Я буду ждать

Давай, говорит он, попробуем снова. Давай, говорит, еще раз. Не хочу, говорит, тебя отпускать. Терять, говорит, тебя не хочу. Не могу без тебя. Точнее, могу, конечно, могу, но не очень. Не хочу, говорит, так мочь. Он говорит, руки худые в широких рукавах свитера. За окном зима, противный колючий ветер швыряет в лицо прохожим мелкую россыпь острой снежной крошки. Прохожие не дураки - прячут лица в большие шарфы, идут, низко наклонясь, почти бегут - куда-то, где тепло, где лампы светят мягким желтым светом, где можно стащить шарф, расслабить скованную морозом и напряжением грудную клетку, почувствовать, как зажигаются онемевшие щеки. Не понимаю, говорит, все же нормально было. Нет, нет, мотает головой. Если ты так решил, значит, не нормально. Значит, я ошибся где-то, но можем ведь всё исправить, ты только скажи. Если тебя что-то не устраивает, я изменюсь, я очень гибкий человек, правда, я просто не знал, что ты... что тебе... Мешается в словах, руки, словно птицы, парят в воздухе, запястья по-девичьи хрупкие. Он любит его руки. Он любит его всего - и тонкую бледную кожу, и причудливо очерченную верхнюю губу, и цепкий внимательный взгляд, который старательно прячется за смешливыми чертиками, но руки он любит особенно - такие изящные, будто Господь, создавая их, рисовал остро заточенным карандашом. Иногда брал его ладонь, прижимал к своей щеке, сидел, прикрыв глаза. Я изменюсь, говорит. Руки, испуганно вспорхнув в последний раз, тревожно усаживаются на колени. Ветер, совсем уж неприлично взвигнув, рассерженно хлопает старой форточкой. В этой квартире все старое - окна, шкафы, вытертый ковер на полу. Минги давно порывался его выкинуть, но ковер почему-то полюбился Юнхо, поэтому остался доживать, прикрывая собой такой же ветхий, исхоженный тысячами шагов паркет. Если наступить на самый край ковра, одна из плашек скрипнет, щелкнет, и Юнхо моментально откроет глаза, у Юнхо очень чуткий сон. Ты куда, скажет, еще темно, ложись обратно. А Минги любит просыпаться с рассветом, любит прийти в еще пустую гулкую тренажерку и долго, со вкусом разминать затекшее после сна тело, чувствуя радостное пробуждение каждой мышцы, а потом долго стоять в душе, меняя ледяную воду на почти что кипяток. Минги любит, вернувшись, увидеть, что Юнхо еще лежит - сонный, мягкий под таким же сонным и мягким одеялом. Минги любит, стащив с себя одежду, нырнуть к нему обратно, вдыхая в себя теплый домашний запах утреннего Юнхо. Иногда Минги хочет, чтобы в сутках было только два времени - ночь и утро, потому что только ночью и утром Юнхо принадлежит ему. День отбирает у него Юнхо и часто не возвращает ни к вечеру, ни завтра, ни послезавтра. Утром можно лежать под одеялом, всем собой ощущая рядом разморенное податливое тело, и представлять, что этот момент никогда не закончится, одеяло не выпустит из-под себя Юнхо, не позволит ему прошлепать босыми ногами на кухню, торопливо выпить кофе и через полчаса, час, полтора хлопнуть дверью. Всегда было по-разному, однажды Юнхо остался почти до обеда, но дверь все равно хлопнула, и Минги снова, как всегда, почти физически ощутил, какой пустой и будто бы даже непривычно большой стала квартира. Я изменюсь, обещает Юнхо, не знаю, как, но ты расскажи. Я знаю, я неудобный, я часто сам по себе, ведь в этом всё дело, так? Смотрит на Минги снизу вверх сквозь спутанную челку. Такой же старый, как и паркет, как окна, как вся квартира, диван замер под ним, и в комнате вдруг становится очень тихо, даже слышно, как где-то далеко на улице ноет на одной заунывной отчаянной ноте сигнализация на чьей-то потревоженной машине. Не хочу, с усилием отвечает Минги. Не хочу, чтобы ты из-за меня менялся, это не ты уже будешь. Он не знает, как точнее сказать, потому что Минги в целом-то не очень умеет говорить, все слова, которые шумной толпой бурлят в нем, напрыгивают друг на друга, радостно гомоня, моментально куда-то прячутся, стоит только открыть рот. Я, убежденно возражает Юнхо, буду я, почему нет. Кажется, он действительно верит в это. Минги лишь качает головой. Нет, говорит, нет, Юно, это будет подделка. Что же нам делать? В окно долбятся ветки лысого по случаю зимы клена. Весной Юнхо выбрал почку и назвал ее Ким Ëнтэ. Они вместе смотрели, как Ëнтэ растет - робко вылупляется наружу, поначалу неуверенно бледнея на юном весеннем солнце, а затем постепенно наливаясь молодой зеленой силой. Я не к тебе вообще пришел, сообщил Юнхо после их первой крупной ссоры - тогда Минги еще думал, что хочет и может что-то изменить, и кричал, и почти плакал, и даже швырялся чем-то в стену, кажется, это был сувенирный пивной бокал, да, точно он, с эмблемой конторы, в которой Минги когда-то подрабатывал. Бокал, ударившись о дверной косяк всего в паре сантиметров от Юнхо, грохнулся на пол, разлетелся на несколько крупных частей и еще на мелкие колючие осколки, хищно поблескивающие в свете лампы. Юно, испугался Минги. Всю ярость и всё отчаяние будто ветром снесло. Юно, тебя не задело? Так, сказал Юнхо. Подумал и снова сказал: так. Больше ничего не говорил, только стал очень грустный и будто уставший, будто кто-то взял и выпил из него сразу всю жизнь через трубочку, как колу. Помолчал и ушел, и не появлялся неделю, и Минги почти что умер, но потом Юнхо вернулся и заявил с порога, что вообще-то он пришел посмотреть, как там поживает Ким Ëнтэ. В августе клён заболел. Листья высохли, тускло шелестели бурыми краями - ничего общего с прощальной красно-желтой осенней гастролью. Ким Ëнтэ держался дольше остальных, но и он пошел запекшейся ржавчиной, отгрызавшей от него по миллиметру день за днём, и однажды Минги увидел, что лист полностью высох, однако продолжал из последних сил цепляться за ветку, отказываясь отправляться в последний свой полет к земле. Ладно, сказал себе Минги. Ладно. Хотя ни черта не ладно было, Минги к тому моменту уже это понял. Хочешь, говорит, я к тебе перееду. Не знаю, чего я тогда отказался. Ты же не передумал? Не передумал, правда? Давай прям завтра, говорит, и перееду. Ой, завтра не получится, у меня встреча важная, никак не отменить. На следующей неделе давай, ладно? На следующей неделе, говорит, возьму и перееду. На аренде сэкономлю, ну! Я, говорит, дурак был. Еще что-то говорит, но Минги почти не слушает. Он знает, что Юнхо не переедет. Минги любит. Юнхо позволяет себя любить. Как элементы пазла, но картинка не складывается. Минги любит, но хочет, чтобы Юнхо любил тоже. Юнхо любит, но еще больше он любит свою свободу. Юнхо любит, но не так, как хочет Минги. Так бывает, думает Минги, однажды Юнхо полюбит кого-то по-настоящему, только это буду не я. Это нормально, думает Минги, чувствуя, как противно закипает в глазах, однажды я встречу кого-то, кто выберет меня. Ты, говорит, мне нужен. Конечно, нужен. Он купается в любви Минги, питается ей, заряжается, как электромобиль. Придет, подключится, накормится до отвала и уйдет снова. Дверь хлопнет, и опять тягучие пустые дни ожидания, сливающиеся в неразличимую массу. Минги куда-то ходит, что-то делает, с кем-то разговаривает, функционирует, как может, но бесконечным серым фоном этому тоскливое ожидание. Минги пытался жить свою жизнь, пытался отомстить Юнхо - не отвечал на его сообщения часами и днями. Потом сообразил, что для Юнхо такое - образ жизни, а для него, для Минги, - мука. И стал отвечать сразу же, как привык. Юнхо ничего не заметил. Или сделал вид, что не заметил, как Минги делал вид, что все в порядке, что не было этих мучительных часов, растянувшихся на сутки, а иногда на недели, когда он бродил по квартире или по городу, не зная, куда себя приткнуть. Ожидание выматывало, вытягивало из него всю энергию, но стоило Юнхо появиться, как Минги тут же забывал о пережитом, купаясь в его взгляде, ловя его руки. Выходит, и он кормился от Юнхо, вот как. Погоди, говорит. Я понял, ты кого-то встретил. Встретил кого-то, да? Кто-то, говорит, третий появился, ну точно. Зачем ты так, говорит. К чему этот цирк. Сразу бы и сказал. Вскочил, заходил нервно туда-сюда - к окну, к двери на кухню, снова к окну. Отвернулся, смотрит в черную зиму. Минги хочет подойти, обвить руками худое тело в толстом свитере, зарыться лицом в отливающую каштановым массу волос. Нельзя. Еще чуть-чуть, и он начнёт хватать одной рукой другую руку, чтобы не протянуть, не провести по плечу, не развернуть лицом к себе. Какой третий, с ума сошел что ли? Ты - весь мой мир, вся моя вселенная, откуда взяться тут кому-то еще. Минги никогда не думал, что у Юнхо может быть кто-то помимо него. Просто не мог даже представить, что кто-то еще – в другой квартире, на другом краю города, на другом конце земли – точно так же берет его длинные пальцы, перебирает их, переплетает со своими. Что кому-то еще Юнхо кладет голову на колени и задремывает, пока в телеке идет очередное шоу, которое они зачем-то включили, хотя вовсе не собирались смотреть. Минги понятия не имел, как может произойти, что кто-то еще – незнакомый, чужой – будет греть окоченевшие от мороза руки, засунув их – незнакомые, чужие – под куртку Юнхо. Что за кем-то еще Юнхо, ворча, собирает расставленные по всем поверхностям чашки с недопитым кофе, что кто-то еще покупает специально для него мармеладки со вкусом колы, слушает, как мерно бьется совсем рядом его сердце, прижимается губами к бархатному плечу, белеющему в холодном строгом свете луны. Так почему Юнхо думает, что у Минги может быть кто-то в этом роде? Он никогда не спрашивал Юнхо о чем-то подобном, как не спрашивал и о том, чем он занимается в той своей жизни, где нет Минги. Он не спрашивал, а Юнхо особо и не говорил. Точнее, говорил и много, но Минги постоянно казалось, что он умалчивает что-то главное. Я даже не знаю, где ты живешь, сказал он как-то, и Юнхо удивленно вскинул брови – а зачем тебе? Ну так, промямлил Минги, уже готовый к тому, что разговор свернет в другое русло. Мы постоянно у меня, а я у тебя ни разу не был. Это проблема? – уточнил Юнхо. Нет, нет, испугался Минги, и Юнхо просто кивнул. А на следующий день отвез его к себе. Ничего особенного – он снимал квартиру еще с двумя парнями. Не друзья, пояснил Юнхо, руммейты. Дом стоял на окраине, за домом сразу начинался лес. Просто у тебя удобнее, практически центр города, сказал Юнхо и засмеялся, я и не думал, что ты захочешь приехать ко мне. Нет, отвечает хрипло Минги, неправда, никто не появился. Это только про нас с тобой, говорит Минги и добавляет мысленно: только про меня. Он бы мог ему всё сказать, но что бы это изменило? Минги и полюбил его за эту свободу, за то, что Юнхо всегда вел себя так, как ему нравится, был таким, каким хотел быть, не подстраиваясь ни под кого. Что станет с ним, если он подчинится Минги, будет покладистым, послушным, удобным, как швабра с отжимом? Минги ждал и ни о чем не спрашивал. Больше всего на свете Минги хотел стать ему домом, но боялся, что станет тюрьмой. У этой задачи нет решения, понял Минги, проснувшись однажды утром и выяснив, что Ким Ёнтэ больше нет – клен за окном стоял абсолютно голый и пустой, и такой же голой и пустой была душа Минги. Бесконечное ожидание сломало его, высушило душу, как болезнь – старое дерево, и все, что он мог, - продолжать из последних сил держаться за ветку, но однажды и эти силы кончатся, и он устремится к земле. Уходи, Юно, говорит Минги, не отрывая глаз от пола. На ковре дырка, сквозь которую проглядывает обшарпанный паркет. Нет, отказывается Юнхо, не делай этого. Уходи, повторяет Минги. Уходи, думает он, а то я уже не смогу тебя отпустить. Если я сейчас уйду, я больше не вернусь, почти шепчет Юнхо. Не угрожает, не предупреждает, не шантажирует. Он и сам только сейчас понимает, что не вернется, – произнося эти самые слова. Не возвращайся, соглашается Минги. Почему, говорит Юнхо. Почему?! – уже кричит. Я устал, признается Минги, я ужасно устал Юно, уходи. Будет больно, думает Минги, но думает отстраненно, как о чем-то, что произойдет с кем-то другим, не с ним, не с Юнхо. Будет больно, будто тебе вырвали зуб, но потом боль уляжется, дырка затянется, зарастет, потом в нее можно будет вставить новый зуб, не такой славный, как прежний, родной, но тоже вполне ничего. А кто-то и без зубов живет и как-то справляется. Ладно, говорит Юнхо. И больше ничего не говорит. Минги тоже молчит, и это тяжелое молчание – последнее, что их связывает. Каждый звук знаком: шорох – Юнхо набрасывает куртку, легкий стук – достал кроссовки из шкафа, бросил на пол, глухой вжик – застегнул молнию. Минги стоит посреди комнаты, слепо смотрит в стену. Щелчок замка. Хлопок двери. И тишина. Тишина обрушивается на него всей своей мощью, придавливает бетонной плитой, и хочется кричать, чтобы разрушить ее, и Минги кричит. Он кричит и бьет рукой подлокотник дивана, хотя диван ни в чем не виноват, тут вообще никто ни в чем не виноват, возможно, поэтому так больно. Снег за окном становится сказочно-картинным, валит огромными хлопьями с равнодушного черного неба, укутывает нагие ветки клена. Будет весна, говорит себе Минги, подползая к окну, будет весна и родится новый Ким Ёнтэ. Внизу, на пустой улице – темная фигура. Юнхо не двигается с места и будто бы не замечает, что снег превращает его в огромный сугроб. Снежинки облепили волосы и плечи, набились в капюшон, залезают нагло в лицо. Юнхо стоит посреди снежной кадрили и Минги стоит у окна, не может отойти. Не двигайся, просит его Минги, постой еще немножко, позволь мне запомнить тебя и таким. Юнхо медленно поднимает голову и встречается взглядом с Минги, и так они стоят еще какое-то время, минуту или вечность, бесконечно долгое время, какого не бывает никогда и нигде. Они срываются с места одновременно. Минги, не обуваясь, выскакивает в подъезд, скатывается по лестнице, дергает на себя двери – одну, другую, третью, и врезается в Юнхо, в его усыпанную снегом куртку, в холодное лицо, в мокрые волосы. Руки-птицы взмывают в густой темноте и приземляются на спину Минги, тянут его, прижимают, не дают пошевелиться. Нет, говорит Юнхо быстро, лихорадочно, задыхаясь на гласных, никуда я не уйду, так и знай, слышишь, так и знай, что хочешь с этим, то и делай. Что ты придумал, говорит, зачем ты придумал, неужели мы не можем все это решить. Ждать и догонять, бормочет Минги в усыпанное снегом плечо, да, Юно? Говорят, нет ничего хуже. Хуже есть, Юно, хуже – не ждать, хуже – знать, что ты не вернешься. Я буду ждать, правда, я неплохо этому научился, просто ты возвращайся, Юно, а остальное полная хрень. Я всегда к тебе вернусь, говорит он, и Минги, наконец, понимает, что это правда, единственная правда, которая может случиться, и стальные прутья клетки, в которую он сам себя однажды засунул, навесив огромный замок и выкинув ключ, рушатся, сыплются вниз легкой ржавой трухой, шелестят на прощание, давая ему свободу, о которой он так мечтал и которая была совсем рядом, совсем близко, лишь руку протяни и хватай. Как же я, говорит, могу не вернуться, ведь ты меня ждёшь.