имело место быть.       Но Нил просто пожимает плечами, он выглядит довольным, материальным, как человек.       — Нет, я должен быть здесь, — говорит призрак Нила Джостена, и это похоже на него. Ощущается, как он, даже если за пределами крыши его нет, и, может, рациональная часть Эндрю говорит ему приостановить это безумие, потому что, в противном случае, эта идея снова и снова, тысячу раз, заставит его исчезнуть.       Эндрю усмехается.       — Да? Я и правда настолько ебанутый, как они говорят? Мне уже звонить Би, чтобы она снова упекла меня в лечебницу?       Нил оглядывает его с головы до ног, снаружи и внутри, словно он единственный человек на земле, что может начать понимать аномалию под названием Эндрю Миньярд и в процессе не разрушиться. Он делает шаг вперёд, и Эндрю видит маленькие облачка пара, которые он выдыхает на промерзлый воздух.       Эндрю выдохнул ему в лицо пепельный и тяжёлый дым из своих лёгких, но Нил и бровью не повел.       — Тебе нужно звонить Би? — спрашивает Нил.       — Нет.       — Ты хотел спрыгнуть с крыши, — просто говорит ему Нил, как будто знает такие вещи об Эндрю, а Эндрю, может, сам такого не знает себе. Слова не звучат осуждающе, но Нил знает, что он делает, и он не знает, что думает по этому поводу. Он втягивает больше дыма, вдыхает болящими лёгкими и беззвучно выдыхает плотную струю дыма, пока в его груди не начинает жечь, а горло першить от всего этого никотина, и табака, и кислоты, что когда-нибудь его медленно убьет.       На вкус, как Нил.       — Сейчас не хочу, — говорит Эндрю, словно болтает о погоде, а не о прыжке с четырехэтажного здания. Может, говорить с призраками не очень-то и здраво, но это причиняет меньше боли. Может. — Я говорю с тобой.       — Да, говоришь, — говорит немертвый-Нил, и Эндрю чувствует его взгляд на себе и этот счастливо-грустно-оцепенелый вид на его лице, словно он уже все это знает, да, Эндрю безумен и сломлен, и иногда ему нужно перегнуться через край мира, чтобы почувствовать хоть что-то, и, по-видимому, иногда он видит призрак своего мертвого сокомандника.       Но затем Нил говорит: «Я скучал по тебе», - и это ранит сильнее, чем если бы его кости раздробили на миллионы маленьких кусочков об этот бетонный пол.       — Закрой рот, — говорит он Нилу. Нилу, который здесь и болезненно, бесспорно рядом, и Эндрю снова тонет, опускается все ниже, ниже и ниже, как кровь, стекающая в умывальник, как ужин, смытый в туалет, как кости в морге. Он видел тело Нила, все тридцать пять ножевых ранений, все отрезанные конечности, все ожоги от сигарет, все красивые ресницы, все рыжие кудри, в которые он когда-то запускал кровоточащие пальцы.       Он не удостоил своего мертвого сокомандника и секундного взгляда, прежде чем развернуться к догорающему закату, сказав: — У меня были психозы и пореальнее тебя. Ты все еще ничто, даже когда мертв. Нил бы никогда не сказал такого.       И поскольку его разум сломлем, неизмеримо поврежден настолько, что, скорее всего, не подлежит выздоровлению, осколки его цепляются за призрак Нила Джостена, который тихо и по-доброму говорит: — Эндрю, я здесь.       — Докажи, — Эндрю делает затяжку, чувствуя, что наполняющего его легкие дыма хватит, чтобы их сжечь. Он все ещё стоит лицом к последним лучам солнца, ему почему-то так отчаянно хочется, чтобы оно побыло в небе еще немножечко дольше, но в то же время он желает, чтобы оно наконец изжило себя, и он больше никогда его не увидел.       — Отойди от края, — говорит у него за спиной Нил, и Эндрю гадает, думает ли Нил то же о солнце, а потом вспоминает, что его всегда больше интересовали звёзды.       — Может, — просто пожимает плечами Эндрю, потому что он устал, а призрак так и не исчезает. — Ты призрак?       Нил закатывает голубые, и ясные, и больше не кровоточащие глаза. На столе для вскрытия они тоже были открыты. Его руки в карманах худи — тошнотворно-оранжевого джемпера Лисов, что Эндрю прятал в потолочных плитах с Нью-Йорка. Он слегка дрожит, словно от холода, дышит воздухом, словно живой, и издевается над Эндрю, словно он всегда был идиотом, что не в состоянии отличить сон от реальности.       — Ты правда только что меня об этом спросил?       Что ж, может, Эндрю в конце концов и есть тот идиот.       — Ты галлюцинация? — пробует спросить он опять, не удосуживаясь перевести взгляд на Нила.       — Я же говорил, что не мираж, — так блядски просто говорит Нил, словно ему и думать не пришлось над ответом.       Закат. Может быть, их символ бесконечности, раной выцарапанный на небе Южной Каролины, существовал как противоречие самой смертной жизни. Может быть, их имена, что шептались друг другу в губы, служили навязчивым воспоминанием тому, кто остался. Может быть, тому, кто остался жить, пока не испустит свой последний вздох, было предначертано стать свидетелем того, что осталось от того, кто не выжил.       Эндрю отворачивается от края.       — Ты настоящий, Абрам? — спрашивает Эндрю.       И…       — Да, — сообщает ему Нил. После этого все застывает.       — Я хочу знать все. Расскажи мне.

***

      Нил Джостен умирает.       Но не совсем.       Вам нужно кое-что знать о Хэтфордах, и это то, что…       Они умеют инсценировать смерть.       Его дядя так сильно вжимает ствол пистолета в кожу Натана, что он ее выжигает, все в пепле и потемнело, а мозговое вещество разбрызгано по стенам подвала. Все так до ужаса красиво, что Натаниэль смеётся, смеётся и смеётся, и не может остановиться, пока у него не кончается воздух.       Он чувствует, как труп, мертвые глаза его отца, смотрят, уставившись на него из впадин его туши, и застывают на месте, словно охлаждённая ртуть.       Как же это, блять, смешно!       Как тупо, как ужасно, как легко было убить Натана Веснински! Вены Натаниэля, его кожа и органы холодеют, несмотря на пороховой дым от стрельбы. Нил задыхается от пепла, от удушающей боли, что отравляла все его существо с тех пор, как он принял решение остаться и жить. Пороховой дым проникает в его тело, как болезнетворные сорняки, что тянут его вниз, и теперь кровь его отца на нем, словно она останется у него под ногтями на дни, годы, тысячелетия.       Но Эндрю все равно будет держать его за руку. Нил это знает.       — Черт побери, — говорит Стюарт, потому что он англичанин, и, очевидно, так только британцы и говорят. Правильно и стереотипно аристократично, и так похоже на Мэри, что Нил снова начинает смеяться.       — Натаниэль, все нормально?       — Хочешь сказать, что я плохо выгляжу? — спрашивает Нил после того, как отдышался. Он изучает неподвижное тело на бетонном полу, не имея возможности отвести взгляд. Он уверен в том, что если моргнет, оно оживет и станет двигаться; если он хоть на секунду отведет взгляд, оно швырнет в него топор и разрубит на тысячи мелких кусочков, как и сказал Натан, когда был жив.       Нил трогает переднюю часть своей влажной толстовки, поношенных джинс, рассматривая капли своей же крови, что запачкали оранжевую ткань, и мычит, глядя на разрастающуюся лужу, просачивающуюся в трещины в бетоне. Его отец истекает скучным оттенком красного.       Он перестает смотреть только тогда, когда Стюарт нарушает тишину.       — Половина твоего лица в кашу.       — Хорошо, — говорит Нил, потому что это правда. Это вдруг лучшее, что он слышал от кого-либо. Почти лучшее. Оно могло быть всем, но этим могло быть только каждое слово, произносимое Эндрю. Нил хочет к нему вернуться. Когда он поворачивается к своему дяде, он улыбается ужасной, отвратительной улыбкой своего отца.       — И что теперь?       Стюарт смотрит на него в ответ, словно на какого-то призрака, но не отступает.       — Теперь, — говорит он, опуская пистолет, направленный на то, что осталось от Натана, — ты умрёшь.       Улыбка Нила становится даже шире, безумнее и маниакальнее, такой широкой, что болят щеки, зубы и глаза.       — Прости, что?       Стюарт убирает пистолет в карман своего пиджака. Он делает шаг вперёд и глядит только на ту сторону лица Нила, которая осталась чистой, нетронутой, человеческой.       — Мои люди принесут сюда тело. Мы сделаем его под тебя. Этой ночью остатки родословной Веснински вымерли.       От этих слов тело Нила дёргается. Стюарт не спускает с него глаз, и он видит призрачный пистолет в руках своего дяди, что убил его отца. Они спокойны и не дрожат.       И теперь Стюарт предлагает ему свободу.       От дотлевающих остатков порохового дыма, и плоти, и зажигалок он думает, что фрагменты его легких, секунда за секундой, сгорают, остаются в этом подвале. Нил всегда чувствовал запах только умерших жертв отца, окровавленного серебра в каждом топоре, воткнутом в кирпичную стену, и остатки династии, гниющие в катакомбах этого дома, но снаружи…       Снаружи воздух.       Он хочет уйти из этого блядского дома, хочет увидеться с товарищами по команде, хочет быть человеком, который стал мозаикой всего того и всех тех, кто сохранил его, сделал Нилом Джостеном.       — Хорошо, — говорит он, и это звучит реально, реально...       — Мы вернём тебя назад в Лондон, — продолжает Стюарт. — У тебя будет новая личность. Натаниэль Веснински мертв. Ты это понимаешь?       — Похорони Натаниэля, — говорит он, и слова сами по себе становятся абсолютом всего его существа. Это звучит так хорошо, что на этот раз он может заплакать, поехавший, улыбающийся и рыдающий одновременно. Но… что-то не так, — осознает он. Стюарт не прав. Он не прав, не прав, не прав. — Но Лондон мне не дом. Я остаюсь в Пальметто.       — Угробить себя решил? — спрашивает Стюарт.       — Разве это важно, если я и так мертв? — говорит он. Их семейное древо — просто гниющее растение посреди заброшенного леса, и Нил выжжет его до тла.       Стюарт делает шаг в его сторону, и посреди подвала на него в ответ смотрит Нил, окровавленная обувь оставляет за собой на полу следы крови его отца, как шедевр.       — Натаниэль… — низким и холодным голосом начинает Стюарт.       — Нет, — снова говорит он. — Меня зовут Нил. Я не собираюсь оставлять свою здешнюю жизнь, не тогда, когда я наконец-то нашел то, ради чего могу жить, — заканчивает он, слова кажутся бетонными, они врезаются в стены подвала, словно шрамы, что никогда не сойдут. Нил наблюдает, как Стюарт, уставившись, глядит на него в ответ и вдруг видит в нем человека, которого до этого никогда не видел.       Что-то, — как уже говорил он.       У Нила есть что-то — что-то теплое, как луна, — что стоит рядом и собирает по кусочками разбросанные осколки Нила. Что-то, чьих он касается губ, словно им суждено быть вместе. Это бы не имело значения, разбей Нил свое тело на миллионы мелких кусочков, или измени он свое имя третий раз за месяц, или выбери он снова, снова и снова продолжать дышать, но теперь это имеет смысл. Имеет для…       — Кто этот что-то? — спрашивает Стюарт.       — Ничто, — отвечает Нил. Эндрю — ничто. Больше всего он выглядит, как незнакомец, потому что он не незнакомец. Нил знает, каков он на вкус, этот запах въелся в его органы. Его тело состоит из зубов, кладбищ и таволги. Ощущение Эндрю с Нилом ещё с самого начала его существования, и когда все это началось, он осознал, что они с ним слеплены из одной грязи, из одних и тех же осколков. Он останавливается, приходя в себя и передумывая. — Он всё.

***

      — Ты лжешь, — говорит Эндрю. — Пиздабол.       Он уходит, оставляя призрака позади. Эндрю игнорирует, когда тот кричит в ответ:       — Твой пиздабол!

***

      Ну, может это и не пиздеж, потому что…       — Привет, — говорит Нил.       Нил говорит.       Нил говорит.       Он наблюдает, стоя в дверном проеме, словно знакомое, живьем похороненное видение, прописавшееся в этом общежитии и его голове, из-за чего теперь можно считать, что в этой пустой спальне обитают призраки. Тишина между ними, воздух, полный напряжения, звенит, будто отскочившая от титана, влетевшая со всплеском в кровь, что стекала в больнице в раковину, пуля, будто звук, с которым он много-много лет назад отнимал кухонный нож от своей кожи.       — Что тебе надо, — в ответ говорит Эндрю, потому блядский Нил Джостен вернулся наихудшим образом. — Я же сказал тебе уходить.       Даже когда он знает, что ему лучше развернуться, пойти к другим на утреннюю тренировку, попросить у Би галоперидол, он не может отвернуться от Нила. В осколках зеркала, висящего в комнате, он видит его отражение: он опирается спиной он дверной косяк и улыбается так, будто он там, где и должен быть. Он спокоен, цел, рядом, и Эндрю застывает на месте, словно его тело больше ему не принадлежит, и он валяется где-то мертвым с призраком, что должен быть Нилом.       Может, он и рад ему; может, он по нему скучал; и вот Эндрю вдруг краснеет, словно багровеющий закат в Нью-Йорке, освещение в коридорах балтиморской больницы, его плоть, тело и мозг, что, кажется, неспособны нормально работать, потому что в нем пусто, он разрушен, он ничто.       — Нет, — пожимает Нил плечами, приближаясь к кровати. На нем простая, ничем не примечательная одежда, она достаточно свободна, чтобы скрыть шрамы, которые, Эндрю знает, находятся под низом, но и в то же время достаточно проста, чтобы, застань кто-нибудь его здесь, он бы никогда не догадался, чем они с Эндрю занимались. — Ты сказал, что я пиздабол.       — Так и есть, — говорит Эндрю.       Нил пропускает это мимо ушей, садится на колени рядом с кроватью Эндрю, а на его лице отражается нежность и ничем не тронутая простота.       — Я просто рад тебя видеть.       — Ну, а я не рад, что снова еду крышей, — практически усмехается Эндрю, слова отдаются болью в горле, будто то, что может затянуть петлю у него на горле и удушить.       Нил выглядит как то, чем был раньше, когда был жив. Настоящий Нил Эндрю, тот, что мертв, не тот, кого он создал из расплывчатых воспоминаний, пограничного безумия и суицидальных мыслей, был для него всем. Но Нил больше не константа для Эндрю, и единственное, что теперь осталось у него, — призрак. Когда Нил умер, он забрал Эндрю с собой, просто, наверное, не до конца.       Он в лимбо, это точно лимбо.       Но Нил шепчет «ты не едешь крышей», словно сказать это достаточно, чтобы претворить эти слова в реальность. — Я правда здесь.       — Возьми с полки пирожок, — невозмутимо говорит Эндрю, рассматривая лицо Нила на предмет того, что указало бы на его неправильность, на то, что он ошибка, иллюзия, но либо Эндрю слишком уставший, и этого не видит, либо его мозг настолько конченный, что даже не хочет пытаться, поэтому Нил перед ним каким-то образом остаётся, как и всегда оставался, Нилом. Теперь уже он скорее не задачка по математике, а экзамен на адвоката, восьмое чудо света, аномалия во времени и пространстве, то, из чего состоят сверхновые. Все в голове Эндрю — математическое уравнение. Нил умер, а он — нет. Он парадокс, то, чего не должно было существовать, и Эндрю предначертано его решить, так тому и быть.       И поскольку это бесконечно борющийся, раздражающий Нил, он говорит:       — Ты уже пропустил утреннюю тренировку. Будешь наверстывать сегодня?       Эндрю подавляет желание отвернуться, но как бы ни старался, не может себя заставить. Тогда он огрызается в ответ: — А ты?       Нил закусывает губу. Он подходит к кровати Эндрю, вглядываясь все это время в его глаза. Ни один не в силах отвести взгляд. Нил садится напротив Эндрю и скрещивает ноги, и кажется, что он такой настоящий, что он так рядом, что Эндрю перестает на секунду дышать. Кровать не провисает, но это и неважно. Может, она не должна провисать.       — Не могу, — слабо говорит Нил. — Я все еще восстанавливаюсь.       Кровь Эндрю как пепел. Он оглядывает Нила, рассматривает синяки, шрамы и повреждения на коже, словно выводит созвездия в черной дыре. Ничего не выглядит не так. Все кажется неправильным. На носу Нила небольшая россыпь веснушек, которая чуть заходит на его бледноватые щеки. Его волосы такой же длины, как и в тот мартовский день, и все такого же мягкого оттенка красновато-рыжего. Тогда шрамов, скрытых под кофтой с длинными рукавами и пластырем на скуле, не было видно.       — Покажи, — просит Эндрю, запоминая каждый сантиметр Нила.       Нил качает головой, глядя на сцепленные в замок руки, что покоятся на коленях:       — Не сейчас.       Эндрю тянется к нему, ему нужно приподнять пальцами ткань его кофты, но они дрожат от страха того, что там могут обнаружить что-то, что похоронено, как все остальные секреты, из которых можно начертить карту Нила Джостена.       — Можно до тебя дотронуться?       — Нет, — говорит Нил, потому что всегда не было всегда.       Эндрю отпускает руку, ждёт, пока Нил поднимет глаза и снова на него посмотрит, и спустя восемь секунд он и правда поднимает глаза и смотрит на него.       — Хорошо.       Нил улыбается.       — Хочешь со мной позавтракать? Если я поем, ты поешь?       — Только если готовишь ты, — решает Эндрю. Язык ощущается свинцовым, а рот — ватным, и он не может вспомнить, когда в последний раз что-нибудь пил, но он помнит, как мусорил на кровати, утопая в липком спертом поту посреди ночи, или как рухнул, сгорбившись пополам, на пол и закусывал ладонь, чтобы его не вырвало желудочным соком.       Эндрю Миньярд был ребенком, таким маленьким ребенком, когда ему пришлось пережить то, что вообще не должно случаться, так что есть, спать и дышать не должно быть так сложно, как есть на самом деле.       И Нил закатывает глаза, словно вдруг знает все, что только можно об Эндрю, и его не волнует, что он узнает. Он встаёт с кровати, а на лице раздражающе нечитаемое выражение лица, и он скучающе у дверного проема ждёт, пока Эндрю пойдет за ним.       Так что Эндрю идёт за ним, и Нил, словно красная нить, что тянется по глубинам Вселенной и прокладывает ему путь домой, ведёт его на кухню. Они вместе проходят через дверной проем, а их плечи не касаются друг друга.       Нил подходит к кухонной столешнице и до боли знакомо, будто он никогда и не уходил из комнаты Эндрю, достает разные ингредиенты и посуду, и, уже смешав молоко и сливочное масло, говорит:       — Ты ненавидишь, когда я готовлю. У меня всегда подгорает яичница, или утопает в молоке овсянка, или в блинчиках всегда слишком мало корицы.       Эндрю сидит за барной стойкой, уперевшись локтями в столешницу и положив подбородок на руки. Он берет ложку, которой Нил мешал мед, и слизывает сладость. С полным ртом вязкого меда и ложкой меж зубов, он говорит:       — У меня сегодня нет настроения готовить.       — Хорошо, — шутливо-нерешительно говорит Нил, и у него меж пальцев не до конца вмешанная мука, а под ногтями крупицы кристалликов сахара, что Эндрю рассмотрел бы, если бы взял руку Нила. — Тебе же всё-таки есть мои дерьмовые блинчики.       — Может, — пожимает плечами Эндрю, на этот раз уже беря ложку от теста, и может, все потому, что он ничего день или два не ел, или эти блинчики совсем не похожи на те несладкие, безвкусные и дерьмовые, которые, как он думал, приготовит Нил, но он клянётся, что это претендует на звание самого вкусного, что он когда-либо пробовал. Мед остаётся у него меж зубов, обволакивая губы, что когда-то целовал Нил, и, может, рот Эндрю болит от горько-сладкого, тошнотворного ощущения, от которого он не может избавиться, но, может, это и неважно; может, он не хочет, чтобы это имело значение.       Он рад здесь сидеть, смотреть, как Нил просеивает муку, отмеряет количество ванилина и льет молоко, тешиться абсурдной обыденностью всего происходящего. В этот момент здесь ничего, и Эндрю эгоистично, дольше, чем положено, держится за это; чуть дольше, чем миру нужно для того, чтобы перестать душить себя, сжимая свою же шею. Но вместо этого он вместе с Нилом, и они делают блинчики, словно этого достаточно; и этого правда достаточно.       — Составишь мне компанию? — спрашивает Нил, слова ему нужно об этом спрашивать.       Эндрю делает вид, что раздумывает над этим предложением.       — Ладно.

***

      — Рада видеть тебя, Эндрю, — улыбается Рене, с ее шеи свисает крестик, костяшки рук красноватые, а в другой руке нож.       Эндрю отвечает кулаком ей в челюсть, но она блокирует удар, и кулак врезается ей в ладонь.       Она продолжает улыбаться, будто они старые друзья, которые собрались за чашечкой кофе, а не колотить друг друга и устраивать поножовщину. Она толкает его, прижимая рукой к кирпичной стене.       — Как ты? Выглядишь лучше.       Он выкручивается и даёт ей затылком в подбородок, и, когда она падает на ковер, приставляет нож к ее горлу. У нее из носа течет кровь, а у него пульсирует голова, и впервые с Нью-Йорка, гоняя что-то гадкое по венам, проносится адреналин, но Эндрю не останавливается.       Потому что…       Потому что в его блоке, в комнате, в кровати лежит что-то, чего там лежать не должно. Нил смотрит на него, на него и пелену его тупой идиллической лжи, которая душит Эндрю, как спасательный круг. Он еще и имеет блядскую наглость стоять и готовить, словно и не исчезал пару недель назад, потому что умер.       Поэтому у него новый план: может, реинкарнация и правда существует. Может, призраки — не сказки. Может, эту хрень сможет объяснить религия, потому что Эндрю пиздец, как уверен, что Нил ее не объяснит.       — Расскажи мне о своей вере, — говорит Эндрю, и слова ощущаются на вкус как пепел, и он тяжело дышит, глядя на крест, болтающийся у нее на шее.       Рене не колеблется. Она сбрасывает его плечами, перемещая на них весь вес своего тела.       — Я верю, что, когда кто-то умирает, он возвращается домой, который обретает среди ангелов, — ее голос звучит непринужденно и как всегда спокойно, и Эндрю видит, как из ее рта сочится кровь, и чувствует фантомное покалывание от алкоголя под языком, наслаждаясь им. — Там мир, безопасность и добро.       Следующий удар приходится ему по скуле: она заезжает ему по ней кулаком, и на долю секунды у него из глаз сыпятся искры. Она пользуется возможностью и прижимает его к земле так, что под ее телом ему не шевельнуться, и Эндрю кусает ей руку, прежде чем решает, что не настолько отчаялся. Она сдавливает ему горло, перекрывая доступ к кислороду, и приставляет нож, что держит в другой руке, к его паху.       Ничего нового.       — Тем не менее, — омерзительно милым, очень теплым и довольным голосом, каким он быть не должен, продолжает Рене. — Я не верю, что это была судьба, или чья-то воля, или то, что в этом есть какое-то предназначение. Было бы хорошо, будь живы вместе с нами те, кто не должны были умирать, по крайней мере, таким финалом можно себя утешать. Его никогда не будет достаточно, но это хоть что-то. Человечество может принимать уродливый облик, оно может быть жестоким и несправедливым, но где-то должно быть что-то, что воздает каждому по заслугам.       Рене ему отвечает, но где-то на краю сознания он слышит, как смеется абстрактный и неосязаемый голос Нила. Эндрю тоже хочет засмеяться. Он хочет умереть от маниакального смеха, сдаться тому, куда ты блять ни попадаешь после того, как тебя убивает твой отец, потому что он знает, что за концом следовало не вознесение. Покой не для Нила Джостена. Он будет ещё тысячу раз гнить за мировые грехи, потому что такими детьми они были, такими людьми их вынудили стать.       Может, поэтому он до сих пор здесь.       Он обхватывает ногами ее бедра, изворачиваясь так, что он оказался на ней, и уже потянулся за ножом. Он знает, что она этого ожидала, но, наверное, не такой силы, с которой он это провернул. В руках у него два ножа, которые он скрещенными держит у кожи ее горла. Когда его сердце перестает бешено биться, перестает болеть, будто что-то, от чего он не может избавиться, Эндрю приближается к ней так, что их лица практически соприкасаются, и он шепотом произносит алые незыблемые слова:       — Почему ты уверена, что Нил заслуживает покоя?       Может, Эндрю тоже не заслуживает покоя, и в этом и заключается причина того, почему призрак Нила Джостена не ушел.       — Дело не в нем, — тихо говорит Рене. — Его больше нет, и мы ничего не можем с этим поделать. Дело в нас. Я должна верить, что он обрел покой.       Она говорит о Ниле, как о ком-то, созданном из лекарств, из звезд и из пепла, чьей привкус Эндрю не может перестать ощущать на языке; и это больно. Он причиняет боль чему-то, созданному из обезболивающего, от которого Аарон словил передоз, когда им было по шестнадцать, или тяжёлых кулаков, целившихся в Ники в ту ужасную октябрьскую ночь. Нил мертв, а Эндрю все равно хочет его убить.       — Как что-то настолько отвратительное на твоих словах может звучать милостиво, — фыркает он, шепот его голоса не доходит до другого конца комнаты, в отличие от звука лезвия по лезвию, звука глухого удара их тел о бетонный пол.       — Такое никогда не перестанет быть отвратительным. Смерть — трагедия, — говорит Рене, лёжа под весом его тела, несмотря на то, что она с лёгкостью могла себя освободить. — Но тебе ещё не время к нему присоединяться, Эндрю.       — Я не собираюсь себя убивать, Рене, — тупо констатирует он. Правда то, что он болен, очень болен, скорее всего так, как большинству и не снилось, но тем не менее он жив. Стоически жив из-за сделки, и грубо со стороны Рене, Духа Рождества Прошлых Лет и Нила считать, что он нарушит свою сделку, как и другие, что своими же обещаниями, секретами подвели его.       Просто все сложилось так, что Эндрю знает, каковы на вкус его зубы, количество ресниц у него на кровати, и как любить с осколками стекла в обеих руках, вместо которых должны быть розы; и иногда знание того, что каждая частичка его берет начало в том, кем он был раньше, — нехилая проблема. Жизнь — все равно болезнь, а Эндрю намеревался жить очень, очень долго.       — Ты ошибаешься.       Он слезает с Рене и поднимается с пола, решив, что с него достаточно. Он не победил, не совсем, он слишком уверен, что захоти Рене, она бы в конце отбилась, но они сюда пришли не драться, и Эндрю знает, что она это понимала.       Поэтому…       — Может и так, — с легкостью соглашается она.       Эндрю ждёт, что она скажет что-нибудь ещё, но она не говорит. Она смотрит на него, словно что-то ищет.       — Он не умер, — спустя секунду говорит Эндрю.       Она, улыбаясь, кивает, ее губы размыкаются и по ее подбородку течет струйка крови.       — Конечно, нет, — убирая ножи, говорит она. — Я верю, что он продолжает жить где-то там.       — Нет, — говорит Эндрю, потому что она не понимает, что он имеет в виду. — Нил не ушел. Он до сих пор здесь.       И единственное, что отвечает Рене: — Я знаю.

***

      Этой ночью Эндрю — или то, что в его голове слишком разъебано, чтобы нормально работать, — решает, что почему бы ему не забить на все это.       — Иди сюда, — первое, что он слышит, когда просыпается, — голос Нила. — Тебе снился кошмар. Дыши со мной.       — Ты до сих пор здесь, — падая, падая, падая, слышит Эндрю, как это говорит.       Он ударяется коленями об пол, на нах до сих пор синяки с того раза, как он рухнул в Балтиморе, в морге, и они болят так, как болели тогда, — пробирая до костей. Он чувствует, как его тело, словно осколки стекла, впивающиеся в органы, мутное костное вещество, сочащееся из покрытой шрамами кожи, наполняет скорбь по Нилу, и задается вопросом, возьмут ли когда-нибудь над ним верх черные дыры, что разъедают его внутренности. Он понимает, что Нил умер, но еще он понимает, что он не умер, поэтому он сомневается. Боль от потери Нила несоизмерима, как и от его обретения вновь. Это настолько больно, что Эндрю готов умереть.       Может, в этом не нужно искать смысл. Может, его не должно быть.       Он не должен быть жив. Он не должен быть здесь. Он не должен быть настолько прекрасным; но все так и есть.       Нил сидит с ним на полу, постель отброшена сторону, и на нем та же одежда, что и тем утром. Кевин, Аарон и Ники все еще спят и даже не подозревают о Эндрю с Нилом и простынях, валяющихся на полу.       — Конечно, здесь. Я тебе не лгу, — голос Нила звучит странно. Его лицо, и руки, и тело выглядит странно. Эндрю знает, что это он, он знает, правда, правда знает. Но даже несмотря на это, ему хочется забиться в угол и считать на пальцах, пока он не дойдет до бесконечности. Он хочет срывать плоть с костей своего тела, пока рассвет не окрасит шторы в красный. Он хочет прокричать один грёбаный слог, из которого состоит имя Нила, потому что он не уверен, что оно, растворившееся где-то между городами и звёздами, больше существует.       — Каждый раз лжешь, — говорит он.       Когда Эндрю в здравом уме, мертвые остаются там, где им и место, но, когда он едет крышей, из могилы выползает Нил, и он все так же гниет с ним. Нил наклоняется ближе.       — Эндрю, — горячее дыхание Нила ужасно ощущается у него на шее. — Я не лгу об этом, — говорит он, как будто все так просто. Так, будто статус «мертв» — что-то, что исчезнет, заживет с ожогами от сигарет на костяшках или ранами на щеках, останется в морге, и, когда Эндрю настолько рехнется, что поверит в это, снова будет как новенький.       Но сейчас он идеален. Его кожу украшали синяки, и шрамы, и увечья из его кошмаров, но этот Нил, что перед ним, в таком же состоянии, в каком Эндрю его оставил.       — Посмотрим.       — Дыши, Эндрю, — говорит Нил, и он пытается дышать в ритм с ним. Он наблюдает, как вздымаются и опускаются плечи Нила, словно его дыхание — какой-то обман, но это не так. Его лёгкие были чем-то значимым, конечным, и Эндрю чувствует вес всех тех бессонных ночей, во время которых он, вместо того, чтобы спать, был слишком сосредоточен на том, чтобы считать вдохи Нила, на случай, если он перестанет дышать.       — Заткнись, — отголоски его кошмара отравляют его, словно яд, и он ощущает у себя под ногтями связки, костное вещество и плоть трупа Нила, и это чувство не уходит. — Я не могу, — говорит он.       Нил — метафорический якорь, которого здесь не должно существовать.       — Не хочешь позвонить Би? — спрашивает он, несмотря на то, что на дворе два ночи, что вся семья Эндрю спит с ним в одной комнате или что сон, который ему приснился, был просто сном.       — Зачем? У меня же есть ты, разве нет?       Нил, застыв, моргнул.       — Конечно.       — Могу я тебя коснуться? Да или нет?       — Нет, — с такой же легкостью, как и в прошлый раз, говорит Нил, сидя меньше, чем в метре от него.       Эндрю пробегает пальцами по своим волосам, представляя, что они Нила, переплетает руки на коленях, желая, чтобы это ощущалось так, как он хочет.       — Не надо. Я могу о себе позаботиться. Я знаю, что мне нужно.       — Скажи, что тебе нужно, — Нил вдруг выглядит очень юным, таким, каким не является; словно он не понимает…       — Мне нужно тебя коснуться! Дай мне пощупать твой пульс, — голос Эндрю — глухой хрип, доносящийся из его горла; его рука тянется, чтобы обхватить запястье Нила. Ему больно так, как было больно в том ноябре, когда он лежал на тех липких, липких простынях, и, может, Нил это понимал. Его руки бескровно бледны, они дрожат в попытках схватиться за что-то — что-нибудь. Они выглядят, как кости Нила. Он не может этого знать, но знает. Нил убирает запястье.       — Не нужно, — говорит Нил, и комната вдруг алая, алая, алая. — Тебе придется мне поверить.       — Это я должен был тебя убить! — слова слетают с губ Эндрю, словно багровые акварельные разводы, что окрасили его руки в Нью-Йорке. Он не может отпустить свою ладонь, насмешливый парадокс тому, что он не может взять Нила за руку и все его органы, его проблемы и обещания так, как мог бы, будь он тем, кто знает, как быть нормальным. Но единственное, что он знает, — это как кричать на призраков в два ночи, потому что ему не предоставилась возможность их убить первым. — Ты не имел блядского права умирать. Ты должен был быть тем, кто не уйдет.       — Эндрю, я здесь.       — Нет, не здесь! — Эндрю больше не может на него смотреть — больше не хочет. Нил, что стоит у него перед глазами, как космическое пространство, и костный мозг, и обещания, выглядит, как все, чего он когда-либо желал, все, на что он купится, все, что он не в силах спасти. Это слишком. Нил Джостен заставил Эндрю Миньярда хотеть, и он никогда не перестанет ненавидеть его за это.       — Я здесь, — настаивает Нил, приближаясь лицом и прикасаясь к отброшенным простыням.       Эндрю тоже льнется ближе, настолько ближе, что они в миллиметрах от того, чтобы поцеловаться, если бы Нил позволил.       — Лжец, — шепчет он.       — Ладно, — шепчет Нил в ответ. — Я все тебе расскажу.

***

      Нил Джостен умирает.       Но не совсем.       Вам нужно кое-что знать о Хэтфордах, и это то, что…       Они обладают магией!       Для всех это по-разному. Каждый, кто происходит из сильнейших семей Англии, обладает сверхчеловеческой способностью, которая пробуждается в самую тяжёлую минуту.       Его мать была целителем. Да, она исцеляля. Заживляля раны, имея при себе только кровь и магию, и рассказывала Нилу истории о всех их предках, которые были способны побеждать собственных демонов, как они однажды сделали бы с Натаном. В этих историях жили маги и медиумы, и исказители реальности, и заклинатели смерти, и бесконечное количество других сверхчеловеческих способностей, какие остальной мир и представить не мог.       Однако силы Хэтфордов знали за их ненадежность, иногда контрпродуктивность и вредоносность. Иногда, когда Мэри лечила, она приносила с собой боль: разорванную плоть, лёгкие, полные воды, и сепсис. Когда она попыталась воспользоваться своей магией в Калифорнии, она уничтожила ее. Она сломала Нила.       После пляжа он закрылся от всего магического.       Ну, до Балтимора.       — Натаниэль, быстрее! — Стюарт кричит, его облик скрыт мантией-невидимкой, физически он вроде бы в помещении, но его нигде не видать. Нил был без понятия до сегодняшнего дня, какая у его дяди способность.       Но ничто из этого не имеет значения. Нил знает, что он прав. Со своего места в углу подвала он видит, как к нему направляется его отец с этим ужасным топором, и вдруг ему в голову приходит сумасшедшая идея.       — Используй свои силы! — кричит Стюарт, и впервые со смерти его матери он не колеблется.       Все происходит за считанные секунды. Он подносит руки друг к другу, и в темноте Мэрилендского подземелья Веснински вспыхивает прекрасная, голубая сфера, которая является воплощением тысячи светлячков в этой городской дыре.       Нил машет руками перед собой и метает световой шар в руины подвала своего отца, и Натан в ужасе наблюдает, как он искажает гравитацию, и пространство, и целостность чертовой мультивселенной, потому что…       Нил Джостен умеет путешествовать во времени.       Перед ним открывается портал, и на другой стороне уже видна раздевалка старшей школы. Там неестественно светло, а за пределами того бескрайнего неба сияют разбросанные вкрапления неизвестных звезд. Прямо перед ним одна из миллиона атмосфер последних майских дней, которая создает невероятный ветряной хаос, от которого воспламеняется помещение, а в эпицентре бури его конечная точка назначения, портал — обещание — который дает ему возможность начать что угодно, все, вообще все сначала.       У Нила начинает хорошо получаться решать, что ему предписано: по его прихоти истекают кровью звезды судьбы, спутывая и соединяя сверхновые с жизнью людей, которыми он был до того, как стал кем-то настоящим, кем-то, у кого было имя, кем-то, кто мог поцеловать человека, что знал самые ужасные, самые настоящие подробности его жизни и, несмотря на это, на все, все равно сказал ему остаться.       Нил Джостен отказывается здесь умирать. Каждый человек в его сборнике рассказов о мультивселенной — отколовшийся от разбитой мозаики осколок, наделённый бесконечной силой восставать из пепла, и Нил решает, что он тоже этого заслуживает. В конце концов, он — Лис, и он даст себе ещё один шанс, а не согласится с тем, что уготовил ему мир. Он не позволит ему приговорить себя к реальности, в которой он умирает в одиночестве, без любви, как никто. Вместо этого Нил Джостен перепишет свою историю, вернется туда, откуда все и началось; и попробует снова.       — Поспеши! Портал закрывается! — кричит Стюарт, сражаясь с его отцом, который проигрывает невидимым силам.       Нилу повторять не нужно. Он не хочет видеть, как Стюарт наконец-то размажет череп его отца по стене. Ему больше нечего делать в этой реальности.       Он делает шаг вперед в голубовато-синюю бурю, ослепительный свет, и…       Милпорт, Аризона. Снова.       Ему под ребра прилетает клюшкой.       — Ничего, в другой раз повезет.

***

      — Ненавижу тебя, — говорит Эндрю, будто когда-нибудь не ненавидел.       Нил, глядя на него, просто моргает, улыбаясь так, будто знает, что это не так.       — Хорошо.       — Никогда не становись писателем, — говорит он Нилу.       — Может астрофизиком? — спрашивает Нил, поднимаясь с пола и жестом показывая, чтобы он шел за ним. Он идёт. Нил поднимет с пола простыни, будто они того стоят, застилает кровать одеялом в приглашении лечь без всяких слов.       — Я помолюсь за будущее астрофизики, — тупо говорит Эндрю и встает с пола, чувствуя, как дрожат его ноги. Он хватается за прикроватную тумбочку, чтобы удержать равновесие, от того, что тошнотворное чувство, оставшееся после панической атаки, опускается на дно, откуда рано или поздно всплывет и настигнет его.       Нил ждёт его, держась за одеяло.       — Ты же атеист, — подмечает он.       Эндрю смотрит на него, все еще мучительно раздраженный тем, что, когда тема заходит о любом периоде жизни Нила, он лжёт, и лжет, и лжет о ней, но Миньярд слишком устал, слишком не здесь, чтобы что-то с делать, поэтому он спускает это ему с рук.       — А ты мертв.       — Не-а. Я до сих пор здесь, — настаивает Нил. — Кроме того, я думаю, что мы были рождены для совсем иного, — он ждёт, пока Эндрю заберется в постель, натягивая одеяло до плеч, и добавляет: — Мы заслуживаем гораздо большего. Но хорошие концы не для нас.       — Мы могли бы попытаться, — говорит он хриплым шепотом, что остается в горле пеплом от сигарет. Где-то на краю сознания он вспоминает, что не курил с тех пор, как они были на крыше, и чувство на вкус ощущается как тоска.       Нил сидит с ним на кровати, а след от него на одеяле — просто еще одно место в мире, который он оставил позади себя, но не этот, не тогда, когда Эндрю снова его нашел. Они в миллиметрах друг от друга, глаза мечутся друг по другу, и Эндрю запоминает в нем каждую мелочь, будто сможет кого-нибудь забыть такого, как Нил Джостен.       — Если бы я только мог тебя поцеловать, — шепчет Нил.       — Почему не можешь? — шепчет Эндрю в ответ.       Под одеялом слышится шуршание, кровать, что находится над его, трясется, а под телом, что вдруг посреди ночи ожило, скрипит древесина. Эндрю все еще смотрит на Нила, когда Аарон свешивает голову с бортика кровати.       — С кем ты разговариваешь? — спрашивает он, его голос звучит очень сонно, но твердо, и как-то ещё, но Эндрю слишком плевать, чтобы пытаться это определить.       — Какая тебе разница? — говорит Эндрю, даже не удосуживаясь перевести на него взгляд. У Нила нежные и блуждающие глаза, и хотя он знает, что раньше никогда не горел желанием общаться с Аароном, кажется, что тот хочет этого от него. — У меня был кошмар, — в конце концов говорит он.       Аарон щурит глаза. С верхнего яруса ему не видно Нила, но все равно он оглядывает место рядом с Эндрю. Его слова звучат уже бодрее и настойчивее, когда он снова спрашивает:       — С кем ты разговариваешь?       — Неважно, — фыркает он, уже достаточно насмотревшись на глупую, легкую улыбку на лице Нила. Он откидывается на подушку, показывая обеими руками средний палец им двоим. — Он грёбаный идиот и лжец. А ещё у него все хуево с межпространственной логистикой путешествий во времени.       Аарон продолжает на него пялиться, теперь им хорошо видно друг друга.       — Поспи уже наконец, — говорит ему Аарон.       — Тогда хватит со мной разговаривать, — ворчит он. Эндрю сворачивается калачиком лицом к стене и наблюдает за Нилом что на другом конце кровати опирается о ее каркас. Он сидит там всю ночь, а затем на завтрак снова готовит им блинчики. На вкус они не такие, какими Эндрю ожидал, что они будут.       Они вкусные.

***

      После этого легче.       Ешь. Тренируйся. Делай домашку. Разговаривай. Снова ешь, если можешь.       Нила нигде не было, но теперь он везде.       Честно? Как не стыдно блять.       Ходи на прогулки. Сегодня среда. Эндрю идёт по коридору к кабинету Би, а Нил плетется за ним. Это была его идея, ну, ещё бы. Раньше Нил терпеть не мог всю эту затею с Би и ее психоанализом (до сих пор терпеть не может), но, кажется, он считает что Эндрю в этом нуждается. Но это не так. Может, он нуждался, когда был разбит, гнил изнутри и голодал, лёжа на матрасе, уткнувшись в простыни, но чувствует себя нормально. Он снова ничего не чувствует, но для Нила этого должно быть достаточно.       Естественно они еще раньше знали, что были сломаны. Они были песчинками и осколками разбитого стекла их юной, едва двадцатилетней жизни. И да, они снова ломались, слово им это было предречено, записано в их выдуманных судьбах так, как незыблемые звезды выстраивались на небе в созвездия. Может, на мелкие кусочки, на такие, которых больше было не собрать вместе.       Но когда прежде, чем зайти в кабинет Би, Эндрю поворачивает голову и видит сидящего в кресле Нила, он знает, что все в порядке. Идеально в неидеальном смысле; они есть у друг друга, принадлежат друг другу в том смысле, в котором у них худи, и повязки, и кошмары, и обезболивающие были одни на двоих.       Ну и что, что это первый раз за три недели, когда Эндрю встал с кровати? Только потому что что-то сломалось, не значит, что его нельзя починить. От этого все становилось восстанавливаемым, реабилитируемым; это давало ему возможность восстать из пепла и дыма их жизни и превратиться во что-то лучшее, и Эндрю все это устраивало.       Его больше не надо исправлять. Нил уже все сделал.       Он бросает на Нила мимолётный взгляд, прежде чем закрыть за собой дверь и плюхнуться на диванчик перед Би. Перед ним, на журнальном столике, уже стоит и заваривается чашка горячего какао, и он замечает, что Би взяла его любимую кружку. Черную, с разными анатомическими рисунками мотыльков и их названиями на латыни. Эндрю уже и забыл, что у него было что-то любимое.       Ему интересно, какая бы кружка понравилась Нилу, если он заскучает там сидеть и на этот раз соизволит выпить горячего шоколада. Он все ещё думает, не вернуться ли ему и не спросить Нила, будет ли он что-нибудь пить, когда Бетси спрашивает: — Как прошла у тебя неделя? Ты уже вернулся к тренировкам.       Это правда, он снова стал тренироваться. С Нью-Йорка прошло всего три недели, одна с тех пор, как вернулся Нил, и хоть у всех Лисов были освобождения от тренировок, в действительности же никто ими не пользовался, за исключением Эндрю. Ну… и Нила. Эндрю не горел желанием весь их часовой сеанс тратить на разговоры об экси, но казалось, что хочет он этого или нет, разговор об этом пойдет, поэтому Эндрю нехотя оторвал взгляд от двери, за который сидел Нил.       — Скучно, — говорит он, беря в обе руки кружку, подумав, что после им с Нилом неплохо было бы сходить в кофейню. Может, они и сходят, и это даже будет считаться свиданием.       Би делает глоток из своей кружки.       — Это скучно отличается от того, что было раньше? — слишком понимающе, слишком ужасающе, спрашивает она. Ее слова ощущаются не слишком нежно или мягко, чтобы отдавать жалостью.       Ещё минуты две Эндрю ничего не говорит, попивая свой горячий какао, пока его не осталось полкружки и оно чуть-чуть не остыло.       — Нила нет, поэтому да, — наконец говорит он, — это скучно другое.       А далее происходит то, чего он ожидал. Би с сочувствием кивает, ее слова звучат спокойной и терпеливо, когда она начинает говорить о горе, стадиях и ресурсах, и всем том, что он ценит, но в конце концов для него бесполезно.       — Тс, — перебивает он ее, и она замолкает. Он ставит чашку на журнальный столик, от чего жидкость чуть проливается на деревянную поверхность. Его руки уже дрожат, но он не может допустить, чтобы это произошло, не сейчас, не здесь, поэтому он сует их в карманы командного бомбера. — Я не хочу об этом говорить.       Би с легкостью отходит от темы и повседневным тоном спрашивает: — Тогда о чем хочешь поговорить?       Эндрю снова молчит. Горло саднит, а голос хрипловатый и скрипучий от того, что в последнее время он мало говорил.       — Скучно, потому что он не придет.       Би изучает его, но так, будто этого не делает.       — Что ты имеешь в виду, Эндрю?       Он усмехается.       — То, что он так помешан на своем гребаном стикболе, но не соизволит объявится на тренировке, — просто тупо, — он жестом показывает на закрытую дверь, и Би переводит на нее взгляд. — Но в моих снах? В спальне? На крыше? Бум! Он рядом и не оставляет меня в покое.       Она останавливается, уставившись на него, и нейтрально спрашивает: — Ты сейчас говоришь о Ниле.       Эндрю закатывает глаза, откидывая голову на спинку диванчика.       — Догоняй, Би, — драматично вздыхает он. — О ком еще я могу с тобой говорить?       Теперь Би держит открытую записную книжку и пишет слова, которые для Эндрю остаются тайной. Она уже давненько ничего не писала, но ему плевать.       — И сколько ты его уже видишь? — спрашивает она.       Как, эм, не стыдно.       Сощурив глаза, Эндрю одаряет ее взглядом и говорит, надо надеяться, незаинтересованным, скучающим тоном:       — Бетси-Бетси, не понимаю, какое тебе дело.       Она не растерялась.       — Я имею в виду с Нью-Йорка, — уточняет она, и Эндрю просто тупо смотрит на нее. Это странный способ, чтобы спрашивать такие вещи, и он не знает, что с этим делать.       — Он вернулся спустя пару недель, — говорит он.       — Что происходит тогда, когда ты видишь Нила? Что именно он тебе говорит? — просто, без осуждения и как бы невзначай спрашивает Би, понимающе глядя на него, и он снова расслабляется на диванчике.       Эндрю скрещивает руки на груди.       — Ложь.       — Нил когда-нибудь тебе говорил причинить себе вред? — спрашивает она, и, эм, что?       — Би, давай сегодня без жужжания. Он отговорил меня от того, чтобы спрыгнуть с крыши, — по-детски грубо и раздражающе протягивает Эндрю, потому что если Би собирается задавать такие глупые вопросы, то он будет относиться к ней с таким же идиотизмом.       Следующий ее вопрос логичнее.       — Ты ещё хочешь спрыгнуть с крыши? — спрашивает Би, и прежде чем подумать о том, о чем она спросила, Эндрю думает, ну вот, другое дело, как же я люблю психотерапию!       Это и правда похоже на то, что сделал бы Эндрю; или, по крайней мере, то, что он бы сделал по мнению остальных, может, поэтому люди продолжают задавать ему этот вопрос. Иногда Эндрю слегка (или не очень) конченный и слишком разбит, чтобы кто-нибудь принял его. Это случалось постоянно, семья за семьей, семья за семьей, и может это происходит с его настоящей семьей. Может, однажды Аарон не сможет узнать раздробленные кусочки, на которые Эндрю, его брат с таким же лицом, рухнет. Может он распадётся на миллион осколков стеклянного безумия и договорного концепта любви на условиях и обещаниях, наконец сгниет и умрет от запятнанных кровью рук.       Да, в такие дни, Эндрю, конечно, спрыгнул бы. Он правда, правда мог бы. Но сейчас это займет слишком много усилий, и, может, вернись Нил из живых, он тоже мог бы. Может, Нил вообще не умер, а все в мире вообще бессмертные. Может, никто не может умереть. Может все — все во всем гребаном мире — просто решат, что не умрут. Разве не будет забавно?       — Я не хочу себя убивать, — искренне говорит он, потому что Эндрю не лжет. Не то, что Нил. — Я не слышу голосов. За всю неделю у меня не было ни одной панической атаки, — из-под повязки он достает нож и обыденно держит его в руке, лениво направляя его на Би во время разговора. — Вот скажи мне кое-что: ты правда думаешь, что, если бы я хотел кого-то убить, я это или кто-то ещё, я бы столько раз столь эффектно облажался?       Этот ответ, кажется, ее не устроил, по крайней мере, не совсем.       — Ты ухаживаешь за собой? Ешь, принимаешь душ, спишь?       — Нил с этим помогает, — говорит Эндрю, как будто это очевидно.       Очередь говорить Би, но она еще секунду молчит. Так они оба сидят в тишине. Она колеблется, понимает он и ему это не по душе.       — Мило с его стороны, — мягко говорит Бетси. — Я рада что он все еще заботится и ухаживает за тобой. Ты заслуживаешь кого-то, как он, — а затем в ее голосе появляется что-то ужасное, и он не может вынести того, когда она говорит:       — Но Эндрю…       — Он не мертв, — настаивает он, слова похожи на смех, на маниакальный, безумный, гребаный пузырь истерической радости, потому что как же хорошо было сказать это вслух. Он бы вышел, чтобы привести Нила с пустого коридора, но он не любит Бетси, а он, Эндрю, не собирается заставлять его делать то, чего он не хочет. — Он так сказал.       Би ждёт, что Эндрю скажет что-то ещё, но кажется, что тишина тянется уже вечность. Она кладет на журнальный столик записную книжку, Эндрю не умеет читать вверх ногами, но, скорее всего, догадывается, что там, и закатывает глаза.       — Ты сам сказал; он лжец, — говорит Би, но не зло. — Иногда после травмирующего опыта наш мозг путается в том, что реально, а что — нет, и отгораживается от этих воспоминаний. Иногда мозг перестает рационально мыслить и хочет верить тому, что считает безопаснее, а не принимать правду. Это может быть частью того, как мы скорбим по таким неожиданным смертям, как смерть Нила. Такого вида видения защищают нас от боли преодоления потери человека.       — Хватит, — резко говорит Эндрю. — Я тоже думал, что я поехал крышей, но он жив.       — Я не говорю, что ты поехавший, — говорит ему Бетси, ее голос звучит настолько нежно и мягко, что больно. — Я спрашиваю, допускаешь ли ты возможность, что Нил, которого ты видишь, — видение? Часть того, что ты скорбишь?       Где-то вдалеке Эндрю слышит голоса, которые кричат из абстрактной, неосязаемой эссенции его разума, и ему хочется рассмеяться в ответ. Они не люди, и иногда они пытаются убедить его, что он тоже не человек. Они заставляют его хотеть умереть смеясь, маниакально сдаваясь тому гребаному месту, куда там не попадаешь после того, как убиваешь себя, потому что голоса знают, что Конец не значит вознесение, во что бы там ни верила Рене. Покой не создан для Эндрю Миньярда так же, как он не создан для Нила Джостена, и голоса, что иногда живут у него в голове и иногда звучат как люди, говорят ему это. Иногда.       Но это не так. Он уже очень, очень давно не был настолько сломан. Поэтому…       — Это не обострение, — говорит ей Эндрю.       — Хорошо, — с легкостью соглашается Бетси. Но затем она спрашивает:       — Но почему бы нам это не проработать?       С начала сеанса прошло только тринадцать минут, но Эндрю решает, что этих тринадцати минут ему было достаточно. Он хочет увидеть Нила, хочет вернуться домой, хочет, чтобы Бетси перестала думать, что он все это выдумал.       — Нет, я все, — вставая, говорит он.       — Эндрю, — пытается она. — Мне кажется, тебе следует остаться…       Он уже в коридоре, рядом с Нилом, когда он отзывается:       — Я сказал нет.

***

      Когда он возвращается, дневная тренировка уже закончилась. Нил еще не встречался с Лисами, и Эндрю притворяется, что его это не раздражает, когда на самом деле раздражает. Все ждут его в фойе, а он банально не соизволит обратить на них внимание и опирается о дальнюю стену.       Он чувствует на себе продолжительный взгляд Ваймака, что задерживается на нем слишком долго, чтобы быть комфортным для них обоих. Он открывает рот сказать что-то, может «Как любезно с твоей стороны к нам присоединиться» или «Психотерапия тебе достаточно вправила мозги, чтобы сегодня защищать ворота?» или «Когда ты уже приведешь Нила на поле?», но он закрывает рот и отводит взгляд.       — Привет, Эндрю, — говорит Рене, становясь рядом с ним, пока он наблюдает, как Нил проскальзывает через дверь и бежит назад в Лисью башню. Он слишком долго цепляется за него взглядом, потому что Рене спрашивает:       — Тебе нужно уйти?       Эндрю нехотя отводит взгляд, скрещивая руки на груди и успокаивая себя ножами под своими рукавами.       — Мне ничего не нужно, — говорит он.       Рене, кивнув и улыбнувшись, легко это принимает.       — Хорошо.       Единственный, кто не хочет никуда смотреть, — Кевин. Он сидит в кресле один, обнимая колени и склонив голову, от чего кажется очень маленьким. С Нью-Йорка он не очень-то и много говорил, не Эндрю так точно, с того времени, как руки Эндрю сдавливали его дыхательные пути. То, что Кевин уверенно скатывается в подавленное состояние, нисколько не удивительно. То, что он так рано уже пил, чуть хуже. Должен быть кто-то, кому не все равно, чтобы слить всю водку в раковину, но он сомневается, что кому-нибудь есть до этого дело.       Аарон и Ники сидят на диванчике вплотную к двум первокурсникам. Тогда, в больнице, рыдающий в истерике Ники, несвязно бормочущий имя Нила, пытался обнять Эндрю, а он достал нож, прежде чем Аарон смог оттащить Ники назад. А Аарон… ну, сейчас они заключили новую сделку, и хотя он поклялся больше никогда не говорить с ним о Ниле, он ещё решил в принципе с ним не говорить.       Это утешает и ужасает одновременно, все, кто мог бы быть у Эндрю, ускользают через пальцы, словно кровь в слив, рвота в кухонную раковину, и он просто их отпускает. Все, кроме Нила, который продолжает возвращаться и проклинать всех в мире за эфемерно устаревшее существование.       Кажется, остальные лисы до сих пор собирают себя по кусочками.       — Я даже не был с ними знаком. Я не собираюсь идти на это хреново мероприятие. Я уже не в старшей школе, — говорит новый первокурсник. Его зовут Джек, и это тупо. Чересчур агрессивный нападающий, находясь в тени великолепного Кевина Дэя, ощущает отголоски его славы и наслаждается ими. Шина — вторая первокурсница, и такая же, как и Джек. Честно говоря, Эндрю даже не знал, что Лисы-новички вообще есть. Зачем им присоединяться к команде, которой так не везло, что она невольно стала зоной активных боевых действий, он не понимал и ему было плевать. Кевин и Аарон больше не хотели и не нуждались в защите, поэтому если они представляют угрозу, то пусть.       — Очень сомневаюсь, что тебя вообще приглашали на такого рода мероприятия в старшей школе, — говорит Элисон, рассматривая свой французский маникюр, слово для нее это самое важное в мире, в то время, как ее новые сокомандники — грязь под ее ногтями. Исходя из того малого времени, сколько Эндрю за ними наблюдает, они вполне ей могут быть.       — Пошла нахуй! Меня выбрали королем выпускного, — настаивает Джек, у него такой раздражающе громкий и требовательный голос, что, кажется, это правда.       Элисон мычит, пожимая плечами.       — Это только служит подтверждением тому, что ты уже достиг своего максимума в жизни. Поздравляю. И, к твоему сведению, это не выпускной. Это мероприятие от университета, что делает его еще круче.       — Эй, перестаньте! — перебивает их Мэтт, его голос доходит до всего, от чего все замолкают. В нем есть эмоция, которую Эндрю не может куда-то определить, что-то печальное, и человеческое, и саднящее, то, что он никогда не мог почувствовать, если он не распадется и не изобличит те части себя, которые ему были необходимы для того, чтобы жить. В ту ночь, в больнице, когда тренеру позвонили, он плакал. Как и Дэн, и Эбби, и Ники, а Эндрю…       Хм.       Он не помнит.       — Это поминальное мероприятие, — говорит Ваймак, и в комнате становится холоднее. Он смотрит на каждого из Лисов так, словно все они маленькие солнца, которым суждено взорваться, пока от их пепла не останется ничего, кроме следов потемневших силуэтов по всей Лисьей норе. У Эндрю все внутри переворачивается от чего-то ужасного, это тошнотворное чувство опустошения — почти похожее на бурю, разразившуюся в груди, что родилась из праха земли.       В его животе несущественные кусочки угля и части развалин, и льда, и они вдруг претворяются в растущий вихрь вездесущего хаоса, охватывая все тенью. Его обледеневшая грудь, в ней пульсирует фантомная боль от чьей-то потери, фрагменты его самого искажаются, и их уносит туда, где он их больше не сможет найти.       Он не хочет это слышать. Тренер, он не может. Больше ничего не кажется неправильным, кроме всего, что кажется таковым. Дэвид, можешь завалиться нахрен? Дэвид!       Дэвид не затыкается.       — Мероприятие проводится округом колледжа вместе с КРЭ, который считает хорошей идеей помянуть жизни двух Лисов, которых в этом сезоне мы потеряли. Будут репортеры, пресса и камеры, и нам нужно, чтобы наша команда выглядела сплоченно после таких трагедий, — его глаза мечутся по комнате и наконец задерживаются на Эндрю, глядя на него так, как он смотрит на всех остальных и видит больше, чем на ему нужно; знает, кем они были до, того, как стали собой. Это раздражает и ужасает одновременно. — Мы — Лисы, — говорит он. — Мы созданы для этого.       Шина закатывает глаза.       — Буду молиться звёздам, чтобы произошло чудо.       — Плевали звезды на твои молитвы, — говорит Элисон.       Поскольку Нил собирается стать вице-капитаном, Эндрю уже с точностью может сказать, что новые Лисы будут для него, как и для других, занозой в заднице, и да, он все оборвал с Кевином, Аароном и Ники, но с Нилом? Нилом, за которого он будет сражаться. Нилом, за которого он убьет. Нилом, ради которого он может жить. Всегда Нил, Нил, Нил.       — Хватит! — кричит Дэн. — Прежде всего все должны там присутствовать. Все должны быть в здравом уме. Все должны быть собраны и хорошо выглядеть, потому что так мы почтем Сета и Н /#/УДАЛЕНО/#/.       — Дополнительный плюс тем, кто приведет с собой пару, чтобы показать что вы способны на создание эмоциональной, романтической или другой не менее значимой связи с другим человеком, — добавляет Элисон с таким снисходительно милым лицом, когда поворачивается к первокурсникам. — Ах, как же так. Не повезло вам, ребят.       Джек по-детски выкрикивает в ответ какие-то ругательства, и Эндрю они не нравятся.       — Хочешь пойти вместе? — тихо спрашивает Рене, и ему даже не нужно думать над этим, прежде чем он ей отвечает.       — Нет, — просто говорит Эндрю. — Со мной идёт Нил.       Все замирает. Все пялятся на него.       Затем он краем глаза замечает, как двигаются тела. Впервые за все это время Кевин поднимает голову и они встречаются взглядами. Эндрю видит, что его рука подергивается и дрожит как тогда в Нью-Йорке. Аарон и Ники до странного близки к друг другу, так, как он еще никогда не видел. Аарон осторожнее, чем кто бы то ни был, но в те секунды, которые потребовались Эндрю, чтобы открыть рот, Ники, сидящий рядом, выглядит до ужаса ничтожно.       Эндрю видит это в их движениях, дыхании. Остатки его семьи цепляются друг за друга, словно если они этого не будут делать, то распадутся, и Рене, которая так отчаянно его защищает, тоже рушится. Он не приближается к ней, но знает, что она хочет этого.       Он чувствует, что хочет поскорее убраться подальше от всех них в этом душном фойе, в которое послужило местом для объявление «Эндрю с Нилом встречаются!». Ему следует все отрицать, или скорее ему следовало бы хотеть это отрицать, но он не может. Он был уверен, что они обо всем догадались после беспорядков в Нью-Йорке, но, может, они просто тупые; такие тупые, каким был Нил до того, как ему пришлось словами выражать желание ему отсосать.       Все смотрят на него, и от того, как они смотрят, он думает, что их желудки пожирают их же органы, а гниение, которое на вкус как тошнотворная, иррациональная скорбь по тому, кто не умирал, разъедает их внутренности.       — Что ты только что спизданул? — говорит Джек, первый, кто решается нарушить тишину.       Следующей говорит Элисон.       — Эндрю, дорогой, — нехарактерно мягко обращается она к нему, и с ее стороны было кощунством говорить с ним в таком тоне, да даже просто говорить. Она встаёт со своего стула и перебирается ближе к Рене, словно слетающиеся вместе веточки ивы.       Он делает шаг назад.       — Он сейчас серьезно? — спрашивает Мэтт, его голос звучит тяжело, он похож на шепот, что бурей проносится по комнате. Он смотрит на Дэн, а затем на Ваймака. — Я не могу понять, когда он шутит, а когда — нет.       — Эндрю, — шмыгает носом Ники. — Зачем ты такое говоришь?       А затем слышится смех. Больной, ужасный смех, от которого мир выворачивается наизнанку.       — Спросите его! Аарон, ты же говоришь по монстро-психопатскому, да? — резко и жестоко усмехается Джек.       — Эй, монстр, — дразнит Шина. — Кажется, тебе пора снова на таблеточки.       — Отъебись, — прерывает их Аарон, и, о, это неожиданно. Пустыми, мертвыми глазами Эндрю пялится на своего брата, но Аарон отказывается смотреть в ответ. — Не разговаривайте с ним, — вместо этого говорит он твердым, нерушимым тоном, который требует поверить ему каким-то абсурдным образом, который не имеет смысла. Аарону было на него достаточно не все равно, чтобы убить за него, но не настолько, чтобы поддержать с ним диалог; не настолько, чтобы защищать его. Нил же бросает вызов тому, на что все хотят повесить ярлык правды касаемо Эндрю Миньярда, он безусловно знает, что правда, а что ложь, и все равно выбирает его хотеть.       Ему плевать, кем это его делает.       — Ты прослушал часть, где Уайлдс говорила про здравый ум? — ухмыляется Джек.       — Он думает, что это смешно, — говорит всем Кевин и снова опускает голову. — Все нормально.       — Это касается всех, — отрезает Ваймак, глядя на всех Лисов. Его глаза останавливаются на первокурсниках, когда он говорит:       — Если вы собираетесь продолжать нести такую херню, я прослежу, чтобы вы каждую неделю посещали такие официальные зверства.       Шина усмехается.       — Это значит, вы будете каждую неделю убивать одно из нас? Каждому Лису по поминальному мероприятию?       — Может, проголосуем, кого убьем первым? — поддерживает Джек.       И на этот раз Мэтт такой яростный, каким Эндрю его никогда не видел — никогда не думал, что он может быть таким, несмотря на все, что они ему сделали, — уверенно направляется к Джеку и толкает и прижимает его к стене. Ударяет ее о нее второй раз, и под звук шаркающих по полу ног и ударяющихся тел о гипсокартон он спрашивает:       — Что блять с вами не так?       — Все, заткулись! Бойд, отпусти его, — приказывает тренер, от его крика комната за считанные секунды замолкает, и повисает тошнотворная тишина. У него такой болезненный, ужасный и разъяренный вид, от которого Ваймак на себя не похож. Мэтт нехотя отпускает из своей хватки Джека, тот отходит назад и плюхается на диванчик рядом с Шиной. Тренер тыкает пальцем в двух первокурсников. — Вы двое, свалите нахрен, пока я первым рейсом не отправил вас в гадюшник, из которого вы выползли.       А затем он переводит взгляд на Эндрю.       — И Миньярд, — говорит он, и слова ощущаются странно тяжелыми и болезненными. Он двигается первый, а Эндрю чувствует, как его тело отходит назад. — Эндрю…       — Я ухожу, — говорит он.       — Эндрю, я могу пойти с тобой? — спрашивает Рене и не колеблется. Она спокойна и непоколебима, как якорь, который всегда рядом, как что-то, к чему он всегда мог бы возвращаться, за что мог бы держаться, если бы ему это было нужно.       Но у него есть Нил.       — Нет.

***

      Когда он возвращается домой, его уже ждёт Нил. Он переодел худи Эндрю, то, которое носил много дней, и теперь оно валяется на полу спальни рядом с кучей грязной одежды, которую неделями игнорировал Эндрю, а она все росла, и росла, и росла, пока не стала неотъемлемой частью комнаты как щемящие стены, без которых он не может спать, или призраки, что время от времени тут обитают. Как только он входит в комнату, у него под ногами располагается куча одежды, кости и Нил Джостен, и единственное, что предпринимает Эндрю, — садится рядом.       — Привет, — говорит Нил, склоняясь ближе, опираясь локтями на колени и подперев голову руками. — Как прошел сеанс? — он остается сидеть на полу посреди разбросанной одежды Эндрю, и где-то на краю сознания Эндрю осознает, что половина этой одежды принадлежит Нилу. Он не помнит как или когда вся грязная одежда сюда попала, но она здесь, и у него нет сил взять и убрать ее.       Плюхнувшись на пол рядом с одеждой, в которой он был в Нью-Йорке, он садится в такую же позу, в какой сидит Нил, осмелившись лицом приблизится к его личному пространству. Он помнит, как переодевался в раздевалке, оставив Нила позади. На нем было серое худи, под которым скрывались повязки, и он держал руки в карманах, пока не вышел Нил. Тогда это до невозможности, вдруг и сразу каким-то экзистенциально-невозможным образом, который он даже не будет пробовать понять, ощущалось теплее.       — Тебе плевать, — говорит Эндрю.       — Нет, — отвечает Нил.       Так, в тишине и спокойствие, они сидят еще долгое время, пялясь друг на друга, чтобы посмотреть, кто первым отведет взгляд, но кажется, никто из них не может. Кроме них, здесь — в комнате, здании, мире — больше никого, — думает Эндрю. Это такое отвратительное клише, что он помнит, как смеялся с любовной лирики, когда они читали Шекспира на уроках литературы, но, может, этот старый, гремящий костями пердун что-то понимал.       — Я не собираюсь думать о поэзии, — говорит он Нилу… очевидно, а в ответ получает невпечатленный взгляд.       — Я и не просил.       Они снова слишком долго сидят в тишине, ожидая, что второй сдастся, встанет и уйдет, но кажется, что Эндрю только сейчас осознает, что они не могут. Они тут застряли. Тут, вдвоем, с грязной, словно давняя кучка пыли и костей, одеждой на полу, и, может, они сгниют вместе, и им это придется по душе.       — Возвращайся на тренировку, — понимает Эндрю, что говорит, но не по своей воле. Им здесь так хорошо, он думает, что им никогда не стоит отсюда уходить, и все равно непонятно, почему он хочет остаться здесь навсегда. С тех пор, как он вернулся с Балтимора, он изменился, но части пазла под названием Нил не складываются, словно история, которая повторяется из раза в раз — змея, пожирающая свой же хвост, пока им не подавится. Он снова загадка, и в отличие от того раза, Эндрю хочет, чтобы тот оставался прежним. — Без тебя они все такие же придурки, но с тобой их хотя бы легче выносить, — он пожимает плечами. — Некоторые по тебе скучают.       Нил пропускает его слова мимо ушей, будто Эндрю и вообще ничего не говорил, и предлагает: — Пошли со мной в ванную. Он первым отводит взгляд, проигрывает в игре, в которую ни один из них не знал, что играет, и поднимается с пола. Куча грязной одежды с ним не уходит.       — Зачем?       Стоя в дверном проеме ванной, Нил щурит глаза. В бледно-желтоватом свету, что горит внутри, он выглядит странным, ненастоящим.       — Когда ты последний раз принимал душ? — тупо упрекает его он, а на фоне шумят трубы по всему зданию. В поднимающимся паре над полупустой ванной чувствуется запах до тошноты сладкого кокосового геля для душа, который смешивается с несвежей, тошнотворной вонью всего, что находится за пределами стен ванной.       От него противно и голова ходит кругом, и где-то на краю сознания он думает, что, возможно, у него легкая аллергия на эти искусственные добавки, но он решает, что ему нравится. Эндрю поднимается на ноги и бредет к этому же дверному проему, а резкий свет из ванной режет глаза. Ему интересно, выглядит ли он в нем ужасно — болезненно бледный, с впалыми щеками и спутанными волосами — настолько, что Нилу надоест на это все смотреть. Ему интересно, причиняет ли ему тоже это боль.       — Не знаю, — честно отвечает он.       — Хреново выглядишь, —улыбаясь, иронично шепчет он. Они настолько близко, что, если бы Эндрю хотел, он бы мог к нему прислониться, а он хочет, но не будет этого делать.       — Какой же ты романтик, — держась одной рукой за плитку, отвечает он.       — Только для тебя, — голос Нила — шепот, от которого тают стены ванной, и ощущение его дыхания напоминает Эндрю о стенах их спальни, перманентным маркером исписанных стихами и разбитыми сердцами, что остались шрамами от всех, кто когда-то раньше здесь был. Как же тупо, ужасно и смешно, что эти стены, обнажая все шрамы тех, кому просто по воле случая пришлось здесь жить, обречены свидетельствовать свои же рубцы.       — Придурок, — говорит он. Он не может придумать, как по-другому это сформулировать. Каким-то образом Эндрю думает, что Нил понимает.       Ужасающе и утешающе то, кем для Эндрю Миньярда стал Нил Джостен. Он был неизвестным шипом, загнанным под зубы Эндрю, словно какая-то болезнь, от которой он не мог оправится, но затем он изменился. Вся ложь, словно бабочки, что вылупились из коконов и стали его душить. Он и не заметил, как Нил стал чем-то иным, чем-то бо́льшим, а Эндрю… Эндрю ему позволил, потому что это легче, чем признать это.       Эндрю не очень понимает, что ему с этим делать. Он ждёт, пока наберется ванна и садится в нее. Вся одежда и обувь остаётся на нем, потому что снять ее кажется непосильной задачей — иногда это лучше, чем ничего. Иногда приходится мыться в грязной одежде, чтобы хоть как-то помыться.       Нил это тоже понимает и никак это не комментирует. Он садится на другой конец ванны в пену с искусственно-ореховым запахом, снимая одежду по мере того, как она намокает. Обувь, потом носки, домашние штаны, худи, футболку, — вся она насквозь вымокла и валяется на плитке словно кусочки пазла, которые потом соберут. Он заживо топит пол. Вода никуда не уходит, но Эндрю и не ожидает, что она уйдет, не то, чтобы его это колышет.       Человек, сидящий перед ним, проводит рукой по плитке на стене, а Эндрю вглядывается в пену, чтобы разглядеть поврежденную в самых разных местах кожу. Он своего рода произведение искусства, созданное из разваливающегося папье-маше и клея, что Эндрю держал в руках в каком-то из домов приемных семей, и он не знает, что с этим делать. Он тот, о ком Эндрю думал как о чем-то раздражающем и прекрасном; как о чем-то, что нужно разгадать и распутать, и каким-то необъяснимым и невозможным образом казалось, что не разгадай его, он умрет.       Нил дает ему расческу.       — У тебя волосы так спутались, что уже выпадают, — а затем считает нужным отметить: — От тебя пахнет. Удивительно, что никто ничего не сказал.       Эндрю погружается по шею в воду, а расческа, так и не использованная, опускается на дно ванны.       — Не волнуйся. Говорят они с лихвой, — он закатывает глаза, когда вспоминает слова первокурсников. — Просто обычно это скучная ерунда с фанатичными замашками.       — Тебя это задевает? — спрашивает Нил.       — Чтобы чувствовать обиду, надо чувствовать хоть что-то, — моргнув, говорит он. Он проводит рукой по белой плитке, глядя вниз на свою промокшую повязку, которая теперь из-за влажной ткани тяжелее. Его пальцы оставляют за собой на керамической плитке грязные следы, он наблюдает за ними, а в груди растет странное чувство нереалистичности, сродни радиопомехам или безграничному белому шуму. Из-за пара и ванны с пеной у него ходит кругом голова от своего рода «удовольствия, но не совсем». — У них никогда не получится задеть меня.       — Я заставляю тебя чувствовать, — говорит Нил и спрашивает: — Я задеваю тебя?       Все это не по-настоящему, — думает Эндрю. Его разум затуманивает лихорадочный жар и тошнотворный запах пены, но тем не менее он ещё способен осознавать, что что-то в Ниле не так, слова кажутся слишком приторными, а каждый шрам — слишком четким.       — Я хочу прикоснуться к твоим шрамам, — говорит Эндрю, а реальность снова перетекает в иллюзию, словно кто-то заново набросал ее карандашом или углем и посадил Нила с ним в ванну, словно что-то, что можно доработать, изменить, переписать.       А затем Эндрю снова моргает, и все снова идеально, все, включая то, как тело Нила выглядит на фоне воды и мира, так знакомо, что Эндрю, будь он картографом, мог бы начертить его карту. Нил сказал как-то что-то похожее, не так ли?       — Нет, Эндрю. Просто смотри.       И он смотрит, подмечает все новые отметины на теле Нила, зная, что если внесет их в свою память, то больше никогда не забудет. Все ужасное там. Ожог от утюга, протяженный шрам от асфальта и ножей — там же и новые шрамы: ожоги от сигарет, прикуривателя, порезы.       — Они выглядят по-другому. Их больше.       — Да, но я все еще здесь. И никуда не собираюсь.       — Ты мне не нужен, — говорит Эндрю, а лёгкие начинает жечь от запаха искусственно-ореховой пены или чего-то другого.       — Хочешь, чтобы я ушел? — спрашивает его Нил.       — Я только тебя вернул. Я больше никогда тебя не отпущу, — решает Эндрю за них обоих. Он будет кричать это, пока не потеряет голос, пока не выцарапает эти слова на равнодушных звёздах. С тех пор, как ему был семь, он не имел права хотеть, но оно есть у него сейчас, у него есть Нил, и это ничто, только потому что это все. Каким-то образом Эндрю знает, что они проведут здесь всю неделю, весь год, вместе до скончания веков, и им не придется говорить об этом вслух. Ложь больше не имеет значения, и может быть, однажды, Эндрю погрузится в нее с головой. Ни Эндрю, ни Нил в жизни не признают что-то настолько пугающе вечное, но между ними негласное безусловное обещание, что им никогда не нужно будет это признавать. Может, однажды они придут к этому, может, однажды они произнесут это вслух, может, однажды они поймут, что для них это не имело такого значения, как имело для остального мира, и может, однажды они сдадутся.       — Пойдешь со мной на следующей неделе на бал? — наконец спрашивает Эндрю, потому что он Эндрю Миньярд, и он должен был быть способен выполнить обыденное, человеческое задание: не дать себе чувствовать, купиться на это, — но не выполнил. Не смог, не с Нилом.       Глаза Нила, что казались стеклянными от лихорадочного жара в ванной, встретились с его. Кажется, что ещё чуть-чуть, и он протянет свои повернутые кверху ладони к Эндрю, но он этого не сделает. Поверхность воды ни разу не шелохнулась. Мир вокруг слишком спокоен. Он сидит на другом конце ванны словно тихий шторм, победивший море. Он выглядит как влюбленный человек. Как виновный в чем-то.       — Это не сказка, — говорит Нил. И возможно, это первая правдивая вещь, которую Нил за столько времени, — думает Эндрю.       — Да, не сказка, — соглашается Эндрю, его слова звучат едва ли полушепотом, чтобы они не были похожи на молитву, эпилог, который мог бы расставить все по своим местам. Если он будет говорить достаточно тихо, ничто не будет казаться ложью. — Но разве это имеет значение?       И Нил улыбается:       — Нет. Думаю, не имеет.

***

      Первый раз, когда Нил находится в присутствии других, проходит вот так:       Добрую половину утра они по большому счету они наедине. Кевин проводит больше времени на поле, чем в комнате. Ники с Аароном в общем-то тусуются вместе. Вместе они находятся только, когда спят. Они никак не комментируют кучу мокрой одежды и гору тарелок, из которых муравьи наслаждаются сиропом для блинчиков, а Эндрю ничего не говорит про пустые бутылки из-под водки и стянутых виски. Они уходят и приходят, и пока их нет рядом, ему плевать, где они все пропадают, но сейчас все трое здесь. Ники с Аароном торчат на кухне, тем самым избавив его от пристальных взглядов, и он не обращает на них внимание. Кевин опирается о косяк двери, так держа в руках шлем, будто он даст ему ответы на все вопросы вселенной.       Никто не замечает Нила, а он не замечает их. Но это нормально. Прошло всего лишь чуть больше недели. А за окном уже не март. Нил вернулся, словно он и не уходил, и неожиданно все в порядке. Вся семья Эндрю снова рядом, и все так, как и должно быть. Счастливая, и идеальная, и прекрасная, и нормальная… жизнь.       Ах, да. Промежуточные экзамены. Домашка — самая большая проблема в жизни Эндрю.       — Ну же, ты же все знаешь, — ноет Нил. Он сидит на подоконнике над его столом, заслоняя собой свет (как ему не стыдно), потому что он говнюк, и все его попытки заставить Эндрю готовиться к промежуточным имеют противоположный эффект. Его ноги касаются деревянной поверхности стола, смещая задания Эндрю, от чего ему приходится из раза в перечитывать учебный пример дела, над которым он уже сидит минут десять.       Позади него Аарон моет сковородку, на которой Нил этим утром, как и во все остальные утра, жарил блинчики. А в перерывах он не убирается. Должно быть, что-то там уже не первой свежести. Аарон бормочет что-то по типу «какое же все отвратительное». Что-то по типу: «Зачем готовить тесто для блинчиков, если ты не собираешься их жарить?»       Но Эндрю больше не разговаривает с Аароном. Вместо этого он отвечает Нилу.       — Ничего я не знаю, — бормочет он, опираясь головой о руку.       Сидя на диванчике, Ники бросает на него взгляд.       Оказание помощи адвокату защиты путем выявления дальнейших оснований, на которых обвиняемый может добиться исключения доказательств, предоставленных доктором Смитом, и уделения особого внимания доводам, которые могут быть сделаны в отношении того, каким образом был взят образец волос обвиняемого.       Адвокат защиты может пойти нахуй.       Наклонившись вперёд, Нил ухмыляется.       — Я тебе не верю.       Эндрю отводит глаза от текста, чтобы бросить взгляд на Нила.       — Я знаю.       На его столе бардак побольше, чем в голове. По всему полу разбросаны учебники по криминологии, а вокруг них валяются разные сборники по практике и карточки. Он может выучить все это, лишь взглянув на текст, но для этого нужно увидеть содержимое.       Перед Нилом лежит тетрадь, на странице которой он нарисовал сердечки и лисьи лапки, а вся остальная страница была исписана именем Эндрю, словно в страхе его забыть. Буквы можно было едва разобрать, но Эндрю решает, что ему по душе все эти хаотичные закорючки и неразборчивая писанина, и, может, несмотря ни что, его имя вообще не имеет смысла.       Эндрю прищуривает глаза.       — Разве тебе не нужно делать домашку по испанскому?       Нил склоняет голову на бок. Он улыбается, глядя сверху вниз на работу Эндрю, и такое чувство, что он доволен написанным. Он не сводит с нее взгляд.       — Я думал, мы уже обсуждали, что теперь я изучаю астрономию, — он невинно хлопает глазками, выводя на бумаге какие-то случайные точки. — Смотри. Циркуль.       Эндрю вырывает у него из руки ручку и агрессивно зачеркивает так называемое созвездие, которое вывел Нил.       — В этом универе нет такого факультета, придурок.       — Да пошел ты, я все равно буду изучать звезды, — фыркает Нил, скрестив руки и опершись спиной об окно. Он прочитывает вверх ногами первый попавшийся вопрос, и, кивнув себе, говорит:       — Что такое «свидетельство о верности документов»? Давай.       И естественно, именно сейчас блядскому Кевину Дэю нужно было нарушить какой-никакой покой, который остался между ними. Он уверенной походкой шагает к столу Эндрю.       — Эй. У нас тренировка как бы сейчас, — и это не вопрос.       — Нет, — отрешенно отвечает Эндрю. Нил бросает на него раздраженный взгляд, который он больше чувствует на себе, чем видит.       Кевин не обращает на него внимание: он же Кевин Дэй и думает, что у него всегда будет все, что он пожелает. Лисы продвинулись так далеко, и им все же пришлось выбыть из игры прямо перед чемпионатом — победили Вороны, а рука Кевина все еще ноет, грусть-печаль; но вот он опять за старое — требует того, что, по его мнению, заслуживает.       — Да. Ты и так уже проебал три недели, мог бы уже вернуться на поле. Я знаю, что ты и не делаешь домашку, а просто пишешь какую-то херню в тетради. Зачем ты столько раз написал свое имя?       Эндрю тыкает ручкой на чернильную мазню и нечитаемое содержимое тетради Нила и глядит на Кевина как на тупого.       — Это Циркуль.       — Это пиздец.       — Твоя астрофобия — не моя проблема.       — Эндрю, — настаивает он.       Эндрю наконец отводит взгляд от тетради и отвечает:       — Попроси Нила. С матча с Красными Пандами он и шагу не ступил на поле.       Вдребезги разбивается что-то стеклянное. Нил отскакивает, задевая подлокотник.       — Что? — слова из уст Аарона доносятся слабо и судорожно. Он отрывает взгляд от грязной посуды, на которую он слишком долго неподвижно пялился, и переводит его на Эндрю. Рядом с ним стоит Ники, так уставившись на осколки, словно на живые, и тоже обращает взгляд на своего кузена.       — От его помешанности тошнит, но и ее отсутствие раздражает, — признает Эндрю, и снова в груди поселяется тяжесть. Он смотрит на бледного Аарона, на тысячи осколков на кухонной плитке от тарелки, что он мыл, и где-то на краю сознания чувствует, что снова опускается на дно, тонет все глубже и глубже, словно свалившаяся с раковины керамическая посуда, разъедающая его пена от средства для мытья посуды, когда он касается дна. Он сглатывает липкий ком в горле, отводя взгляд от брата, который и не думает убирать то, что натворил.       — Кто-то должен пойти спросить, как он. Ники? — сглатывает Аарон.       До ужаса долгую секунду все стоят как громом пораженные. А Нил все так же сидит позади него, глядя сверху вниз.       — О чем ты, блять, вообще говоришь? — срывается наконец Кевин.       — Эндрю, — говорит Ники, словно забыл все слова, кроме этого. Его голос звучит так же, как голос Аарона, только немного более опустошенно и неконтролируемо.       Впервые Эндрю поворачивается, чтобы посмотреть на Кевина, чувствуя, как Нил бросает ему на затылок грозные взгляды. Он все так же сидит, опершись об окно, и ведет себя настолько тихо и спокойно, что, кажется, не дышит. Лицо Кевина приобретает пепельно-бледный оттенок кожи, а в правой руке у него дрожит шлем.       — Кевин, — говорит Эндрю, лениво склоняя голову в сторону Нила. — Разве не на нем тебе следовало бы сосредоточится? Свалите уже вместе в тупой оранжевый закат и больше никогда не трогайте меня.       Кевин делает шаг назад, спотыкаясь о диванчик, стоящий позади. Под ногами Аарона хрустит стекло, и вот он уже идет к ним, а осколки стекла запутываются в ковре. Эндрю уже как-то разбивал так кружку, и на протяжении нескольких дней жил с осколками керамики у себя в спальне на полу, потому что ему никогда не приходило в голову собрать их. Но это не было какой-то проблемой для него. Он просто постоянно ходил в обуви.       Аарон произносит его имя.       — Эндрю, зачем ты…       Кто-то рыдает. Точно не Эндрю, потому что для него это было бы унизительно. Плачет Ники, потому что это Ники, и Эндрю это не нравится, он этого не понимает.       — Что, Ники? А? — невинно спрашивает он.       — Просто хватит, — всхлипывает Ники. — Хватит так говорить…       Эндрю сощуривает глаза, глядя на кузена.       — Хватит рыдать, — он обводит взглядом все: распухшее от слез лицо Ники, мучительное молчание Аарона и внимательные, ужасные глаза Кевина. Он опять смотрит на Нила, когда спрашивает у них:       — Почему вы не готовитесь к промежуточным?       Нил неуютно ерзает, глядя на его рисунки звезд. Ручка больше не у него в руках — она у Эндрю. Когда это произошло? Кто на самом деле нарисовал созвездия? Нил же, правда? Нил же теперь изучает астрофизику.       Аарон подходит к нему ближе, чем Кевин, и спрашивает: — Чего ты добиваешься?       — Нормальных отметок по промежуточным, — говорит Эндрю, как будто не в курсе, что они знают, что это не так, и когда он снова говорит, его слова так пропитаны тоской, что Лисам и не снилось.       — Вы мешаете нам вместе делать домашку. Уходите. Оставьте нас в покое. Я выйду играть на поле, только если выйдет Нил, пойдет?       — Эндрю… — шепчет Нил. Он тянется к листу бумаги и прикрывает его рукой. Пальцы его двигаются осторожно, с такой горечью стирая единственное созвездие, какую на нем — на всей воспаленной коже и сухих костях — выжжет жестокий мир.       Все снова трещит по швам.       — Да в чем нахуй твоя проблема?! — кричит Кевин, и его голос сродни скрежету стальной ваты по стеклу, звону разбивающейся о плитку кружки. — Ты же знаешь, что он больше…       — Я не могу… — вклинивается Ники охрипшим, влажным и ужасным голосом. — Не могу это слушать.       — Да заткнитесь вы все! — орет Аарон.       Эндрю усмехается, снова поворачиваясь к брату.       — Да пошел ты. Нил…       Но…       — Господи, Эндрю, — хрипит Ники. Нил вздрагивает. — Хватит уже, пожалуйста…       Вот и все. Это слово уже в его голове. И где-то, везде, тень фигуры человека уже карабкается по стенкам его разума и по пути отравляет каждый сантиметр его черепа, кожи, чувствуя себя как дома, и все потому что кто-то произнес это ебаное слово…       Что-то снова падает на пол, и на этот раз все учебники Эндрю. Он их не бросал, но он не представляет, как еще они там оказались. Нил глядит на Эндрю как ни в чем не бывало.       — Нет! — глядя на бардак, в который превратился их дом, перебивает Аарон, он зол и потерян. — Кевину не следовало спрашивать. Мы поняли!       — Что ты вообще имеешь в виду? — спрашивает у него Эндрю.       Аарон смотрит на него слишком долго, прежде чем покачать головой и повернуться к двери.       — Я не буду это убирать.

***

      Они говорят о нем. Он сомневается, что они в курсе, что он знает, но он знает, и как им не стыдно не включать его в разговор о нем самом же! Сунув руки в карманы, Эндрю опирается о косяк двери и подслушивает, потому что они встали на весь проход и преграждают ему путь на лестницу. У него нет желания встречаться с ними. На чистоту? Могли бы пойти перемывать ему кости за закрытыми дверями. Что за бред.       — Ты разговаривала о нем с тренером? — спрашивает Мэтт, и Эндрю закатывает глаза. Незачем втягивать Ваймака в его личные дела, он уверен, что тренер это прекрасно понимает и лезть не будет.       — Ага. Но… не то, чтобы с ним что-то прям не так, — неуверенно возражает Дэн. — Он снова ест, появляется на тренировках, ходит на пары. Ему уже, сколько? Недели две как получше? Это хороший знак.       Эндрю скрещивает руки на груди, а затем опускает их. Он считает секунды и задается вопросом, когда старшекурсники уже наговорятся о его питании и оставят его в покое. В раковине до сих пор остатки теста для блинчиков, которое он до этого пил, если захочется, могут сходить проверить.       — Это ненормально, — вздыхая, говорит Мэтт.       — Эндрю в принципе не попадает под категорию «нормально», — бормочет Элисон, и да, с этим Эндрю придется согласиться. Он сомневается, что здравомыслящие люди едят сырое тесто для блинчиков, потому что у уравновешенных людей есть силы их жарить, или принимать ванну без одежды, или делать домашку без звезд. — Лисы никогда не будут нормальными.       Следующей подает голос Дэн.       — Как думаете, он в отрицании?       — Нет, здесь… Что-то посерьезнее, — говорит Мэтт, и это странно. Эндрю всегда было плевать на то, что говорят о нем люди, но на этот раз все иначе. В груди щемит, а легкие, когда он выдыхает, холодеют. Он держится рукой — сначала одной, а потом двумя — за дверной косяк, чтобы успокоиться.       Его ждет Нил. Ему просто нужно выйти из комнаты.       — Он притворяется, — говорит Кевин. Это уже интересно. Кевин в компашке старшекурсников? Вот же крыса. Эндрю не было бы так плевать, будь ему сейчас не так тяжело дышать. — Когда-нибудь ему надоест.       — Может, — не соглашается, но и не опровергает эти слова Дэн.       На фоне звучания невидимых сирен он слышит, как Кевин бормочет: — Он специально упоминает Нила, чтобы нас задеть.       У Эндрю ещё никогда так не раскалывалась голова, как сейчас.       — Он не плохой, — говорит Мэтт. — Ему нездоровится.       Ну, ладно. Спасибо за этот смехотворный диагноз, который ты ему поставил, Мэттью.       Эндрю опирается головой о дверь и вдыхает разряженный воздух, что тяжестью ощущается в его легких. По кухне расползается, словно змеи из-под развалин, фантомный запах больницы, и желчи, и сырого теста для блинчиков. Он душит его, как этим утром душило его отражение в зеркале в ванной, и ему никуда не деться от запаха жидкости для зажигалок, антисептика и скисшего молока. Он закрывает глаза — до боли их зажмуривает. Блядский Циркуль, которого он никогда нигде не видел, кроме как на бумаге, и его омерзительная способность выливаться в уродливый калейдоскоп у него перед глазами. Он задыхается и падает на пол, словно низвергнутый с небес.       Наверное, когда он валится на пол, то создает шум, потому что понимает, что старшекурсники резко замолчали.       — Блять, — бормочет Элисон, и Эндрю представляет, как все они таращатся на дверь, гадая, выйдет ли он из нее.       Он не выходит. Он прячет голову между коленями и заставляет себя сделать вдох. Четыре секунды — вдох, четыре — задержать дыхание, четыре — выдох, четыре - задержать дыхание; дыхание 4-4-4-4, все как и учила его Би. В тот раз он сказал, что это тупо, да и сейчас его мнение на этот счёт не изменилось, но Нил забирается туда, куда Эндрю не достать, и все вокруг считают, что он едет крышей, и пить тесто для блинчиков на завтрак больше не кажется хорошей затеей…       Рядом сидит Рене. Настоящая, материальная и светлая практически до скрипа зубов, Рене. Она, словно солнце, рассеивающее тьму, сидит напротив него и далеко, и близко одновременно. Они сидят на том же месте, где Аарон пару дней назад разбил тарелку, и несмотря на то, что все убрали, может, какие-то мелкие осколки все же остались.       — Я не разрешал входить, — говорит Эндрю, но его рука тянется к ручке и закрывает проем. — Не сиди здесь.       — Мне жаль, что ты слышал, как мы о тебе говорили, Эндрю, — говорит она, поднимаясь с пола и вставая рядом со стойкой. — Мы не хотели тебя обижать.       Эндрю закатывает глаза, подавляя дрожь в голосе. Он не слышит, чтоб в коридоре кто-то остался.       — Как-будто вам это под силу. Мы с Нилом постоянно вас обсуждаем, так что не парься.       Рене внимательно изучает его глазами, а он равнодушно глядит на нее в ответ из-под прикрытых глаз.       — Не в этом смысле, — промолчав секунду, подает голос она. — Мы беспокоимся о тебе, Эндрю. Мне кажется, тебе следует поговорить с Бетси.       — Я разговариваю с ней каждую неделю, — говорит он, а затем указывает на раковину. — Хочешь блинчиков? Они сырые и недельной давности.       Она не прерывает зрительный контакт.       — Ты рассказывал ей о Ниле?       Эндрю издает смешок. Смешок. Что за хуйня? Это горькое, сырое и уродливое явление, и он выдает:       — Она спросила, говорит ли мне Нил причинять себе вред. Ха! Как-будто Нил на такое способен.       — Эндрю, — пытается она, но…       Рене его разговорила, и вот он уже не может остановиться. Что-то давно похороненное в глубинах его разума всплывает на поверхность, и даже если Эндрю и понимает, что это, то не собирается что-то с этим делать.       — Он постоянно для меня готовит или помогает набирать ванну. И контролирует, чтобы я спал по ночам, сочиняет сказки. На днях Ники расплакался. А Кевин и Аарон очень злились.       Он уже стоит на ногах, в голову приливает кровь, из-за чего его пошатывает. Он не даёт времени пройти тошнотворной слабости и хватает со стола свои учебники с тетрадями. Засовывает карандаш в карман джинс, а зарядку от ноутбука — в рукав худи, потому что не помнит, куда он дел рюкзак. Он знает что ноутбук в нем, поэтому вряд ли ему она нужна, но иногда вам нужны вещи, которые на самом деле не нужны. Или типа того.       Рене неподвижно стоит посреди комнаты и внимательно за ним наблюдает.       — А Нил?       Ответ Эндрю следует незамедлительно. Он даже перестает расхаживать туда-сюда по комнате, успокаиваясь перед тем, как ответить Рене, потому что это важно.       — Безупречен, — говорит Эндрю, и, когда он произносит это слово, к его дёснам липнет что-то отвратительное, наподобие влюбленности. — У него сотни новых шрамов, но он остался прежним. Он до сих пор лжец; до сих пор ложь. Мне бы пришлось его полюбить, не ненавидь я его так сильно. Кто же будет творить с собой такое?       Рене ничего не говорит. Она не могла потенциально узнать то, что он чувствует. Она еще не скатилась до такого, и поэтому она недосягаема. Он тоже, до поры до времени, думал, что ему все нипочем, а потом оказалось, что не совсем.       — Ещё март? С кем идешь на этот конченный бал? С Элисон? Она уже кидала тебе свои сиськи?       Рене ничуть не смутил вопрос. Она ему не отвечает (как не стыдно), но зато говорит:       — Эндрю, у меня сегодня назначен сеанс в Реддине с Би. Мне кажется, тебе стоит поехать со мной.       — Не могу, — перебивает ее Эндрю, потому что все эти разговоры о том, что ему нужно поговорить с психологом, — скукотища. У него есть планы на сегодня: положить зарядку от ноутбука в худи, пообедать с одним призраком, поэтому ему правда надо идти. — Собираюсь посидеть за чашкой кофе с одним оболтусом. Меня уже ждет Нил.       Он ошибался насчет того, что его товарищи по команде ушли. Они все дожидаются снаружи, словно ожидают увидеть измазанного в крови Эндрю, а в комнате — кровавые следы и труп Рене. Когда он пересекается с ними глазами, их лица выглядят бледными как лист бумаги, а сами они, кажется, застыли в одной позе.       Проходя мимо, он салютует им двумя пальцами.

***

      — Думал, ты уже обо мне забыл, — Нил говорит так, чтобы никто, кроме него не слышал. Он сидит в укромном уголке за самым дальним от двери столиком и уже его ждет. Там его Эндрю и находит.       — Я бы не против, — отвечает Эндрю. Он садится напротив Нила с двумя стаканчиками кофе. Один — аффогато светлой обжарки с карамельно-ореховым сиропом и золотистой пенкой, а второй — американо. — Но сомневаюсь, что ты создан для такого слова, как «забыть».       Эндрю ставит оба стаканчика на стол. Нил улыбается, глядя на свой кофе, и обхватывает стаканчик обеими руками, но глотка не делает и ближе к себе напиток не подвигает.       — Только не для тебя.       Эндрю бросает на пол все, что у него в руках. Карандаши, блокноты и учебники разлетаются по полу, но никто из них и взглядом не удостаивает на весь этот бардак. Эндрю молчит.       — Ты собираешься вообще пить? — спрашивает Нил, жестом показывая на брошенный латте в пластиковом стаканчике, из трещин которого на стол капает сладкое липкое мороженое. Он поднимает глаза на Эндрю. — Ты практически не завтракал.       — Тебя не было дома, когда я встал, — возражает он, и Нил пялится на него так долго, что он сбился со счета. — Плохо было, — пожимает плечами он; это слово вовсе не кажется подходящим, но он не может подобрать другое, чтобы описать такого рода чувство. Может, так на человеческое тело влияют не жареные блинчики и немертвые небойфренды. — Я ничего не хочу.       Нил скрещенными руками опирается о стол, наклоняется к середине стола и поднимает глаза на Эндрю, улыбаясь так, словно подловил его.       — Тогда что мы делаем в кафе?       Эндрю откидывается назад, подальше.       — Ты выбрал это место.       — Вообще, когда люди идут на свидания, они часто ходят в кафе и заказывают кофе, рассказывают, что у них происходит в жизни, и влюбляются, — говорит Нил, моргая и улыбаясь так, будто такие ужасающие понятия — просто детский лепет, будто они настолько просты, что для него всегда имеют смысл. Да, да, да, он продолжает говорить, потому что до пизды наивный. — И я подумал, что мы тоже могли бы такое попробовать.       — Мы идем не по порядку, — говорит Эндрю, потому что впервые в его блядской жизни он не знает, что еще сказать.       И Нил мычит, как будто понимает.       — У нас всегда будет по-другому.       Эндрю неожиданно чувствует тепло у своей руки и замечает, как надежная и крепкая рука Нила практически тянется к нему через стол. Его взгляд замирает на лице Нила; со всеми мягкими чертами лица, и изумленными глазами, и желанием шептать то, что Эндрю не хочет слышать из его до невозможного чувственных губ, он выглядит так же, как и в спальне, в ванной и на кухне. Нил не станет тянутся дальше, а Эндрю, как бы мучительно это ни было, не может потянуться в ответ.       Эндрю хочет его предупредить. Они не созданы для такого. Нилу нужно понимать, что родственных душ, как и призраков, не существует. Он — что-то, созданное из звездной пыли, а Эндрю — из пепла, и где-то в этой непоколебимой вселенной Эндрю хочет его любить. Он хмыкает, будто вообще ни о чем не думает.       — А мы уже влюбились?       Нил невозмутимо моргает.       И здесь, в этом небольшом закуточке невыносимого и жестокого мира, в кампусном кафе, в котором слишком уютно, чтобы быть правдой, Эндрю понимает, что хочет существовать для этого человека до конца своей жизни. Он хочет курить сигареты на крыше, пока по бетонной поверхности тянутся лучи закатного солнца, вдыхать запах дыма и дешевого шампуня, чувствуя на себе дыхание Нила. Он хочет увидеть его выпускной, и как он будет играть по всему миру, а он будет следовать за ним, делать ему кофе, которое сам никогда в жизни не выпил бы, а потом хочет целовать его губы, потому что, может быть, вот, каково это, когда тебя понимают, и, может быть, все не так страшно, как он раньше думал. Иногда, когда на часах три ночи, он чувствует во рту вкус могильника, и испортившихся блинчиков, и тлеющих угольков, что вспыхивают в радужных разводах бензина, но Эндрю еще никогда не видел кого-то, кому под силу так легко создавать вид, будто он не знает слова «ранить», как Нил.       Да как он смеет, — думает Эндрю.       Нил выпрямляется.       — Принес свой учебник по праву?       — Не надо. Хватит обо мне печься.       Нил знал не все, пока нет, не все, но впервые за столь долгие, долгие годы, с начала, которое Эндрю оклеймил концом, с тех пор, как его семилетнее тело легло в кровать с мужчиной, от которого разило похотью, он думает, что может быть в силах ему рассказать.       — Заставь меня.       Нет. Все не так. Все кажется неправильным. Ничего не…       От этого в груди все еще щемит, и невиданная скорбь, которая и не скорбь вовсе, пробирается под кожу, словно снова дает о себе знать как в первый раз, с опозданием в несколько недель. За окном все еще март? Повсюду дым, может, настоящий, а, может, неосязаемый, и Эндрю чувствует, как ждет, пока рухнет на гравий, хватая ртом кислород, который исчез с тем, кто не исчез. Он заталкивает все эти чувства подальше.       — Если тебе так хочется попечься обо мне, расскажи мне правду о Балтиморе.       — Здесь? — Нил не сводит с него взгляд. Он слышит бурление закипающего молока, с грохотом опрокидывающиеся на деревянный стол керамические кружки, голоса, голоса, голоса, говорящие все громче и громче, словно по-другому их не услышат. Но да…       — Где угодно.

***

      Нил Джостен умирает.       Но не совсем.       Вам нужно кое-что знать о семье Веснински, и это то, что…       Натаниэль был не единственным их ребенком.       Медленно хлопая в ладони, из теней выходит брат-близнец Нила, пока сам Нил направляет пистолет Лолы на Натана.       Тело его отца — просто груда костей и плоти — лежит посреди тренировочного зала, а из алеющих пулевых ранений на нем можно вывести созвездия, словно какое-то больное подобие галактики, которую не видела ни единая душа в этом долбаном доме. Ни один Веснински не выйдет из этого подвала. Кровавое месиво кожи их отца напоминает звездное небо, которое расчертил бы Нил со своим братом, притворяясь детьми, которыми они никогда не были.       Все остальные мертвы.       Нил все еще держит тело на прицеле, и в этот момент впервые за все время подает голос его близнец. Он отрывает взгляд от трупа и тяжело переводит его на человека, с каким у них одно лицо на двоих. От одного тошнотворного звука его голоса Нилу хочется рухнуть на бетонный пол, превратиться в несвязное нечто, каким стал его отец, раздробить себе колени, что его отец грозился сотворить.       Он такое же зло, каким был Натан; его близнец растягивает слова в комичной манере, которая кажется чересчур наигранной.       — Вот, кем ты должен быть, Натаниэль, — приближаясь и медленными, размеренными шагами обходя трупы людей, которых Нил грохнул раньше, чем они — его, говорит он. — Это у тебя в крови.       И пройдясь через тело из отца, он останавливается перед Нилом; его взгляд цепляется за пистолет в руке того, но он абсолютно его не воспринимает и даже бровью не ведет, когда на него наставляют дуло.       — Эта семья — твоя судьба, — он вглядывается в Нила, идентичную копию себя; впервые за девять лет они смотрят друг на друга. — Ты бросил это все ради того, чтобы стать не тем, кем предназначен быть. Это несправедливо.       Они близнецы Веснински, которые были рождены, чтобы стать следующими Балтиморскими Мясниками, унаследовать венец дурной славы их отца, вот только все сложилось иначе.       Нил чуть склоняет пистолет.       — Как-нибудь переживешь.       — Мама мертва. Папа мертв, — говорит ему близнец, как будто не Нил стал свидетелем обеих смертей (даже если и к последней приложил руку он). Он тоже направляет на Нила пистолет. — Единственное, что у тебя осталось, — это я, — говорит он, и голос его похож на утонченное щебетание певчих птиц и разъедающий кости яд. В нем, как и в их отце, нет ничего человеческого, и он задается вопросом, отличается ли он чем-нибудь от них.       — Нет, — говорит Нил, — единственное, что у тебя когда-либо будет, — я. У меня уже есть семья. Ты мне не нужен. Ты хочешь вернуть себе своего брата, но мы больше не дети.       — Мы и никогда ими не были, — усмехается его брат, а внутри он кипит от ненависти и злости. Он идеально подражает внешности и манере держаться их отца, и именно им бы Натан гордился. — Ребенок во мне умер в тот день, когда ты сбежал с нашей матерью.       Его брат — именно тот, кем Нил не стал, благодаря их матери. На его брата больно смотреть — Нила повсюду преследуют призраки прошлого.       — Она не могла забрать тебя с нами. Наш отец бы нас нашел. Сбеги мы оба, нас бы поймали. Она не хотела такой судьбы для тебя, — сглатывает Нил, в горле стоит ком, а сердце готово выпрыгнуть из груди. И чуть тише он добавляет:       — Я не хотел такого для тебя.       Нил отводит взгляд от брата и упрямо тупится в обагренный кровью Натана Веснински бетонный пол, словно видит в нем произведение искусства. Его завораживает мох, что пробивается через швы каменной кладки, и что он, вопреки тому, что все здесь погибает, способен так неконтролируемо расти в нежилом подвале. По-видимому, его брат тоже не может отвести взгляд от растения, и ему интересно, думают ли они об одном и том же.       Очевидно, нет.       Его брат снова останавливает на нем взгляд; он прекрасно понимает, как это причиняет ему боль, и упивается этим фактом.       — Не тебе решать такие вещи, — возражает он, эти слова тяжелым грузом оседают на плечи и душат. Он уверенно держит пистолет, его руки не дрожат, но, как подмечает Нил, чешутся схватить более предпочтительное для него оружие — тесак их отца. — Если бы хотел, ты бы меня спас.       — Может, я и не хотел, — тихо признает Нил. — Мне было десять. Я не мог тебя спасти, — от того, что он произносит это вслух, в груди щемит, а сознание впервые за девять лет захлестывает неописуемая волна вины. Повсюду дым, может, настоящий, а, может, и нет, и Нил чувствует, как вот-вот рухнет на бетонный пол, хватая ртом кислород, которого он не заслуживает. Он глядит на своего брата и заталкивает эти чувства подальше.       — Ты плохой человек, Натаниэль, — говорит ему его брат.       И Нил думает, что что-то зашло слишком далеко.       — Да, — соглашается он.       Все так же направляя пистолет на Нила, его брат поднимает тесак, что лежит около бездыханного тела. Он цепляется за него с болезненной закоренелой легкостью, и Нил задается вопросом, сколько раз он его держал. Скольких он им рубил? Скольких он убил, чтобы остаться в живых? А скольких он убил по собственному желанию?       — После того, как ты смылся, стало только хуже, — поднимаясь с пола, говорит его брат. Нил думает, что это момент, в который он должен спустить курок, но не может заставить себя это сделать. — Никого, кроме меня, не осталось. Побои постоянно становились только хуже. Или с твоим уходом я разучился их сносить.       Натан относился к братьям Веснински как к двум машинам, которые должны были из раза в раз собирать себя по кусочкам из того состояния, в котором он их бросал. Они были трагедией, которая была способна стать чем-то грандиозным, да вот только не стала. Боль — это дар, всякий раз говорил им Натан, когда они истекали кровью, когда рыдали, задыхались от нехватки воздуха в легких и больше не походили на что-то целостное.       Каждый раз, когда он это говорил, к горлу подкатывала тошнота. Боль уничтожила то, чем теперь стал разум его брата, изувечила его тело до такой степени, что он стал вечно живущим в тени существом, и она не дар.       — Но теперь-то я понимаю, — продолжает его брат. — Нельзя исцелиться, если ты не сломлен. Отцу нужно было меня сломать, чтобы я стал неуязвимым, — говорит он, а слова напряженно и болезненно повисают в воздухе.       — Он ошибался, — наконец произносит Нил. Они пересекаются взглядами, и Нил чувствует необходимость дать обещание, за которое он может держаться. — Я ухожу, пошли со мной.       — Ты меня бросил, — говорит его брат и не может отвести от него взгляд. Он сверлит Нила взглядом, будто тот — демон, скверна, воплощение всего, что он ненавидит в себе, когда вглядывается в свое отражение. Вместе они сыновья Натана Веснински, что были обречены перенять кровавое наследие, которого у них в принципе не должно было быть; жизнь обоих так тесно переплетена с понятием смерти, что она стала чем-то обыденным. Нил думал, что побег сделал его исключением, но это не так.       Он бросил своего брата, и он превратился в существо из всех его кошмаров, которое погубило мальчишку, что раньше всегда не давал ему спать по ночам, рисовал звезды, под шумок стаскивал сладости и играл с ним один на один в экси. Его брат всегда был за вратаря. Стань они не теми, кем являются, Эндрю бы все равно бы его ненавидел, — думает Нил.       — А теперь вернулся, — шепчет Нил.       Его брат отвечает тесаком в голову Нила, и по подвалу эхом проносятся два выстрела. Оружие врезается в стену позади него, а из пуль только одна попадает в цель.       Мы вершители своих судеб.       Брат Натаниэля Веснински с грохотом валится на пол рядом с их отцом.       — Папа сломал маму. Она сломала тебя. А ты — меня, — харкая кровью, говорит он. — Я тебя не прощаю.       Нил видит все: тени, поглощающие то, что принадлежит им, масштаб ущерба, тянущегося до самого города, часть Натана, что никогда его не покинет. До сюда не доходит ни лунный свет, ни свет уличных фонарей, и мир слишком обречен на бренное существование в переизбытке безцветия. Все вокруг — нескончаемое неоновое свечение во тьме Балтиморских развалин, и Нил наконец-то осознает, что ему придется стать свидетелем еще одной смерти здесь.       Нил глядит на то, что осталось от его семьи.       — Я хочу тебя простить.       Нил предполагает, что его брат откроет рот, чтобы закричать, или засмеяться, или зарыдать, но он этого не делает. Зато просто говорит:       — Ты не можешь.       — Да, — отвечает Нил, и оставляет Натаниэля с ними, похоронив их династию в том подвале.

***

      Нил замолкает. Эндрю открывает глаза; перед ними рассеивается целая вселенная, и он глядит уставившись на абсурдность, которую из себя представляет сидящий перед ним человек.       — И я ещё тут поехавший.       Нил улыбается. Улыбается так, как улыбаются дети, не знавшие судьбы Лисов, как люди, что не мертвы, как лжецы, как люди, которые не похожи на Нила, и склоняется к Эндрю, будто бы хочет что-то по секрету рассказать.       — Да ни в жизни.       — Меня уже тошнит от этого цирка, — говорит он, а во рту привкус пережитков Балтимора, которые просачиваются в кафе. Может, в той больнице был труп, или муляж, или вообще ничего. Все — это бесконечная ложь, растущая как на дрожжах, как полевые цветы, сорванные с самого края Калифорнийской пустыни. Но это не сказки; в его руках давно завяли все полевые цветы, он никогда не доносил их до дома, потому что в нем было до ужаса грязно. Они были усыпаны шипами, а из стеблей торчали зазубренные, игловидные листья, усыпанные красной пыльцой. Быть может, они были бы похожи на азалию, но его приемная мать попрекала, что они занесут в дом огненных муравьев.       Но разве что-нибудь из этого имеет смысл? Нет! Никакого смысла!       Не сводя глаз с Нила, Эндрю зарывается руками в волосы. Он хочет найти и уловить каждое несоответствие, каждую неверную черту лица, все, что его выдает с потрохами. Он лжёт, он лжёт, он…       — Так значит теперь у тебя есть злой близнец? — выдавливает из себя Эндрю.       Нил смеется, будто все это до нельзя забавно.       — С ума сойти, да? Теперь нас двое!       Что-то переворачивается внутри Эндрю.       — Если у тебя все это время был близнец, тогда как его зовут?       — Аарон, — отвечает он.       — Нил.       Нил пожимает плечами.       — Ладно. Его зовут Дэниэль.       — Дэниэль и Натаниэль, — говорит Эндрю.       Нил сморщивает лицо.       — Нет, вру. Его зовут Джонатан. Джо-Натан. У моего отца напрочь отсутствовала фантазия. Как и у Тильды.       — Кто старше?       — Кто его знает.       — И где же он все это время был?       — Естественно, строил зловещие планы с моим отцом!       — Вплоть до января твой отец сидел за решеткой.       — Точно. Значит, Дэниэль — то есть Джонатан, подожди, нет, — короче Злой Близнец тренировался в секретной злодейской академии в Польше, пока мой отец не вышел на свободу. И пока, конечно, он сам не умер.       Хватит. Хватит. Хватит.       У него нет времени это обдумывать, а мозг отказывается сопоставлять моменты времени и ложь в попытках разобраться, что — правда, а что — выдумка. Боль в груди разгорается жгучим пламенем, которое в один момент поглощает его с головой со всей густо-красной агонией и подвальными развалинами. Эндрю вдруг придвигается к лицу Нила и отрезает:       — Хватить пиздеть.       В Балтиморе, на холодном, металлическом столу, кожа Нила напоминала пепел. Он был накрыт стерильно-чистой белоснежной тканью, которая застилала всю поверхность тела, кроме головы. Лицо представляло собой страшное зрелище: кожу обезображивали все еще свежие глубокие увечья и обугленные ожоги. На почернелой щеке не осталось живого места. От нее до сих пор разило горелым мясом. Он являл собой труп из раздробленных костей и искромсанной кожи, отчего ткань проседала в тех местах, где была отрублена часть тела.       Сам Эндрю считал, что уже умирал — ему семь, на нем пижама человек-паук и сперма. Было до ужаса больно. Все его немалое замешательство и детская вина стали как на ладони, как открытая рана, которую он пока не решался залечивать тем способом, которым залечивала его взрослая версия.       Но в той больнице Эндрю чувствовал ту же боль. Долгие-долгие годы попыток научиться заглушать каждую ебаную эмоцию при виде лежащего там Нила обратились прахом. Все снова ломило от боли.       — Я видел тебя, — говорит Эндрю с такой же уверенностью, с какой он помнит свое имя. — Тебя в морге.       — Это был не я, — улыбаясь, пожимает плечами Нил. — То был он.       Он произносит это с такой легкостью. С такой неоспоримой, безусловной, уверенной легкостью…       Ничего в этом никогда не было легкого. Эндрю до сих пор фантомно чувствует в своих руках кости Нила, кожу в рубцах и шрамах у себя под пальцами, ощущение которой так же неизменно, как и его пульс; его слюну у себя на губах — вязкую и горькую, похожую на его. Отпечатки его зубов на губах Нила, их оставил он, он — они; и шрамы на холодеющем теле у него перед глазами.       — Нет, — решает Эндрю. Ему даже не нужно задумываться об этом, чтобы понять что — правда, а что — нет. Нил создан из всего того, что ему предшествовало; он — все, что совершил, и все, чего не совершал, и только потому что он прожужжал уши Эндрю старинными сказками, полуправдами и правдоподобными историями, не значит, что он перестал быть тем, кого знает Эндрю. — Я бы понял.       Нил замирает от такого утверждения. Он колеблется таким образом, какой наводит Эндрю на мысль, что у него есть, что сказать. Но вместо этого он спрашивает:       — Уверен?       Эндрю кажется, что у него расслаивается мозг — бесконечный стык расползающегося хлопка и старых бинтов в Балтиморской больнице. Прошлое нещадно; оно омыто кровью. Это чувство похоже на боль в груди всякий раз, когда он не в силах сбежать от апатии, которая облегчает процесс стирания памяти. Нил не похож на них. Он не может ими быть. Не станет, как бы сильно Эндрю ни старался уверять себя, что он ничего не значит, что он ничто.       — Я бы понял! — снова говорит Эндрю, только на этот раз громче. Какая-то часть его кричит — часть, котрая вовсе не похожа на то, кого он из себя вылепил — обыкновенного, вечно скучающего и ничего не чувствующего Эндрю.       — Эндрю, — зовет его откуда-то кто-то совершенно неважный.       — Отъебись. Я Аарон, — отрезает он, потому что обычно этого достаточно, чтобы люди оставили его в покое. Но блять. Это бы сработало, не будь Аарон тем, кто его позвал. — О, — моргает Эндрю, тупо уставившись на своего брата. — Быстрей, надо сказать что-то, что бы знал только настоящий Аарон! Нил, когда тебе надоест лгать мне в лицо, ты выстрелишь в того, что…       — Поднимайся, мы уходим.       Нет. Эндрю все еще все обдумывает, теряясь в своих мыслях, руках, груди, и на краю сознания до сих пор ощущает блядский запах Балтиморской азалии. Город, подвал, морг — облако плотного серого дыма, омрачающее все мертвое в этом кафе. Эндрю видит, как в помещение просачивается уголь, и вспоминает, где он находится. Аарон тянется, чтобы схватить его за руку, но Эндрю дергается, и аффогато разливается, а по всему полу разлетаются осколки чашки и растекается кофе с мороженым.       — Подумай еще раз, прежде чем пытаться меня трогать.       Все, что стояло на столе, уже на полу. И когда это произошло? А кто блять его знает. Все в порядке. Он уже как-то пил с пола, когда достать стакан было непосильной задачей.       Джек. Тупой болванчик Джек маменек чебурек уже здесь.       — Ебаный в рот, монстр опять пиздит со своим ме/#/УДАЛЕНО/# бойфрендом!       — Если он не закроет рот, то будет ждать за дверью, — говорит какой-то идиот, и он знает, что они его обсуждают. В кафе толпится столько людей, что ему снова становится трудно дышать. Все его так плотно окружили, словно какой-то скот в телеге, едущий на убой, и от скопившейся в этом кафе клаустрофобии Эндрю готов лезть на стену. Он пытается смотреть на Нила, но его загораживает стоящий перед ним Аарон. Он думает обо всех людях, которые тоже могут вклиниться между ними, о том, как же легко все у него отобрать, сколько понадобится времени на то, чтобы умереть здесь, задохнуться, отбери все в мире у него кислород, но Аарон выдергивает его из мыслей, прежде чем он снова в них захлебнется.       Все повторяется. Повторяется. Повторяется.       — Эндрю, пошли, — говорит Аарон. С Аароном ничего не рифмуется, как же бесит.       Нил уже встал из-за стола. Эндрю не уверен, когда это случилось. Он моргает, и все расплывается, а Нил пустой, другой, блеклый, но он произносит:       — Давай уйдем. Он прав. Эндрю. Нам нужно идти.       В нем что-то щелкает. Он срывается на крик, когда говорит, и все вокруг красное, все как в тот день в Балтиморе.       — Я никуда не уйду, пока не получу ответы!       — Никому тут нахуй не нужны твои истерики, — говорит хек, снег, стратег Джек. Что он вообще здесь забыл? Это какая-то уловка! Вот оно что!       — Я убью тебя, — говорит Эндрю, потому что так бы сказал настоящий Эндрю. Что это вообще была за мысль?       — Оно того не стоит, — отзывается Нил.       — Эндрю, успокойся. Мы уходим, — кто-то крепко берет его за руку, и у него такое чувство, будто у него начали гореть легкие, будто он вдыхает частицы пепла полевых цветов, застарелой грязи красной пустыни и чахнущей флоры, произрастающей из кофейной лужицы посреди пола. Он чувствует, как по его ботинкам струится гниль, а носки пропитываются мерзким, болезнетворным и кислым молоком, словно неосязаемые сорняки в заросшей пустоши, разоренной человеческим существованием и оставленной на произвол судьбы мирскому суду или просто блядской Калифорнии.       — Забирай своего братца-шизика и, ради бога, сдай его уже психушку.       — Нам нужно уходить отсюда, — говорит Нил, и Эндрю все смотрит, и смотрит, и смотрит на него, пока…       — Он типа сейчас здесь? — усмехается Джек. — Эй, пидор, видишь свет в конце тоннеля?! — кричит он туда, куда глядит Эндрю, и его взгляд проходит сквозь тело Нила.       Он труп.       — Эндрю, нет!       А Нил — нет.       — Пошли домой!       Никто не пойдет домой.       С пальцев Эндрю капает холодный кофе. В одну секунду он сжимает в руке осколок чашки, а в другую — этот осколок уже приставлен к шее Джека. Вся плитка заляпана мороженым, кровью и молоком вперемешку с кофе. Неровные края керамики впиваются в кожу Джека и вонзаются ему в руку, когда он прижимает его к стенке.       Стеклянная бутылка. Кровоточащая голова. Такое уже случалось.       Как       же       это       знакомо.

***

Ауч.

***

      — Ауч.       Аарон выглядит так, будто вот-вот блеванет.       Все в порядке. Прыжок во времени. Путешествие во времени. Время, пространство и место. На вкус чабрец не очень, зато магазинный розмарин Эбби по ощущениям прекрасен. Здесь улавливаются нотки мяты.       Здесь.       — Ты должен остановиться.       Эндрю сидит на столешнице в ванной в квартире Ваймака, когда Аарон это говорит.       Его брат зашел в комнату, держа в одной руке полотенце, а во второй — аптечку. Он прижимает полотенце к руке Эндрю таким же образом, каким тот прижимал к его после беспорядков, и вместе они представляют собой кошмарное отражение друг друга. Они путешествовали в обратном направлении, двигаясь все дальше и дальше назад, пока не наткнулись на исходную точку.       — Как мы здесь оказались, — спрашивает Эндрю. Если сейчас три часа в Южной Каролине, то и три часа в Балтиморе, двенадцать в Калифорнии, и три в Перте. Да, три утра.       — Ты меня вообще слушаешь?       Нет, он думает. Перт находится в противоположной стороне, а противоположность ему — Аарон.       Эндрю опирается спиной о зеркало, предпочитая отрешенно глядеть, как горизонт за окном теряется среди мельтишащих на улице, подобно муравьям, подобно светлячкам, пустынной пыли, людей. Мир никогда еще не казался настолько безлюдным; чем дальше Эндрю смотрел скорее сквозь, чем в окно, тем ярче рисовались картина разваливающегося бытия. Может, за пределами ванной, в которой он сидит, обваливаются здания. Может, Землю поглощает засушливый туман, и поэтому повсюду стоит его запах. И запах мяты.       Здесь не подвал, не Балтимор. Если всем здесь суждено исчезнуть без следа с лица Земли, улицы усеют тела. Они зацветут растущим на камнях мхом, что запрудит тротуар. Весь кампус, весь город, всю его спальню охватит вонь. По дороге на пары ему придется переступать через трупы, волоча через кроваво-красный тянущийся плющ ноги в попытках не полечь с ними.       Нил снаружи, где-то по другую сторону двери или вселенной. Эндрю чувствует его взгляд сквозь деревянную дверь.       — Он получил по заслугам, — говорит Эндрю, кидая на себя в зеркало лишь мимолетный взгляд. Джек разбил о его голову стеклянную бутылку, и осколки в его волосах похожи на звезды. На его руке марлевая повязка, но он не помнит, чтоб тогда порезался. Сюда заходила как полиция кампуса, так и настоящая. Как он здесь оказался? Может, на его руке просто остались следы от кофе. — Я перерезал ему горло?       Может быть. Первое, что сказал ему Ваймак, когда они вернулись, — это «Миньярд, нельзя кидаться на сокомандников посреди бела дня!»       Аарон тоже не желает на него смотреть. Такие уж они есть: слишком уперты пытаться что-то менять.       — Мы не будем это обсуждать.       Он вытаскивает пинцетом еще один маленький осколок из волос Эндрю и кидает в умывальник. Он изредка проходится пальцами по его волосам, захватывает осколки и вытягивает их с такой силой, что кожа головы горит. Эндрю говорит себе, что все нормально: «Можешь меня касаться, больно все равно».       Эндрю встречается в зеркале взглядом с Аароном, чтобы посмотреть, что тот сделает.       — И почему же?       Аарон пропускает его вопрос мимо ушей.       — Не вертись. Я не закончил.       В умывальник падает еще один осколок.       — Мог бы поаккуратней.       Аарон усмехается этим словам, его надменный фасад трещит по швам, и Эндрю удается различить его состояние на грани, прежде чем он вновь берет себя в руки.       — Ты тоже, — говорит он, прежде чем приходит в себя, прежде чем способен вновь собрать себя по кусочкам, вспомнить о том, что ему нужно быть агрессивным, злобным, честным. Им больше не по четырнадцать, они больше не глядят друг на друга через перегородку в зоне посещений с пластиковой телефонной трубкой в руке, так и не сказав в нее ни единого слова (а иногда они и вовсе забывали говорить).       Да пошло оно все. Эндрю отталкивает руку Аарона, и теперь ему ничего не остается, кроме как тупо глядеть на свое отражение в зеркале, а Аарону — в никуда. Его кожа — кожа Эндрю, его зубы — зубы Эндрю, но тогда как Эндрю остался тем, кто смотрит на него в ответ из зеркала, Аарон — тот, кто способен отступить, уйти, не смотреть.       — Я спас тебя тогда в Нью-Йорке, в Колумбии, в Калифорнии, — сквозь стиснутые зубы произносит Эндрю. — Я спас Ники, и Кевина, и Нила…       — Хватит, — Аарон наконец переводит на него взгляд, ударяя по столешнице руками, а в раковину ко всему прочему стеклу летит пинцет. Время и пространство снова замирают. Аарон не должен смотреть так на него, он вообще не должен на него смотреть.       — Я знаю во что ты играешься, — говорит он, чуть ли не переходя на шепот. — Ты хочешь притворяться, что он жив, и я был не против, пока это помогало твоему мозгу, съедаемому муками совести. Но теперь я сомневаюсь, что это идет тебе на пользу. Что бы за сделка там ни была между вами, теперь она не имеет значения.       Взгляд Эндрю метнулся к закрытой двери.       — Не начинай, — предупреждает он своего брата.       — Я знаю, что пообещал больше не говорить о нем, но ты не можешь это продолжать. Ты пугаешь других. Ты пугаешь меня, — медленно и осторожно говорит Аарон, будто бы его брат больше не способен воспринимать простые слоги своего имени, а, может, так и есть. Так быть не должно. Он как будто хочет провести рукой по его волосам, обнимать его до тех пор, пока они не исчезнут на совсем. Чьи-то руки дрожат, и Эндрю не понимает, чьи. Стекла больше нет.       — Я ни во что не играюсь, — настаивает Эндрю. Он больше не хочет ничего ощущать, поэтому он убеждает себя, что не способен на чувства, но с появлением Нила, это больше не работает, как раньше.       — Эндрю…       — Нил жив.       — Здесь только мы, — уверяет его Аарон. — Можешь не притворяться.       — Не могу, — чуть склонившись вперед, настаивает Эндрю. Они находились на расстоянии вытянутой руки, так что дотянуться любому из них до другого при желании не составило бы труда. — Он жив. Я это докажу.       Но нужный момент уже прошел. Эндрю спрыгнул со столешницы и пролетел мимо Аарона через дверь, ведущую в гостиную.       — Сядь. У тебя в волосах еще осталось стекло, — говорит Аарон, когда там уже ничего нет, и ему просто нужен предлог, чтобы тот вернулся. Он выходит за своим братом.       — Нил, можешь выходить, — остановившись посреди комнаты, говорит Эндрю. Нил повернут к нему спиной, он смотрит пронзительным взгляд сквозь окно через призму воспоминаний, прямо как недавно Эндрю. — Аарону нужно доказательство жизни. Он считает, что я тебя выдумал. Смотри, дорогой братец.       — Эндрю, сядь, — голос Нила звучит странно. Его лицо, руки, тело выглядят странно. Эндрю знает, что это он, точно знает, правда-правда знает. Что-то не так, но он решает запихнуть это чувство поглубже. Ему хочется забиться в угол и считать на пальцах, пока не дойдет до бесконечности. Он хочет рвать плоть с костей своего тела, пока их часовой пояс не сменится предыдущим и следующим. Он хочет кричать слоги, из которых состоят их имена, потому что сомневается, что они больше существуют.       Это чувство недостаточно конкретное для понимания, но оно есть, оно под зубами, на языке, словно свинец. Это ощущение с ним постоянно, когда нет Нила, который просыпался бы рядом с ним, и он растворяется в тенях, искажается, блекнет в гостиной Ваймака, как сейчас.       — Сам сядь, — огрызается он. Это не он тут сияет и просвечивается. — Хватит. Вернись ко мне.       Палящие тени солнца скользят по его лицу, и Эндрю наблюдает, как на фоне мягкого света, что отражается от его тела, кожи, зубов, в воздухе зависают пылинки. Он через всю комнату чувствует скривившиеся губы Нила на своих, ему для этого даже не надо его касаться, а после внимательнее в него вглядывается. Суть Нила в том, что он парадокс. Он фальшивка. Он жив. Он ложь. Он рядом. Это, наверное, самое ужасное и первое, что ему довелось о нем узнать.       — Пусть Аарон о тебе позаботиться, — говорит он.       — Иди нахуй.       — Эндрю… — говорит Нил, будто бы распробывает слога, словно что-то деликатное и конечное. Его взгляд, полный ужаса и раскаяния, устремляется за Эндрю, к Аарону, будто бы его поймали с поличным на существовании.       Ох.       Это.       плохо.       Повисающее в воздухе напряжение душит Эндрю. Густой едкий дым охватывает легкие, а в нос ударяет стоящий в комнате запах бензина. Одно неверное слово — что-то встало на место; одно неверное движение — одно вспыхивающее, словно спичка зажженная о боковую поверхность коробка, воспоминание. Оно выжжет все вокруг. Все равно повсюду запах мяты. Эндрю не оглядывается, но шаги Аарона вдруг перестают слышаться.       — Ты… не притворяешься, — шепчет его брат, впиваясь пальцами себе в ладонь, будто отчаянно пытаясь уцепиться за остатки рассудка в расшатанной психике его брата, будто это что-то изменит. Он еще никогда не слышал, чтоб Аарон так говорил, и это слегка пугающе. Эндрю знает, как звучит голос Аарона, когда он кричит, что он шепчет самому себе, вскочивши от кошмара посреди ночи, когда он уверен, что Эндрю спит и не услышит. Он знает, когда его брат лжет, и осознает, что его голос звучит не так, как всегда.       — Ты все, Аарон? — окликивает его Ники из кухни. — Эндрю, все нормально?       Уголки губ Эндрю поддергиваются, он поворачивается сначала в сторону своей семьи, а потом обратно к Нилу, где чересчур неподвижно стоит Аарон, чей немой взгляд ощущается слишком остро.       — Конечно, Ники, как хорошо, что ты спросил! — кружа посреди комнаты, словно умирающий светлячок, он показывает Нилу жестом, чтоб тот подошел к нему. Нил там же, где и был, все стоят замерев, зато Эндрю расхаживает по комнате только в путь. — Вперед, кролик. Начинай уже всю свою хрень с «я в порядке». Докажи уже Аарону, что я нормальный.       Ники входит в комнату, останавливаясь за спиной Аарона, и в его глазах читается замешательство.       — Что он…       — Я не лжец, в отличие от Нила. Если я говорю, что он жив, значит, он жив.       С лиц Аарона и Ники мигом сходит краска, и он вглядывается в них, чтобы понять, видят ли они смысл в его словах, как видит он. Это все реинкарнация, путешествия во времени и магия, и кто Эндрю такой, чтобы пытаться придать этому хоть какой-то смысл, чтобы людям, которые, несмотря ни на что, считают его ебнутым, не казалось это все бредом.       Его глаза устремляются к Нилу, который возле подоконника в этом четырехэтажном здании смотрится реалистично, по-человечески, разбито и в порядке, словно смеется над ним.       — Эндрю, что-то не так, — начинает говорить он, не в силах закончить предложение. Его голос звучит влажно и хрипло, искаженно и испуганно.       Раньше голос Эндрю звучал похоже; но потом это прошло.       — Господи, так ты и правда не в порядке, — говорит Аарон, глядя на Эндрю так, будто пытается найти другую причину, по которой он может стоять рядом с Нилом Джостеном.       На Эндрю его повязки и худи Нила, у него полыхает лицо, и он дышит не так, как надо, а Аарон смотрит на него так, будто он задыхается.       Дыхание «4-4-4-4», сейчас, не переставай дышать, не переставай дышать, не переставай дышать.       Для того, кто в порядке, он дышит слишком быстро. Боль от понимания того, кто он такой, расползается по нему, будто бы какая-то зараза. Раньше всякий раз, когда такое происходило, успокоиться ему помогал Нил. Были и другие вещи, сложные вещи, которые может вспомнить его мозг — для этого он создан, в этом его предназначение, и это не пугает его, не всегда.       — Естественно, я не в порядке, — говорит Эндрю и смеется.       — Хватит, Эндрю, — вмешивается Нил, будто бы это так легко. — Позволь им тебе помочь.       — Тихо. Мне не нужна помощь.       — Ты… ты думаешь, что он правда… — начинает говорить Аарон и не находит слов, путается в них и начинает заново. — Ты всерьез считаешь, что он жив, — наконец договаривает он, а затем спрашивает: — Ты под чем-то?       Ох, братец!       — Ха! Может, я и правда настоящий Аарон! — теперь уже очевидно, что это истерика. Его голова похожа на пчелиный рой, живот крутит, и он уже готов в прямом смысле лезть из собственной кожи. Ему кажетеся, что он будет хохотать, пока не высмеет все легкие. Ему кажестся, что он вот-вот блеванет в раковину осколками стекла, звездами и блестками. Совсем не смешно, что он снова ощущает на языке горечь от своих нечищеных зубов, холодный язык Нила и галактику Циркуль. Снова, и снова, и снова. Схватившись за живот от того, что не может перестать смеяться и вот-вот блеванет, он поворачивается к Нилу.       — Смешно же, Нил, посмейся!       Но всем по барабану! Нил стоит замерев. Аарон с Ники тоже, но они еще и таращатся на него. Они больше не осуждают его, не метают ему в грудь кухонные ножи и не орут на него так, что ему хочется воткнуть себе лезвие в шею. Они смотрят на него не так, как все, и это само по себе уже хуже. Он все тот же ебнутый, тот же убийца, монстр, но вместо ненависти в их глазах страх. Леденящий, всепоглощающий, неподдельный страх от тех, кто раньше считал его просто чем-то сломленным, с чем они уживались, что не делало то, чего от него ожидали. Нет. Он хуже.       — Эндрю, — говорит Ники, и такое чувство, что небо вот-вот обрушится на землю. — Это… Я не могу, не могу…       Но кому какое дело?!       Вспомнить то время, когда ему приходилось выпускать на волю из своих запястий духов, потому что в противном случае они бы одержали над его телом верх и устроили бы всем резню? Дрейк считал это настолько забавным, что он прикусывал их — все беспорядочные линии, а перед глазами вставала поисковая строчка в гугле с «как перерезать себе вены потому что я больше не могу это выносить не могу не могу я сейчас умру ебаныйврот».       Но кому не плевать? Ваймаку.       В комнату врывается Ваймак. Эндрю узнает его по тяжелым, сердитым, непохожим на Нила шагам. Все всё также стоят вокруг него, кроме Нила, который всегда рядом, но всегда недостаточно. Не на столько, чтобы его можно было коснуться, чтобы все было в порядке.       — Что здесь блять происходит? — орет тренер, и Нил не вздрагивает, зато Эндрю — да.       Его перебивает Аарон, потому что он грубиян и ему нужно было два раза подумать, но у него в детстве была ужасная родительская фигура, может, поэтому его не научили быть порядочным человеком. Может, поэтому никто из них и не порядочный. Может, поэтому никто из них и не ведет себя по-человечески.       — Тогда, когда ты готовился к промежуточным, — шепотом говорит он, — ты сказал, что Нил… Господи, сколько уже…       Ваймак пробегает глазами по комнате: по нарастающему ужасу Аарона и лучезарной, судорожной, терпкой улыбке Эндрю, — и обращается ко всем:       — Рассказывайте, что происходит.       Ники не может, потому что рыдает. Нил не может, потому что не способен двинуться с места. Аарон не может, потому что он очень-очень зол. Но ничего страшного! У Эндрю все под контролем!       — Он жив. Он настоящий! — настаивает Эндрю, показывая на подоконник. На этот раз он и правда блюет, давится смехом, но что-то чувствует, и это чудесно, невыносимо, это…       — Это психоз!       Держась за живот, Эндрю улыбается и поднимает глаза на брата.       — Я бы понял, будь это психоз.       — Нет!       — Просто присядьте, — перебивает их Ваймак.       — Эндрю, там никого нет! — продолжает настаивать Аарон, истерически махая руками в ту сторону, где стоит Нил. И несмотря ни на что, он опять орет: — Нил мертв! — он отчаянно поворачивается к Ваймаку. — Тренер…       — Хватит, Аарон! Это не помогает, — Ваймак делает шаг вперед, он всегда рядом, чтобы разрядить обстановку и опять собрать своих Лисов из сотни неровных осколков, в которых их находит у себя на полу в гостиной. Он спокойно и уверенно протягивает руку — Эндрю видит это спокойствие насквозь. В малейших подергиваних его лица мелькает тень знакомой непоколебимости, в словах, что усыпаны пеплом, порожденным гневом, призыв успокоиться и остыть.       — Ты лжешь, — врезавшись спиной в стену, смеется Эндрю. Он уже это слышал. Прошлое — демон, что живет на потолке под видом трещин в гипсокартоне и нависает над Эндрю, над Нилом. Это не по-настоящему, не по-настоящему, не по-настоящему, — судорожно убеждает его мозг на всех языках, что он знает, но это не имеет значения.       Эндрю семь, или десять, или тринадцать лет, и люди, что притворялись его отцом, братом, елейно и слащаво лгут ему в лицо. Они его любят. Правда! Они так его любят, что забираются к нему в кровать и душат, пока он больше не в силах кричать, а его грудь, живот и бедра лапают липкие от пота пальцы, после которых остаются акварельные синяки, что никогда с него не сойдут. Они его любят! Любят грязными руками, и прикосновениями хмельных губ, и всем своим навалившимся на него весом. Они так его любят, что после них у него болят интимные части тела! Но зачем им это нужно?! Их не просто так называют интимными! Но кого это ебет? Эндрю семь, так что он может знать о любви?       Его за ноги хватали огромные пугающие руки, от чего к горлу подступала желчь, и зажимали ему рот, пока он ее не сглатывал, давясь от тошноты, от которой по его желудку разливалось что-то, состоящее из приторного прокуренного дыхания и тысяч мерзких поцелуев.       — Все вы пиздаболы, — улыбается он во все нечищеные, желтые, Нилом целованые зубы, на которых ощущается кислое послевкусие от рвоты, и у него такое чувство, будто они вот-вот раскрошатся. Он не в силах удержать взгляд на чем-то одном: он мечется от одной неестественности к другому подобию человечности, но в итоге они всегда возвращаются к Нилу. Сегодня, в этот час, минуту, секунду он не напоминает обрывок кинопленки, или зараженный труп на смердящем кладбище. Он неловко и нетерпеливо, прекрасно и по-родному переминается с ноги на ногу, он просто похож на Нила. От него у Эндрю внутри все переворачивается. В один момент смотреть на Нила, а в другой чувствовать, будто сейчас умрешь — огненные муравьи, мотыльки и порхающая ложь, подвешенное состояние от влюбленности и разрушения. Это сотворил с ним Нил! Он стер его со своих звездных карт. В пятне рвоты на ковре, стекле в раковине Эндрю узнает созвездие Овна.       Может, этой любви хватит, чтобы его убить. А может, уже!       Он медленно-медленно оборачивается. Все вокруг ходит ходуном — это непрекращающийся круг ада, и он улыбается Нилу, чуть склоняясь к нему.       — Что ты со мной сделал, кролик?       Нил вздрагивает от каждого слова, отходит от Эндрю все дальше и дальше, пока не упирается в окно. Не слышно глухого удара о стекло; с ним ничего не происходит. Он слышит, как все тяжело и учащенно дышат, все блять, кроме Нила. Ники задыхается, рыдает, давится своей слюной и хнычет.       — Клянусь, Эндрю, — говорит он так, будто Эндрю никогда раньше не слышал этих слов. — В комнате только я, ты, тренер и Аарон.       Заткнись! Разве никто не видит, что он тут пытается поговорить с этой ложью вместо человека? Разве они не понимают, что ему нужно разобраться во всех несоответствиях, кроличьих норах, в которые он свалился? Разве они не понимают, что Нил Джостен должен был быть единственным, что Эндрю понимает?!       — Хватит смотреть в угол, будто он там! — орет Аарон.       — Аарон, успокойся или выйди, — кричит Ваймак в ответ. Он отводит рыдающего Ники назад, а сам подходит к братьям и Нилу, словно к диким животным, диким лисам! Ха! Это очень забавно! Кому-то нужно их сбить! Эндрю может! Он на опыте!       Заткнись, Аарон! Сбитые животные не умеют разговаривать! Они не умеют орать! Но Аарон настолько назойливый, что этому нет конца.       — Нет! — перекрикивает он Ваймака, и господи, на его лице отражается столько злобы, дикости и страха, что он напоминает Тильду! Она вся валялась в осколках стекла и крови, было много переломанных костей и спинномозговой жидкости на асфальте, словно сбитое животное на шоссе! Приберитесь за моей матерью на I-77!       Но Аарон не мертв. Никто не может быть мертв. Эндрю об этом позаботился. Он пообещал, обещал, обещал! Никому нельзя умирать, только если Эндрю собственноручно его не убьет!       Он поворачивается к Нилу, который тихо и неподвижно стоит в углу, словно не совсем здесь.       — Нил, скажи им, что ты настоящий. Скажи им, что ты не мертв, — просит Эндрю.       — Я… — начинает говорить Нил. Его голос звучит странно. Его лицо, руки, тело выглядят странно.       Эндрю знает, что это он, он правда, правда, правда знает. Он может это доказать. Он сорвет плоть с костей Нила, только чтобы проверить цвет его органов. Из него струится радуга и оранжевая кровь. Эндрю докажет, что он не умер где-то между кофейней и ванной, грандиозностью и отчужденностью Нью-Йорка, и Мэриленда, и Южной Каролины, и может быть даже Калифорнии. Он не может быть мертв. Эндрю разбросан по всей стране в виде неровных осколков, и ему нужно, чтобы Нил их собрал в единое целое.       Может, это Эндрю здесь больной. Может, это он мертв.       Эндрю хочет, чтобы Нил его обнял и все исправил. Аарон не может ему помочь. От его попыток ему кажется, будто среди падающих звезд и бледных тел, что иногда ему снятся, трещит по швам само понятие целостности, и он больше не может этого выносить. Это несправедливо, но он валится на землю к Нилу. Боль пронизывает до мозга костей. В его внутренности вонзаются мокрые осколки с ковра, а по полу Ваймака растекается зараженный костный мозг, и он задается вопросом, рассеется ли когда-нибудь хаос, создаваемый лживыми бабочками и мотыльками, что проедают его органы насквозь. Он знает, что правда и Нил — противоречащие друг другу понятия, поэтому он думает, что нет. Правда в том, что у боли нет конца, Эндрю знает, правда в эфемерности пространства, времени и вселенной в квартире Ваймака, потому что это агония.       Поэтому да, для Эндрю это имеет смысл. Все остальное неважно.       — Эндрю, мне жаль, — говорит Ники, Эндрю переводит взгляд на своего кузена, а Нил смотрит на него в ответ так, будто он больше не человек, будто он никогда раньше его не видел, будто его нельзя склеить по кусочкам обратно.       И он ничего не говорит!       — Скажи им, Нил! — кричит Эндрю.       Нил открывает рот, но слова застревают в горле. Он пытается снова, но голос дрожит. Такое чувство, будто он мучается от боли, будто он умирает. На его лице столько печали.       — Я… — шепотом произносит Нил.       Он не договаривает. Аарон держится руками за волосы — в них больше нет стекла, но…       — Мне кажестя, ему нужно в больницу, — говорит он. — Нам нужно позвонить Добсон. Я не могу ничем помочь.       — Я и не прошу тебя! — отвечает Эндрю.       — Тебе нужна помощь! — ринувшись к середине комнаты, кричит Аарон, теперь он стоял в полуметре от Эндрю. — Ты болен!       Эндрю опускает взгляд на заляпанный ковер. У него пространственная деменция! Астероидный психоз! Прыгающая биполярка!       — Меня не тошнило блинчиками! Они уже были на полу, когда я сюда пришел.       — Ты блять психо..!       Ваймак оттаскивает Аарона назад от его брат и пихает его к Ники.       — Вы двое, в кабинет, живо!       Аарон пытается сопротивляться.       — Я не оставлю его одного! — кричит он.       Большие заявочки! Эндрю подвигается к Нилу, остро ощущая, как его прожигают взглядом все в этом мире. Все смотрят, будто бы наблюдают трагедию: обрушившийся на город дирижабль в языках пламени, слетевшую с трассы на разделительную полосу машину, после которой не осталось ничего живого. Помнишь, что ты после этого сказал, Аарон? Его брат в больнице; его лицо исцарапано осколками лобового стекла; его телу мешают двигаться шлакоблоки. Он бы мог убить Тильду шлакоблоком, оставить под шлакоблоками ее тело, разнести машину о шлакоблоки! Но Аарон ее любит. Он любит, любит, любит ее, нуждается в ней, даже когда она таскает его за волосы и закрывает глаза, пока он давится ее оксикодоном!       Эндрю всех их ненавидит!       Он хочет на всех кричать, пока не охрипнет, хочет рыдать на полу, пока они не обратятся прахом, хочет чувствовать, что обычно, потому что они все, обещание за обещанием, порицают его; это они должны были неподвижно лежать в развалинах подвала, но такого не случится, потому что Эндрю не разрешал им уходить от него. В мире есть непоправимые и безусловно достойные порицания вещи, и он один из них. Он ужасен, неисправим и безнадежен, но они сделали его таким, и это их проблемы, если они ожидают, что он изменится.       — Эндрю, — говорит Нил.       — Заткнись! Ненавижу тебя! Я не лгу! Скажи им, что я не лгу про тебя! — бросает ему в ответ Эндрю.       — Оставайтесь на местах, — тренер достает телефон и кому-то звонит. Аарон под шумок вырывается из хватки Ваймака и снова направляется к Эндрю.       — Эндрю, пож… — начинает говорить Ники. До него не доходит.       — Нет! — громче кричит Эндрю, чтобы его не слышать. — Это вам нужна помощь, если вы не видите Нила, который стоит у вас под носом! — он отталкивает дрожащими руками Аарона, но он не призрак, как некоторые, и вопреки его ожиданиям он не исчезает. Эндрю поворачивается к Нилу.       — Нил, скажи что-нибудь!       Нил встречается с ним взглядом, и впервые в нем угадывается не просто печаль, а сожаление. Он делает шаг вперед, отходя от окна. Он не смеет его касаться, у него в глазах отражается такая тоска, которая дает Эндрю понять, что именно сейчас, в данный момент, он сожалеет, и это пугает. Нилу настолько жаль, он настолько оплошал, настолько виноват, что это конец. Кажется, что это конец, и теперь Эндрю это понимает.       Что же ты со мной сотворил, Нил Джостен?       — Эндрю… Они меня не видят.       Все замирает и разлетается на миллиард осколков.       — Помрачение, — глухо произносит Эндрю, его желудок крутит, несмотря на та, что там ничего не осталось, и в нем мешается желчь с молоком, медом и костным мозгом. Кожа его бледна как лист бумаги, а зубы желты, и он истекает кровью, как когда-то Нил. Мир вокруг, что заливает чистое белое сияние, слишком ярок и резок, и в сознании всплывает воспоминание, в котором по центру стоит, словно призрак, напоминающий Эндрю о себе, Нил, но в какой-то момент он уже не видит между ними разницы. Он больше ничего не знает. Он не такой сообразительный, каким себя считал.       — Мне нужно тебе кое-что рассказать, Эндрю, — в глазах Нила проглядывается печаль и мягкость, в них отражается раскаяние и пожар. Они глядят на обломки трагедии, кой является Эндрю Миньярд, и наконец-то видят его таким, каков он есть; теперь правды больше недостаточно. Как смеет кто-то делать с ним то, что сотворил Нил Джостен.       — Нет, — говорит Эндрю. Он смотрит, как дрожат его руки, как под ногтями копится скорбь и превращается в него. Нил забился под них, словно песок, пока гниют кости в его пальцах. Может, где-то далеко человек, коим он бы мог быть, разочаровался, потому что он подружился со всеми своими призраками. Нил слишком, но не совсем достаточно похож на человека, и Эндрю желает хотеть его ненавидеть.       — Мне больше не нужна правда.       Руки Эндрю перепачканы обещаниями тех, кто обречен его любить, тех, кого он, не зная, как, любит в ответ, но не в силах спасти. В жизни всегда выходит не так, как в фильмах, где дети вырастают в любви и заботе, в тех, кем заслуживают стать. Почему Нил считал, что Эндрю чего-то стоил?       — Хотя бы один из нас должен выкарабкаться.       — Почему нельзя обоим? — спрашивает Эндрю, до боли стискивая зубы, а во рту ощущается знакомый привкус блинчиков Нила. На его бескровных губах, что Эндрю хочет простить, кровь.       Он протягивает Нилу руку; он такой, каким его создал Эндрю. Он что-то, состоящее из обрамленных сиянием, космических частиц, падающих с потолка, или без конца теплящихся сигарет на крыше, или вида его ран, который он забыл в марте, но все равно сохранил в памяти.       — Ты же знаешь, что нельзя, Эндрю, — до боли рядом говорит он.       — Я не хочу оставаться здесь без тебя.       — Я не могу дать тебе умереть со мной, — говорит Нил. — Да или нет?       Эндрю до самого конца не понимает, что происходит.       — Да, — отвечает он Нилу. Нилу, который во всех смыслах и отношениях является неотъемлемой частью его. Впервые с Нью-Йорка их губы находятся в миллиметрах друг от друга, и все должно быть нежно. Все должно быть красиво. Оно должно слагаться из звезд. Оно должно быть тем, что они зслуживают, чего Эндрю ждал всю свою жизнь; жизнь, которой всегда желал Нил. Оно должно все переписать: все трагедии, что существовали раньше, все ужасы, что произошли с их телами, разумами и шрамами — а скорбь — рассеяться.       Эндрю втягивает их в поцелуй, будто это единственное, на что способен, будто он делал уже это тысячу с лишним раз. Будто они предназначены друг другу судьбой. Он прекрасно знает, каковы на вкус губы Нила; им опалены его органы. Он не чувствует вкуса крови. Его дыхание — Перт, пространство, и время, и оранжевый цвет. Эндрю кажется, что он на всю жизнь запомнит форму губ Нила.       И в следующее мгновение ничего.       Эндрю проваливается сквозь воздух — его не ловит призрак Нила Джостена. Он не может. Он воздух. Фантом. Ничто.       Там       ничего       нет.

***

      Нил Джостен умирает.       По-настоящему.       Он умирает.       Нил умирает, Эндрю.       Эндрю, послушай. Эндрю…       Эндрю.       Вам нужно кое-что знать о Хэтфордах, и это то, что…       они не пришли.       У Нила, словно огнем, горят руки, а из порезов, какими они усыпаны, сочится на бетонный пол пепел от сигарет и темно-красная кровь. А все вокруг отравляет смрадная вонь, проедающая его кожу.       — Тебе никогда не выйти из этого подвала, Натаниэль, — говорит его отец, а по пустому помещению эхом проносится всепоглощающее, тошнотворное чувство отчаяния. Это он нашел обреченного его — дитя Балтиморской виселицы, на себе испытывающее, каково это, стать одним из тех бесчисленных тел, что полегли здесь до него. Его отец швыряет его на пол, и он ощущает на языке привкус многолетней и сухой золы. Много-много лет назад Натаниэль по наказу отца стал постигать искусство расчленения: будучи десятилетним ребенком, он, ничего не видя от слез, отсекал конечности лисам, оленям, собакам, а потом все изменилось.       По одну сторону Натана лежит паяльник, по другую — тесак. Натаниэль хочет без устали кричать, пока не провалиться в такое забытье, из которого уже никогда не выберется. Глаза печет то ли от крови, то ли от паники, то ли от отчаяния. Липкими от крови пальцами он цепляется за остатки себя, за Нила Джостена, прекрасно понимая, что это ему никак не поможет, но будучи не в силах ничего с собой поделать.       Ужасные бескровные руки приспешников его отца прижимают ему ноги к холодному бетонному полу. Натан поднимает тесак, и его лязг бьет по мозгу, словно гильза, отскочившая от кафеля.       — Пожалуйста, — умоляет он. — Пожалуйста, отпусти меня, просто отпусти меня…       Титановое лезвие вонзается в тело.       Мир заливает красный.       Натаниэль кричит.       Он не чувствует ног. Тупой конец топора прошибает ему коленные чашечки. Торчащую кость прижигает паяльник. Он не чувствует кожи.       Вся нижняя часть его туловища расцветает самыми разными оттенками фиолетового, пылает гноящимся черным пеплом, пока угли въедаются в неподвижное тело; на металле тесака его отца остаются частички раздробленного титана, костного мозга и человеческого мяса.       — Пожалуйста, — голос, что эхом отзывается от бетонных стен, больше не похож на человеческий. На месте, где умирает Натаниэль Веснински, лежит призрак, он больше не чувствует, как его отец срезает ему кожу с голеней. — Пожалуйста, он…       Без конечностей жить можно, — думает он, — вот только не без грудной клетки, или легкого, или глотки, или позвоночника.       В следующее мгновение он больше ничего не чувствовал. На его теле в прямом смысле не осталось живого места; оголенные мышцы и кожу омывает теплая кровь, кости, тысячи мелких осколков лезвия тесака и летящая с катушек психика смешиваются в одну кашу; на пол летят, словно животные, что были до него, фрагменты его грудной клетки; паяльник прижигает нервные окончания, что посылают хаотичные сигналы, которые его тело больше не воспринимает как боль. Его мозг — пряди волос меж пальцев Эндрю и то, что осталось от тел, почивших в этом подвале. Ничего не болит.       К тому моменту, как нож валится из рук его отца, на полу не остается ни одного сухого участка. Его труп лежит в море крови, словно в лужице грязной воды в ванне, — думает Натаниэль, ему не суждено даже умереть чистым. Они вымоют подвал водой из шланга, ототрут от труб его мозговое вещество и будут провожать взглядом, как в слив скользнут фрагменты его черепа.       Натаниэль был слишком наивен, безумен и самонадеян, поэтому и поверил, что может стать чем-то другим, отличным от стекающего через решетку слива, скользкого месива. Его тело будет нестись по водосточным трубам, будто сорняки в заросшей пустоши, разоренной человеческим существованием и оставленной на произвол судьбы мирскому суду, и господи, ему хочется улыбнуться.       Как же несправедливо, незаслуженно, глупо, идеально, подходяще…       — Они до сих пор его ищут, — оповещает его Лола. — И продолжат до тех пор, пока он дышит.       — Так пусть попробуют найти его по кусочкам, — отвечает Натан.       Натаниэль — Нил — кем бы он ни был — снова хочет рассмеяться и больше не останавливаться. Вот, значит, каково это, умирать, — думает он, пока его тело куда-то тащат. Он знает, что они здесь. Все те, кто взял кусочек Нила Джостена и превратил во что-то настоящее, что-то стоящее, ради чего можно бороться, что-то стоящее любви, до сих пор его ищут. Призрак затерялся в космосе, обломок кости скользнувший в слив, ресница на подушке его кровати.       Может, когда его не станет, Эндрю будет на ней спать.       Нилу кажется, что он говорит. Он шевелит губами, но в легких не остается воздуха, и он задыхается, тем самым издавая звук.       — О, Младший, — стоя подле его головы, воркует Лола и все приближается, и приближатся, и приближается. — Что такое? Можешь нам рассказать.       Эти слова предназначаются не вам, — думает он, а затем…       — Он меня ждет.       В воздухе раздается звук капающей на бетонный пол, ледяной воды из-под крана. В его тело вонзается сколотое лезвие тесака и там же остается. Каждая здравомыслящая и сознательная часть его разума уверяет его, что он больше не дышит, что больше не способен чувствовать боль, что больше не может чувствовать потребность в побеге, что он может быть свободен, и в итоге решает, что это очень, очень плохо…       … но Нил вспоминает свой дом, Лисов, Эндрю и понимает, что ему теперь все равно. Вечность. Больше ничего не имеет значения — ни кости на бетонном полу, ни что-то еще — когда он вспоминает, что сказал Эндрю: «Спасибо. Ты был потрясающим».       Нил Джостен умрет. Он умрет, будучи собой. Эндрю его ждет.

***

      Нил замолкает. Эндрю открывает глаза; перед ними рассеивается целая вселенная, и он глядит на оболочку того, кто стоит перед ним.       — Хотя бы один из нас должен выкарабкаться, Эндрю. И это будешь ты.       Слова тяжело и болезненно зависают в воздухе. Среди тел, которые иногда снятся ему в кошмарах, трещит по швам целостность мира вокруг, и Эндрю больше не может этого выносить. Это несправедливо.       — Нет, — задыхаясь, говорит Эндрю. От гноящейся кожи в трупных пятнах в воздухе стоит запах гниющего, обугленного мяса, усыпанного пеплом от сигарет. На языке ощущается привкус желчи и свинца, и Эндрю раньше под звук лязга стола для вскрытия очень аккуратно, нежно, так, как Эндрю Миньярд не может уметь, трепал щеку Нила, и это даже не имеет значения.       Нил…       Нил до сих пор…       Нил ме…       — Нет! Ты лжешь. Ты лжешь.       У Нила влажные и покрасневшие щеки, а ресницы слиплись друг с другом, и это кажется неправильным. Призраки не должны уметь плакать. Нил не должен уметь плакать. Хватит, хватит.       — Я не должен был так с тобой поступать, — дрожащим голосом выдавливает он. — Прости, Эндрю. Прости. Прости.       Он ждет меня. Он ждет меня. Он ждет меня.       — Ты худшее, что со мной случалось, — говорит ему Эндрю, его рука висит рядом с рукой Нила. — Но тебе необязательно уходить.       — Прости, Эндрю.       Он невольно глядит на Нила, на всю тупую, безмятежную херню, которую он несет и которая, будто спасательный круг, душит его. И он имеет наглость здесь стоять, будто его настоящий Нил не умер, потому что сам пошел на встречу к смерти, в то время, как он не мог… не мог ничего с этим поделать. Почему ты не дождался меня, — хочет прокричать Эндрю.       — Прости.       Однако, Эндрю кричит кое-что другое.       — Хватит блять это говорить! Я тебя убью, — в его руках каким-то образом оказывается нож, нож Рене. Лезвие увесистое и прохладное, от его хватки оно дрожит, и он приставляет его к коже Нила, которая и кожей-то не является, потому что как смеет он делать это с Эндрю Миньярдом?       Везде вокруг царит хаос. Все всё также на него орут. Но их заглушает молчание Нила.       — Что ты нахуй творишь? — кричит Аарон, пытаясь обойти Ваймака.       — Эндрю, слышишь, — обращается к нему Ваймак. — Опусти нож.       Да пошли вы все! Внутри снова все переворачивается от призрачного ощущения блинчиков в желудке, и ему кажется, будто молоко с медом и железом проедают ему легкие и под мощью всего на свете — всего! — у него раздрабливаются ребра. Ему хочется спросить у Нила, вот, каково это, умирать, но откуда ему знать! Он разбит вдребезги, он — прах, он разлагается, он в больнице! Это тошнотворное и леденящее чувство, очень похожее на те таблетки, расшатывающие его хрустальное тело; сначала они походили на эйфорию, от которой он переставал что-либо ощущать, а потом швыряли его о землю, и он становился одним из падших. Он задается вопросом, это ли чувствовали падшие ангелы Рене. Он задается вопросом, это ли чувствовал Нил, когда умер и вернулся, но не совсем целым.       Он проигрывает своему разуму, опускаясь все ниже, и ниже, и ниже. В его желудке полупрозрачный сироп для блинчиков обращается пылью; Эндрю будто пепел, его кожа имеет иссиня-серый оттенок, будто намалеванный акварелью, которой его снова вырвет.       — Нет! — орет Эндрю, направляя на них всех нож. — Не приближайтесь к нам!       Почему вы все выглядите такими испуганными?! Почему стоите, как на похоронах?! Все это — один большой прикол, разве они не понимают?!       Би уже здесь! Когда она успела? Сколько она уже тут стоит? Почему они путешествуют во времени без него?       — Ладно, хорошо. Мы не будем. Дыши вместе со мной, — и глазом не моргнув, говорит Бетси. Она кажется непоколебимой, словно якорь, который всегда рядом, к которому все могут вернуться, за который могут держаться.       — Завались! Он ушел без меня! — говорит ей Эндрю, а с голоса стекают болезненные слова цвета киновари, что звенят, будто лезвия, тесаки, стекло в воздухе. Он, как всегда, устремляет взгляд на стоящего напротив него Нила, на бинты, какими обвязана его вздымающаяся грудь, пока по его легким разливается кровь, что никогда не остановится. — Тебя здесь быть не должно!       — Эндрю, я понимаю, что тебе сейчас тяжело, — говорит она, и он хочет заорать в ответ, что это совсем не так. Он вне себя, он жалок, у него дикая истерика, и это потрясающе! — Почему бы нам не сесть и не поговорить об этом? Может, куда-нибудь сходим? Нил к нам присоединится?       — Нет! — отвечает он за них обоих. Такое уже было. Он не оборачивается, чтобы посмотреть на реакцию Нила, потому что он больше ничего не значит. Может, Нил и умер, но Эндрю не позволит ничему с ним случится. — Я сказал, отъебись от нас! Ты хочешь его забрать, и я блять тебе этого не позволю!       Где-то на краю сознания, эхом, которого быть здесь не должно и которое не хочет рассеиваться, раздается голос Нила: — Эндрю, они пытаются помочь. Дай им это сделать.       Эндрю намеревается толкнуть Нила в стенку, по пути швыряя в него все, что попадается под руку, но оно проходит сквозь воздух. Он врезается головой в гипсокартон, о-оу, все снова на него кричат. Он поднимает взгляд на растерянного, акварельного и полупрозрачного Нила и орет:       — Завали ебало, ты блядский лицемер! Ненавижу тебя!       Нил был эгоистом, блядским эгоистом. Он не знает, что значит жить. Стоически жить. Он не знает, что значит видеть вываливающиеся из собственного трупа, раскрошенные зубы или дотрагиваться до ледяных пальцев на руке, отдельной от тела. Не знает, что значит собственными руками душить того, кого ты обещал защищать, или терять единственное, что было с ним не из-за сделок, будто бы он был достоин любви.       — Вы с Нилом ссоритесь, — говорит Би, до чего же гениальное умозаключение, доктор Добсон! — Почему бы нам не поговорить об этом в Реддине? У тебя кровь. Тебя в любом случае нужно осмотреть.       Ха! Эндрю понимает, что это значит. Он до сих пор держит нож, может, не той стороной, может, направляя себе в живот. Вот же фокус! Ему нужно выблевать блинчики, перерезать себе вены, он больше не может этого выносить, не может, он умирает, умирает, умирает.       — Я не псих, — говорит он, потому что это правда. Он не псих, не псих, не псих! Жестоко и нечестно то, что он остался, а Нил — нет. Какая бы блядская божественная сила ни связала вместе кусочки их души, они были созданы из одного прокисшего теста; но вот только судьба распорядилась не в сторону жизни Нила. Поэтому Эндрю решает, что забыл уйти с Нилом, когда мир ушел у него из-под ног. — Я не псих!       — Конечно, — Бетси делает осторожный и медленный шаг вперед. — Никто так не думает. Но тебе тяжело, ты в паническом и тревожном состоянии, да? Я хочу, чтобы ты опустил нож, чтобы мы смогли поговорить.       — Ты заберешь его, — говорит Эндрю, и, может, Нилу есть тоже что сказать, но он его не слышит. — Я тебе не позволю. Я должен его защищать. Я пообещал. Я пообещал, ты не можешь его забрать.       Это несправедливо, — решает Эндрю, — но он до самого конца, до Нила следует за призраком.       Жизнь — болезнь, все заражены, и Эндрю будет еще долго-долго жить.       — Я тоже обещал! — кричит Аарон. — Опусти нож!       — Дэвид, звони в скорую, — говорит Бетси.       Эндрю больше здесь нет.       — Я пообещал, — выдавливает он из себя. — Я пообещал.       И последнее…       — Нет! — орет Аарон, и перед глазами Эндрю растекается, словно нефть, размытое темное пятно неправильной формы, и в следующее мгновение его нет. До свидания!

***

      Он сейчас в больнице. А за окном до сих пор март.       Но когда-то это был Балтимор.       Он сидит снаружи неотложки на одном из кресел, что стоят в ряд. Он тогда хотел закурить, но не нашел в себе сил зажечь сигарету, вытащить пачку мальборо из кармана. Но когда он туда потянулся, рука нащупала кое-что другое и теперь он не может выбросить это из рук.       Эндрю туда-сюда, туда-сюда щелкает ножом.       К нему направляется Ваймак. Он захлопывает телефон. Садится на пустое место рядом.       — Не надо, — говорит Эндрю. — Не говорите.       — Эндрю, — вопреки всему произносит Ваймак.       Эндрю так сильно сжимает рукоять ножа, будто может ее сломать. Он в предупреждении направляет его в сторону Ваймака.       — Не говорите, мать вашу.       Ваймак продолжительно на него глядит. И наконец говорит:       — Я всего лишь назвал тебя по имени.       — Я хочу увидеть его, — решает Эндрю.       — Тебе не разрешат, — сообщает ему Ваймак.       — Это не им решать, — сквозь стиснутые зубы произносит Эндрю.       Ваймак не сводит глаз с него.       — Им.       Эндрю не может ни на что смотреть. Слова, которые он произносит, звучат до ужаса и абсолютно равнодушно, даже с какой-то толикой осуждения.       — Не им решать, что он мертв.       — Им, и они уже это установили, — говорит Ваймак. В больнице ещё никогда не было так тихо. Ваймак прочищает горло, его рука так сжимает телефон, что он грозится треснуть. — Морг, — шепотом произносит он. — Подвальный этаж.

***

      Когда он просыпается, то больше не в морге.       Нил до сих пор здесь, хотя и не должен быть, и Эндрю был даже больше удивлен его видеть, чем тогда на крыше, тогда в Милпорте.       — Ты нездоров, — говорит Нил.       Он болен. Очень болен, скорее всего так, как большинству и не снилось. А ещё он жив. Явственно жив, и ему кажется, что после того, как ему довелось ощутить привкус своих зубов, зубов Нила, нелепо, бесконечно, лихорадочно полюбить, Нил уйдет. Снова.       Эндрю моргает слипающимися от сонливости глазами, на щеках до сих пор соленые следы от слез, и в палате его окружают стерильно-белые стены. А ещё было удивительно видеть Аарона, который спал, свернувшись в клубок, в кресле у окна. Разница между двумя в этой палате казалась заметно ощутимой и настолько ужасно несправедливой, что Эндрю до сих пор не хотел ее принимать. Его взгляд мечется между ими двумя, и оба они выглядят до боли по-человечески; Аарон устроился в кресле, его рука чуть касается жалюзей, от чего в комнату просачивается полоска света, а Нил — накладывющееся изображение на картину в сознании Эндрю.       Скорая забрала его ночью, — рассуждает Эндрю, — а сейчас опять день, и он сочится в его палату, в которой остановилось время.       Нил сидит на краю кровати у него в ногах, и Эндрю вообще никак его не ощущает. Он смотрит на его накрытые одеялом ноги. Даже когда его тело сделано лишь из воздуха, он выглядит таким настоящим, так по-человечески, что Эндрю до сих пор хочет называть его лжецом. Нил улыбается, глядя в пол, будто знает, о чем он думает, и впервые за все время он осознает, что так и есть.       Он заслуживает спокойной смерти.       — Ты тоже, — глядя на него, отвечает Эндрю.       Нил пересекается с ним взглядом и говорит:       — С твоей стороны это было очень глупо, Эндрю Миньярд.       Он замечает, что снова может рассуждать.       — Я не такой разумный, каким себя считал, — слова Эндрю отзываются, будто эхо, мимолётная мысль, а затем от спрашивает: — Что ты до сих пор тут делаешь?       Нил продолжительно молчит. Эндрю знает, что он этим имеет в виду, знает, что он скажет.       — Остаться — не мой выбор. Мне нужно идти, а тебе — меня отпустить.       Взгляд Эндрю устремляется к спящему в кресле брату, а затем к сидящему на краю кровати призраку Нила.       — Я любил тебя, — осознает он, а слова ощущаются, как тепло тысяч солнц, согревающее холодную пустынную землю. В руках у него осколок губительной божественной силы, что кажется человечной, и это невыносимо. Это вес бесконечного неисчислимого времени; это нерушимое обещание, каким сковывают его душу те, кто обречен его любить и кого он внушал себе, что любит в ответ.       Нил всегда был не таким, как все.       — Я знал, — говорит Нил, и Эндрю тяжело сглатывает. Ему плохо. В горле собирается тугой и липкий комок, и ему казалось, что стены палаты его больше не отпустят. Мысленно он лежит во власти вселенной в морозильной камере морга, на столе для вскрытия, как лежал Нил; его внутренности омывает яд, от чего они обращаются в уголь. Кончики пальцев его ног обдает жаром, а кости проламывают тесаки.       — Нет, не знал, — отвечает Эндрю.       Ему нужно встать. Он не может больше здесь оставаться.       — Ну, теперь знаю, — говорит Нил.       — Я тебя выдумал, — утверждает Эндрю, придя к выводу, что он тот потёртый кусочек всего того, что он когда-либо желал любить. Из страданий, что выпали на их долю на этой земле, сотканы их расколотые имена; Нил Джостен и Эндрю Миньярд были созданы из одного и того же пепла. В этом должно быть смысла, но он есть.       Это сложно и бренно, и очень хрупко; до невозможного человечно.       — Я был настоящим только из-за тебя, — сообщает ему Нил.       — Разве это теперь имеет значение? — спрашивает Эндрю.       Без задней мысли Нил отвечает ему:       — Да, — и он говорит правду. — Отпусти меня.       — Не могу, — наконец говорит Эндрю, слова слетают с губ, словно обещание, обречение себя, от которого он каждую ночь он будет кричать. Это самое правдивое, что он когда-либо говорил, но все равно кажется, будто он произносил их тысячи раз тысячью разными интонациями. Нил, не тот, кого он создал из расплывчатых воспоминаний и пограничного безумия, знал это. — Само твое существование не позволяет мне.       — Ты же раз отпускал, — говорит Нил, как будто все это легко. — Отпусти ещё раз.       — Я тебя отпустил и ты умер. Ты умер, — говорит ему Эндрю, слова срываются с его губ тихим шепотом, словно невзначай произнесенный секрет. На этой фразе его голос дрожит. Он тоскует по потускневшему призраку в дверях больницы с лицом Нила, а вернее с тем, что от него осталось, и по отражению прежнего себя в покрытом трещинами зеркале. Он вспоминает кровь, что стекала в умывальник и дальше по водопроводу в квартире Ваймака, и как она выглядела на руках его брата; он принимает тот факт, что был столь наивен, чтобы поверить, что снова нашел кого-то среди всепоглощающей пустоты. Эндрю позволяет себе расслабиться, почувствовать себя комфортно, блаженно и блядски счастливо. Эндрю любил Нила больше, чем он обещал, и это все должно казаться неопровержимой ложью, но не кажется.       — Мне нужно идти, — говорит ему Нил. — Тебе нужно меня отпустить.       — Полежи со мной, — говорит Эндрю.       — Эндрю… — снова произносит его имя Нил, приближаясь все ближе, и ближе, и ближе.       — Полежи пока со мной, — просит Эндрю. — А потом можешь идти хоть на все четыре стороны. Я не стану тебя останавливать.       — Ладно.       Нил ложится на пустой край больничной койки, где его обрамляет дневной свет, и собирает Эндрю по разбросанным стеклянным осколкам, и, снова проваливаясь в сон, ему кажется, что призрак желает ему спокойной ночи и прощается с ним.       — Ты мертв. Да или нет?       — Да, — отвечает Нил. — Я причиняю тебе боль.       — Да. И всегда будешь. Ненавижу тебя, — повторяет Эндрю, только потому что он так его любил, что не мог не ненавидеть; а он любил Эндрю не настолько, чтобы утянуть его за собой. Он сомневается, что может рыдать, но, будь он кем-нибудь другим, он бы рыдал. И когда он снова поднимает глаза на Нила, то тут же его прощает.       Ему кажется, что его щеки касается рука Нила, но это не больше, чем призрачное ощущение. Он открывает глаза, и ничего нет. Рука гладит его по коже, но он решает ничего с ней не делать.       Он уверен, что в другом измерении, в котором светят иные звезды, у них все сложилось лучше.