Ловушка

Ее рука с пером, казалось, на секунду зависла над белым листом бумаги словно в раздумье. Рене небрежным жестом расправила складки на уже безнадежно помятом платье и нахмурилась. Тот, кому предназначалось ее послание, скорее всего не мог представить последствий поступка, который она собиралась совершить. И в этом наверняка последнем как для него так и для нее письме Рене де Ноай, герцогиня Марли, хотела объяснить почему она сделает то, что сделает и как именно следует понимать ее жест. Содержание могло оказаться чересчур личным, а потому Рене, никогда особо в бога не верившая, сейчас мысленно поблагодарила Господа за то, что при дворе ей удалось научиться искусству шифрования. Немного помедлив при выборе, она почему-то остановилась на шифре Афродиты. Письмо предназначалось Александру Бонтану, бывшему губернатору Версаля. Ее бывшему же патрону, наставнику, учителю. Человеку, которого она когда-то считала своим другом. Человеку, который вечером прошлого дня пришел посмеяться над ее предполагаемым арестом, и пожелал увидеть мир через решетки Бастилии. Что же, еще никогда месье Бонтан так не был точен в прогнозах, как накануне. Рене сжала перо — слова никак не хотели выплескиваться на бумагу потоком обвинений и упреков. Герцогиня Марли не злилась на бывшего покровителя. За все то время, что ей довелось провести бок о бок с Александром, она заметила то, чего не видели окружающие. Месье Бонтан не был злом во плоти. Та тьма, что гнездилась в нем, и с каждым новым заговором при дворе все глубже пускала корни в его сердце, еще не захватила его окончательно. В нем жили ростки сочувствия и заботы (Рене невольно вспомнила небрежно брошенный ей пакет со льдом в тот день когда она вывихнула запястье, неизменный чай со сливками во время их ночных собраний, накинутый на плечи пиджак при вылазке к старой мельнице при охоте на похитителей дофина), и если обстоятельства и препятствовали их развитию, это не означало их полное отсутствие. Они могли играть с Александром на одном поле, и какая-то часть Рене отчаянно хотела убедить бывшего губернатора в полной его непричастности к своему будущему поступку. Если же она ошибалась, и месье Бонтану не было до мадемуазель Ноай никакого дела, то ее письмо ничего не изменит — Александр просто выкинет его едва лишь на него взглянув. — Герцогиня, дознаватель ожидает вас. — Она услышала голос Монлезена. Значит, времени у нее нет. Рене быстро нацарапала на бумаге пару строк. — Примите мою последнюю просьбу — тихо сказала она Монлезену, — передайте эту записку месье Бонтану. Монлезен устремил на нее равнодушный взгляд. Секунда, и он принял жалкий клочок бумаги из рук Рене. — Как вам будет угодно, — холодно процедил он и исчез. Уже слыша шаги дознавателя, Рене быстро достала из складок платья маленький хрустальный флакон с темным непрозрачным содержимым. Еще секунда — и он упал из ее рук на каменный пол, разлетаясь осколками в разные стороны. * * * — Во всем этом есть ваша вина. Бонна. Всеми понукаемая, забитая, всегда неприметная Бонна плавно отделяется от стены и замирает в дверном проеме. — Мадемуазель де Понс Эдикур. — Александр отвешивает ей легкий поклон. — Я мог бы пригласить вас в мою комнату, если бы не боялся за то, как это отразится на вашей репутации. — От моей репутации остались одни ошметки, — Бонна звучит презрительно и устало — я давно ничем не рискую. Помимо усталого презрения Александр улавливает в голосе бывшей королевской фрейлины обезоруживающую обреченность. Он жестом приглашает ее присесть. — Могу ли я быть вам полезен? — Александр отворачивается к камину, и с изумлением отмечает, что руки у него чуть дрожат. — Хотите я предложу вам чай? — Со сливками и корицей? — с нескрываемой насмешкой парирует Бонна. Должно быть он слишком резко разворачивается к ней, потому что она смеется. —Что, неужели вам напомнить в чьей свите я состою? — Бонна делает ударение на слове «чьей». Такие вещи становятся известны слишком быстро, вам ли не знать. — Вы не ответили на мой вопрос, мадемуазель, — внутри Александра начинает закипать гнев. — Нет, месье Бонтан, — качает головой Бонна, — я не хочу чаю. Но я хочу знать, что вы думаете о смерти герцогини Марли. Весь двор потрясен. — Ее гибель потрясла и меня, — хрипит Александр, его горло словно кто-то натер наждачкой, — как и король я скорблю… — Вы могли ее спасти. — перебивает Бонна. — Могли, но не стали. Она доверяла вам, Александр. А вы убрали ее как ненужную пешку. Пешка. Именно так он сказал Рене при первой встрече — вы моя пешка, мадемуазель. Я могу сделать с вами все что захочу. Неужели Рене и это рассказывала Бонне? Что еще он не учел в своих комбинациях? — Это Версаль, мадемуазель де Понс Эдикур, — говорит Александр вслух. — Порой он бывает слишком жесток. — Я надеюсь, что когда-нибудь его жестокость обернется против вас, — глаза Бонны полыхают яростью, — у вас руки по локоть в крови, Александр. И поверьте, однажды это кровавое море поглотит и вас. — В чем вы меня обвиняете, мадемуазель? — он надеется, что звучит разочарованно — не я обвинил мадемуазель де Ноай в колдовстве. И совершенно точно не я заставил выпить ее смертельную дозу мышьяка. — Но вы были тем, кто позволил гвардейцам увезти ее в Бастилию, — шипит Бонна, — вы даже не предупредили ее об опасности, хотя знали о том, что ей грозит. — И вы можете это доказать? — дрожь в руках все не прекращается, и Александр прячет их под манжетами камзола. — Я сделаю все возможное — кивает Бонна.— Ради Рене. Она же была вам как кость в горле, правда? Слишком быстро достигла того, что вы за всю жизнь не смогли. И не сможете. Внутри него что-то рвется — так болит истерзанное сердце. Бонна права. Звезда Рене взошла чересчур поспешно, оставив его, любимца короля, далеко позади. Все было позабыто в один миг после пары улыбок и взмаха ресниц мадемуазель де Ноай. Одним своим присутствием она поставила под сомнение весь смысл его нахождения при дворе. — Существования. — Мадемуазель? — спохватывается Александр. — Вы говорите вслух, месье Бонтан. — Смысл вашего существования — служение короне. Трепетное, истовое служение. Кроме него у вас ничего нет. Вас за рамками верности королю и Франции просто не существует. Но у Рене было то, чего не было у вас. — И вы конечно же поясните, что это? — Но вы знаете это как никто другой. Друзья. Да, здесь, в Версале, где вы кроме интриг ничего не видите. Любовь. Вера в лучшее в людях. Она верила и в вас. И была вам предана. А вы ее предали. — Боюсь, мадемуазель, нам придется прервать наш разговор, — голос Александра подчеркнуто вежлив, — вы сказали достаточно. У этих стен есть уши. Мне не хотелось бы оказаться обвиняемым в случае вашей смерти от избыточной дозы мышьяка. —Я не боюсь вас, месье Бонтан, — Бонна легко встает с кресла. — Помните, я уже давно ничем не рискую. И если завтра меня обвинят в колдовстве или выдадут замуж за престарелого министра вроде Гюго, я не буду сожалеть о нашей беседе. Надеюсь, муки совести не оставят вас. * * * Он неотрывно смотрел на клочок бумаги, который вот уже час безотчетно сминал в руке. Всего три слова, написанные шифром Афродиты. Три слова, что звучали в его голове голосом Рене все громче, все настойчивей. Не вините себя. — Ваши руки по локоть в крови — так сказала ему Бонна, и она, конечно, была права. Люди думали о нем плохо, люди боялись его — это то, к чему он стремился. На страхе и ненависти можно построить очень надежный фундамент для шпионской сети. Можно подчинить толпу. Можно манипулировать чужими желаниями. Бонна видела его насквозь — и ненавидела, а значит подлежала управлению. Эмоционально накаленным человеком очень легко управлять, — Александр рано усвоил отцовский урок. Эмоции мешали принимать верные решения. Эмоции делали его слабым. И теперь он держал в руках последние слова его слишком прилежной ученицы. Рене уже не существовало на свете, но Александру казалось, что стоит ему повернуть голову, и он увидит ее в дверном проеме так же отчетливо, как час назад увидел Бонну. Всего три слова, и она играючи пробила брешь в его броне. Она написала ему — не отцу, не королю, но ему — предателю, завистнику, тому, кто поддался эмоциям и в который раз оказался слабым и уязвимым, — и просто отпустила ему все грехи разом. Александр привык относиться к людям как к средствам достижения целей. Рене была одним из его ресурсов. Порой она раздражала своей чрезмерной альтруистичностью, порой удивляла, иногда Александр сочувствовал своей юной протеже, как в тот день после злополучного полета на воздушном шаре, когда она повредила запястье и он добыл ей пакет со льдом. Однажды мадемуазель де Ноай удалось по-настоящему его рассмешить, выставив на посмешище мадам де Монтеспан, в другой раз она искренне его восхитила, появившись в придворном зале с испуганным дофином на руках. Но никогда за все время их тесного сотрудничества, где он был наставником, а она ведомой, ни одного единственного раза наблюдая за ученицей, Александр на задумался о том, что чувствует сама Рене. Он привык оценивать людей так, как опытные коллекционеры оценивают предметы искусства — подсчитывая начальную стоимость, определяя возможность обмена на более желанный экземпляр и выплачивая определенную сумму. Рене была отведена роль пешки, которую можно было выставить напоказ, отвлекая противника, а после незаметно вывести из игры без ущерба для исхода партии. И она блестяще справилась со своей ролью. Вот только оценив ее Александр не заметил, как был оценен сам, и результат этой конечной оценки поразил его. Каким-то чудом юная герцогиня Марли разглядела в нем те последние отблески совести, которые Александр так искусно прятал порой и от самого себя. Горькая ирония заключалась в том, что открытие было сделано слишком поздно — Рене исчезла из его жизни прежде, чем он обнаружил между ними связь куда более прочную, нежели ему представлялось в начале. Он для нее что-то значил. Она могла бы что-то значить для него. Старая как мир ловушка несовпадений желаний и возможностей. — Месье Бонтан? Клод должно быть уже давно наблюдал за своим патроном, и только теперь решился заявить о себе. Александр нахмурился. Визит информатора был незапланированным, а потому не сулил ничего хорошего. — Сожалею, что беспокою вас, — судя по насквозь фальшивой улыбке сожаление — это последнее, что испытывал Клод, — но могу ли я на сегодня покинуть двор если вам не понадоблюсь? — Хотите навестить очередную кузину? — Александра почти передернуло от произнесенного эвфемизма. — Нет, месье, — Клод закатил глаза, и обнажил в оскале гнилые зубы, — отнюдь. Я и мои ребята глубоко скорбим по юной герцогине. Хорошенькая была мадемуазель. А что может быть лучше вина, чтобы почтить ее память? — In vino veritas, in aqua sanitas. — Пробормотал Александр. — Вы мне не понадобитесь сегодня. Можете идти, Клод. С легким поклоном информатор поспешил убраться восвояси. Александр же отправился на аудиенцию к королю. Путь его лежал через недавно открытую картинную галерею, украшенную работами нового придворного художника. Шарль де Лафосс был действительно талантлив —всего лишь парой мазков кисти он передал надменную спесь Гюго, пустое кокетство Катерины де Грамон и холодное презрение Бонны. Перед портретом Рене Александр остановился. Художник изобразил ее в костюме Дианы: герцогиня Марли с лукавой улыбкой смотрела на зрителя, словно призывая разделить с ней радость от предстоящей охоты. Александр прикрыл глаза. Он легко мог представить все те строчки, что Рене так и не написала. Я служила Франции и королю, которых преданно любила, но моя любовь и преданность оказались не нужны ни стране, ни ее правителю. Я не обладаю той силой воли и мужеством, которые позволят мне выдержать пытки, что довелось видеть этим мрачным стенам. Во мне нет ни Вашей хитрости, ни Вашей жажды жизни. Я была плохой ученицей, месье Бонтан, так доведите же наше дело до конца — найдите истинного отравителя и спасите то, во что Вы верите., если в этом есть какой-то смысл. Уверена, что Вы его найдете. Мой же путь отныне окончен. Я любила Версаль, пусть он и не ответил мне взаимностью, и надеюсь, что Вам повезет больше, чем мне. Не вините себя. Ваша Рене. — Хорошенькая была мадемуазель, - звучал в голове голос Клода, повторяясь снова и снова. — Очень хорошенькая. — Я знаю. — прошептал Александр и вздрогнул от звука собственного голоса. — Знаю.