Рэй ничего не говорит. Практически никогда. Это если и гложет, то только совсем чуть-чуть. Вопреки расхожему мнению, он в принципе неразговорчив. Особенно последние два года, судя по рассказам Акиры, что в пересчете на летоисчесление Хайсе вообще равняется всей жизни.
Хайсе вслепую нащупывает чужую сонную артерию в полумраке закрытой квартиры и та колко бьется под его шероховатыми пальцами. Становится невыносимо интересно как она учащается, когда ему делают больно. Джузо тоже становится интересно, билась ли жилка Сасаке до того-самого дня вообще. Получится чудаковатая ситуация — Джузо бурлил, как и кровь в его артериях и венах ровно до того самого дня, когда Хайсе Сасаке Канеки Кен не потерял память и не начал бурлить. Кто-то знакомый, но старый, что замыленная фотография, потерял сознание тоже. Только вот бесповоротно, окончательно, и, может быть, навсегда.
У Рэя губы на вкус как леденцы и шоколадки, хотя на корне языка то и дело скапливается кислая мокрота. Если честно, у Хайсе есть проблемы гораздо важнее, чем его здоровье, да и Рэй никогда не подпускал его достаточно близко, чтобы эти вопросы не казались галимым любопытством.
Но они все равно сидят, прикасаясь друг к другу лишь только согнутыми коленками, и неожиданно открывшееся желание не возвращаться домой к детям кажется мимолетным и глупым. Он отметает его так же, как и то, что возвращаться ему в общем-то некуда.
Джузо все смотрит прямо ему в глаза, и от чего-то становится невыносимо больно помнить то немногое, что осталось в памяти Хайсе. Это он тоже быстро отметает, потому что кажется, что забыв даже это, он просто перестанет существовать.
И превратное ощущение, что им с Рэем лучше не находиться наедине, он тоже отметает, потому что с ним все равно лучше, чем среди людей, помнящих о нем больше, чем он сам.
Рэй, кстати, тоже помнит и тоже молчит, но для него это в целом обычное состояние. Хайсе и не думает обижаться. Нитки противно трутся об обкусанные губы, корень языка снова кислит, а Джузо опять не желает проронить ни слова. Хайсе испытывает почти невыносимую боль, и погрузившись в нее, о том, что болит у Рэя, ему думать не хочется.
А у него грань того-самого-невыносимого диаметрально противоположная. И с Хайсе ему молчать хочется лишь потому, что кажется, заговоришь — слезы польются из глаз лавиной, которую он слишком кропотливо собирал долгими, наполненными мучениями годами.
И замыленная фотография на него смотрит из глубин ускользающего рассудка. Он гонится за рассыпающейся бумагой, как за последним, что у него осталось. Человеку со стороны покажется, что у Джузо «мозг наконец встал на место», и грустно ему будет осознавать, что все, что делало Джузо человеком, лежит в самой дальней палате и горло его разодрано трубками для кислорода, как и горло самого Рея — криком, после которого он вовсе не хочет разговаривать.
Они думают:
«Если это услышит Хайсе — легче никому не станет.»
«Если это услышит Джузо — ничего не изменится.»
Поэтому и молчат.
И сидят в тишине: один — боящийся сказать, второй — совершенно не знающий о чем вообще нужно разговаривать.