вскрытая шея

             — У каждого человека одинаковый шанс стать мразью. Все зависит от случая. Нет смысла жить в вине, когда святость придумали безнадежные фанатики.       Он говорил это бесстрастно и спокойно, меняя магазин. Голос шуршал из-за маски. Белые челюсти сюрреалистично изгибались от движения губ. Его ноги были согнуты и широко расставлены, и винтовка торчала между ними как-то хрупко, как будто его тело, все его существо было более смертоносно, чем игрушка из металла с убойной силой пуль.       Может быть, так оно и было. Может быть, он был еще более бездушен, чем автомат.       «Нет, — тут же поправил себя Соуп, крепче заворачиваясь в китель. — Нет, не может такой, как он, быть бездушным. Слишком много души в его рассуждениях. Раненой и разочарованной души».       Хотя он сам все меньше и меньше верил своим словам. Не в этой траншее глубиной в полтора метра, где над их головами свистел град пуль раз в пять минут. Не в этой яме, где они сидели больше суток, ожидая, когда их наконец перебьют. Яме, которая стала могилой для всех, кроме них троих.       Гоуст отвел взгляд куда-то в сторону, задержался. Потом сухо, даже как-то вежливо произнес:       — Скэркроу мертв.       Соуп встрепенулся. Моргнул. Повернул голову туда, где на земле рядом, только руку протяни, лежал Скэркроу, укрытый тяжелым плащом. Последние два часа он часто ворочался и время от времени издавал какие-то слабые звуки, просто чтобы показать, что он жив. Теперь плащ лежал неподвижно, и две ноги в грязных ботинках сиротливо и неприкаянно торчали из-под полов. Соуп смотрел на эти ноги уже не в первый раз, и всегда его охватывало странное отчаяние, как будто весь мир сошелся на этих ногах и весь мир был эти ноги, ноги умирающего больного солдата, еще способные ходить, но не имеющие больше ни одной дороги. Только эта яма, в которой оставалось лишь ползать на животе.       — Не может быть, — сказал он и потянулся, чтобы схватиться за плащ.       — Оставь, — просто сказал Гоуст, но негромко, как будто знал, что Соуп не послушает.       Лица Скэркроу видно не было — он так глубоко уткнулся в землю, что его нос и рот были погружены в грязь. Это ему не мешало, потому что он больше не дышал. Просто бледная оболочка лежала теперь с ними в этой траншее, избавленная от необходимости ожидать предсказуемого будущего. Хотя от него все еще исходило какое-то чудом сохранившееся под плащом тепло.       Соуп оставил плащ в ногах Скэркроу, чтобы больше не видеть этих ботинок и этих беззащитно скрещенных лодыжек, и снова сгорбился, прижавшись спиной к холодной земле.       — Взял бы, — заметил Гоуст.       — Не хочу, — ответил Соуп. «Да и зачем?» — подумал тут же. Осталось им не так уж много — максимум еще одна ночь, последняя, а потом там поймут, что больше никого не осталось, и начнут наступление. Найдут их. Они, конечно, возьмут с собой на тот свет всех, кого смогут. В этом и был план. Оставалось только ждать и следить за вражеским огнем.       Тридцать семь часов назад он сидел посреди поляны, курил последние папиросы из пайка и наблюдал, как несколько парней из роты пытались посрать среди нагой, как проститутка, равнины. Краем глаза он видел Гоуста, разговаривающего с капитаном возле грузовой машины с прицепленными сзади минометами. Атака готовилась полным ходом, даже вооружение хорошее пригнали.       Мерлин сидел рядом с ним и корчил рожи, глядя на то, как Бишоп пытался натянуть штаны.       — Зад настоящего англичанина видно издалека, — задумчиво сказал Мерлин. — Чистейшая белизна на фоне этого черного ада.       Соуп фыркнул, подавившись дымом.       Веселье длилось недолго. Капитан отослал их взвод на западную точку. Это было горячее место. Видимо, лейтенант Райли вытянул короткую соломинку. Такой большой и страшный парень вроде как обязан был оказаться неудачником — хоть что-то человеческое в нем должно было оставаться. Первый час пути прошел тихо, в напряженном молчании, изредка прерываемом каким-нибудь крикуном, которому не сиделось перед началом жары. Вскоре они встретили еще одну машину, с ранеными — она мчалась, поднимая за собой облака пыли, торопясь не то на похороны, не то к воскрешению. Минутой позже за ней показалась и пехота. Все перевязанные, окровавленные, грязные, оглушенные, почти безжизненные, даже толком не смотрящие на проезжающую мимо машину и вооружение. Глядя на них, Соуп почувствовал дежавю: не раз он сам, уходя с поля битвы, наблюдал за тем, как на это же самое поле, где остались навсегда его товарищи, привозили новое мясо. Жизнь, да и вся эта война была лишь чередой смен убитых на тех, кому еще предстояло умереть.       Спустя пять часов, еще прежде, чем была установлена связь и расставлены палатки, разорвался первый снаряд и убил троих. Тела еще успели вывезти. Они начали вести огонь по указанным на карте точкам в соответствии со временем. Пока у них еще оставалось вооружение, все это был длящийся театр: там выстрелы, здесь выстрелы, никаких атак. Потом, к вечеру, первые серьезные обстрелы. Батареи не умолкали. Дайвер чуть не высунул свою тупую башку прямо после паузы между огнем, и Соупу пришлось повалить его на землю. Пуля сбила каску и оставила ему знатную синюю шишку, торчащую среди стриженных ежиком волос. Больше, чем страха смерти, у него было только стыда, когда Соуп на него наорал.       Часов в одиннадцать тьма накрыла предгорную равнину и полил густой теплый дождь. Воздух был душным, и дышать им было все равно, что не дышать вообще. Соуп дымил возле батареи, прикрывшись темным брезентом, и вскоре к нему присоединился лейтенант, большой, мрачный и немногословный, как всегда. Соуп испытывал к нему не симпатию и не уважение, но что-то свербело у него под кожей от одного взгляда на Гоуста.       «Как ты это делаешь? — хотел спросить он. — Как ты убиваешь? Что ты чувствуешь? Какую загадку носишь на своем лице? Или ты скрываешь свою обыкновенность и посредственность? Свой страх?»       — Есть вести? — спросил он вместо этого. — Кроме того, что мы застряли здесь.       Позади был лес и мост. Спереди была равнина, неприступная, как рай, и были горы, с которых их обстреливали. Как ни погляди, положение не из лучших.       — Мы застряли здесь надолго, — сказал Гоуст, и Соуп, несмотря на отвратительное настроение, улыбнулся. Гоуст нечасто пренебрегал мертвецкой серьезностью.       — Это не новость, — ответил Соуп. — С той стороны говорят что-нибудь?       — Провода перебило. Связи не будет еще час.       — Превосходно. Что мы здесь делаем?       — Ты знаешь, что.       Он ответил твердо и совершенно спокойно. Конечно, его было не поймать резкими вопросами. Сколько Соуп ни пытался докопаться до него, ничего не получалось.       — Мы здесь одни, нас слишком мало, — сказал Соуп, крутя папиросу. Табак был набит не туго, и вся она сминалась в его больших грязных пальцах. Тыльную сторону левой ладони раздуло в громадной красно-сине-фиолетовой опухоли, которую он давно перестал ощущать. — Это не кончится ничем хорошим.       — Не твое дело рассуждать об этом.       — Да? А чье?       — Мое, — ответил Гоуст. — Все, о чем ты думаешь, уже было высказано и обсуждено. И если ты здесь, значит, по-другому было невозможно.       Соуп с удивлением посмотрел на него снизу вверх. Потом удивление сменилось улыбкой.       — Ну да. Мне стало только немного легче.       — Просто продержись, — сказал ему Гоуст.       — Так точно, сэр.       Когда связь была восстановлена, выяснилось, что восток почти перебит. Они совершили наступление, но атака с воздуха решила все на месте. Выжило только девятеро, в том числе капитан Прайс. Они были на пути к объединению с центром. Из штаба тут же было выслано свежее мясо, но больше Соуп не спрашивал и не слушал — вышел из палатки и направился вдоль окопа, проверить, как справлялись его ребята.       Дождь вздувал землю под их ботинками и задницами, так что все они были мокрыми, покрытыми потом и жирными слоями грязи. Сидели, как неприкаянные дети, вдоль стен траншеи, сжимая в руках свои пистолеты-пулеметы, ловя сон украдкой или тихо разговаривая и время от времени посылая вдаль выстрелы.       «Зачем мы здесь? — думал Соуп. — Очевидно, это мертвый путь. Мы не можем двигаться вперед. Чего они ждут? Чтобы нас всех здесь перебили?»       — В кустах, — пробормотал Рипер, когда Соуп проходил мимо.       Рипер сидел, вжавшись в свою винтовку так, словно был с ней спаян. Его темные пальцы крепко смыкались на стволе, глаз упирался в прицел, губы почти целовали металл и дерево.       Соуп присел рядом с ним.       — В кустах, твари, — прошептал он снова. — Я видел двоих.       — Они тебя тоже видели, — пробормотал Соуп в ответ.       — Пусть видят.       Прогрохотал выстрел. Соуп на мгновение увидел, как земля в полуметре от них брызнула комьями влажной грязи, а в следующую секунду уже утаскивал Рипера вместе с собой на дно окопа. Дыхание привычно застряло у него в груди, прежде чем в болезненном и дрожащем выдохе вырваться наружу.       К утру они начали обстрел из артиллерии. Было принято решение провоцировать врага на наступление. Иначе эта постановка могла идти до бесконечности. Стоило им высунуть нос наружу, как тут же начиналась серьезная игра. В том количестве, в котором они застряли в этой ране среди земли, их отстреляли бы еще прежде, чем они успели бы пересечь это невинно стелющееся впереди пространство. Не говоря уже о том, что там были танки, а на их стороне была только артиллерия.       В полдень убили связиста. Его пришлось откапывать в том месте, где стена окопа рухнула от взрыва. Только ноги торчали из этого жалкого кургана, не достойного солдата.       Тогда же поступил приказ о наступлении. Им сказали поднимать задницы и бежать навстречу смерти. Пригнали, наконец, танк. Временно боевой дух поднялся, шестифунтовка палила, минометный огонь продолжался — все, лишь бы прикрыть наступление. Они прошли до середины, прежде чем явился апокалипсис и небо рухнуло им на головы. Мерлина разнесло пополам, прежде чем Соуп успел до него добраться — и Мерлин был ближе к окопам, чем он. В какой-то момент, оглушенный, среди шума и бесшумия, он понял, что у него из шеи вытекала кровь и он наверняка собрал всю грязь этого крошечного уголка земли свей насильно распахнутой красной плотью. Однако прежде чем его успели застрелить из-за того, как он изумился этой находке, тяжелая рука лейтенанта опустилась ему на спину и буквально потащила обратно в окоп, куда они рухнули торопливо и бездыханно.       Оружия затихли через полчаса, но стоны звучали до вечера. Раненых перевязывали и укладывали, убитых накрывали и забывали. Пока Гоуст получал повышение на месте, Соуп курил сигареты, украденные у трупа Рипера. Гоуст что-то рявкал по связи. Он говорил напрямую с Шепардом. Соуп не слышал, что ему ответили, но челюсти Гоуста, когда он снова заговорил, щелкали, как затвор винтовки.       — Надо было просто ждать, — бессмысленно и бесполезно сказал Соуп, куря. «Зачем я это говорю? — подумал он. — Это очевидно, он это знает, все это знают. Неужели не удержаться от ненужных истин? Неужели мне на самом деле так больно?»       Гоуст ничего не ответил.       — Я видел тебя в Алжире, — продолжил Соуп чисто автоматически, потому что его язык дрожал, и его тело дрожало, и его разум дрожал. — Что ты чувствуешь, когда убиваешь?       Алжир — это была расхожая история. Все думали, что Гоуст сумасшедший. Всякие вояки встречались: омерзительные, жалкие, достойные уважения и сочувствия. Сильные. Гоуст просто был хладнокровным и не боялся смерти. Никто его не понимал.       — Ничего особенного, — ответил Гоуст. — Потерю хорошего мяса.       Соуп недоуменно поднял глаза от земли. Что это был за тон? Он что, шутил?       — Ни хрена не могу тебя понять, — пробормотал он.       — Зачем бы тебе.       Соуп улыбнулся.       — И правда, зачем бы мне.       Их взвод облез, как больная собака. Штаб молчал, но раненые стенали до тех пор, пока очередной удар не сотряс траншею. Послышался разрывающий сумерки крик, но к тому времени, как Соуп добрался до места удара, наступила тишина, сотрясающаяся от беззвучного эха.       Его люди, кто жив кто мертв, лежали в траншее в позах, говорящих о боли и умирании. И он ничего не мог сделать — его шея горела, и он чувствовал, как повышалась температура, начиналась дрожь, и зрение тихо предательски расплывалось. Он, скорее всего, тоже умер бы в конце концов, просто часами позже.       Он снял с какого-то тела куртку и отдал ее Скэркроу, который угрюмо матерился и дрожал, свернувшись рядом с ним в беззащитной попытке уснуть сквозь перемотанный бинтами разрыв кишок.       И вот, тридцать семь часов спустя, к вечеру, с гор начал спускаться туман; белые влажные клочки плавали у Соупа между ног, пока он сидел на земле и сдерживал лихорадочное подергивание своего тела. Гоуст сидел напротив него с винтовкой в руках. Он перевязал Соупу шею слоем проспиртованных бинтов, но это было все равно что припарка мертвецу. Скэркроу умер. Штаб давно перестал отвечать — и не из-за отсутствия связи. Все было уже сказано и сделано. Гоуст знал, но Соуп нет.       — Это не святость, — стараясь не клацать зубами, произнес Соуп. Горло болело, но он чувствовал себя одиноким и мертвым, не разговаривая. — Это просто… человечность.       — Человечность, — отозвался Гоуст, как будто вспоминал давнего товарища, погибшего у него на спине. — Ее здесь никогда не было.       — Была, — ответил Соуп и постучал себя по груди. — Вот здесь, все это время. Иначе бы я не сидел здесь и не доставал тебя.       Гоуст молчал некоторое время, и Соуп не ждал его ответа. Однако потом Гоуст сказал:       — Я уважаю это.       Соуп ухмыльнулся бледными губами.       — Конечно, уважаешь. Ты спас мне жизнь все-таки. Человечность.       Гоуст взглянул на него как будто бы мягко. Сказать точно было невозможно, и Соуп в любом случае не верил ни своим глазам, ни своему разуму. Ему было плохо и больно, и все это обращалось в медленную агонию.       — Замечательный парадокс, — сказал Гоуст. — Чем больше человечности, тем меньше она пригождается. Поверь, с каждым мгновением здесь крупицы человечности во мне иссякают. И когда мы уберемся отсюда, я больше никогда не буду человеком.       «Ты и так не человек», — хотел сказать Соуп с весельем, но потом слова Гоуста медленно осели в его кипящем сознании.       В то же мгновение, как он понял, раздался новый грохот войны. Пока запад принимал огонь на себя, центр одержал победу и совершал наступление.