В сердце бедном много зла
сожжено и перемолото.
Наши души — зеркала,
отражающие золото.
— Солнце
Андрей Белый
Когда Шамрай смеется, Артур вздрагивает.
Уехал в Амстердам — правильно, малой, там и оставайся, не надо тебе сюда, Шамрай только так, присматривать будет, что да как, не пристает ли кто, не копает, никогда не продаст и не предаст, в верности же поклялся, а в остальном никогда, никогда больше не возвращайся, с родными (родным?) оно так и должно быть на расстоянии, тогда ничего плохого не случится.
Тогда Шамрай ничего
плохого не сделает.
Все идет по плану, все
хорошо до тех пор, пока их короткие видео-созвоны не перерастают в командировки, пока самолет не объявляет посадку на международном, пока не стоит с ребятами, как больше года назад, с гребаной табличкой в руках, и ловит вертолетики перед глазами.
А Артур выходит с погранички светлый, уставший, багаж отдает, стоит подойти, и придирчиво оценивает нацарапанное имя через темные очки.
А кажется, что высмотреть собирается его же — внутри, вырезанное на легких.
— Могли сами не приезжать, таксиста бы просто отправили. — Счастье, что не снимает, не показывает глаз, оглядывается по сторонам, рассеивая внимание, и дышится немного легче.
— Ага, еще сам доберешься. Привет, Артурка, — и по
привычке, как раньше, закидывает руку на плечо. — Долетел нормально?
— Ну, в этот раз хотя бы без депорта.
— Ну, велком ту Раша. Агейн.
Артур ниже, Артур меньше, Артур острый и костлявый, как будто не питался в последние несколько месяцев ничем, кроме совещаний и обсуждений рабочих вопросов, и потому чувствуется, как клеточки тела приходят в движение и замирают, всего на мгновение, но ему этого достаточно.
Шамрай отпускает его у машины, делая себе пометку, давая команду, как собаке:
«Фу, не трогай», и только смотрит.
Смотрит.
Шамрай на полную включает музыку в салоне и улыбается, шире, шире, когда понимает, что попадает — атмосфера становится куда приятнее и малой начинает болтать.
Последний раз, когда они виделись лично, ничего такого, конечно, не было. Было облегчение и уверенность, что Артур никогда больше не вернется, ноги его здесь не будет, и что Шамрай будет держаться на стороне, обещая быть всегда рядом — но на расстоянии.
Цепная собака во дворе дома, охраняющая его, пока хозяин сам не решит спуститься к конуре.
И пока Артур болтает обо всем, что угодно, что произошло за этот долгий, долгий год, что Полинка не так уж и долго с ним протусовалась, путешествует и продолжает искать себя (Шамрая, в общем-то, она волнует в самую последнюю очередь), что Пашка забил на ту идею с типографией и горит чем-то помасштабнее, и еще сто плюс имен, которые надолго в мозгу не задерживаются, пока Артур все это говорит, говорит и говорит без остановки, Шамрай улыбается — смотрит — улыбается — думает: «не снимай очки», — подается вперед, опираясь локтями на колени, и спрашивает:
— А все-таки, малой, ты на кой хрен сюда приехал? Там было не решить?
Артур, снова улыбаясь, просто отвечает, что теперь-то хочет нормально взглянуть на родной город и, может быть, чуть дальше.
— Не напутешествовался?
Когда Шамрай смеется, Артур вздрагивает.
Жил-был мальчик Маугли, которого приютили Волк с Волчицей, приняли в семью, и он бесконечно долго пытался найти там свое место. Полюбил, был предан, всю свою жизнь оставил там, далеко-далеко в тридесятом решетчатом царстве, в то время как у Волка с Волчицей давным-давно рос любимый Волчонок.
А Маугли думал, что стал никому не нужным, и захотел перегрызть Волчонку горло.
Пока не оказалось, что именно Волчонку он нужен больше всех.
Артур продолжает монолог, игнорируя секундную заминку, но даже ее, такой короткой, незаметной, хватает. Откидываясь обратно на спинку, по привычке тянется к фляге, но отпускает; только продолжает слушать вполуха, пока машина заворачивает за город, везет их на место. Родной Артуров дом.
Шамрай, если дает обещание, сдерживает его, пусть об стену придется голову разбить или на провода кинуться. Тогда, в цеху, так все и было, не изменилось ничего и сейчас, доказывать он не умеет, не научился, поэтому просто делает.
Артур сказал как-то, тогда, давно, перед отлетом: «Давай договоримся без убийств больше?» — и он добровольно защелкнул на собственной шее ошейник.
Повод давно удавкой в чужих руках.
А Артур только улыбнулся на медленный, тяжелый кивок, и сказал блядское «спасибо».
И за него пришлось держаться выломанными пальцами и зубами, свисая с пропасти, даже когда очередного зарвавшегося урода хотелось подвесить на небоскребе Москвы-Сити.
За год ни одного трупа, малой, все, как обещал, сказал же, ты только сказал, одного блядского слова хватило, так что еще нужно? Зачем приехал? Стравить душу мышьяком, посмотреть испуганным волчонком, одновременно не отходя ни на шаг, а потом снова съебать в закат, оставляя с выжженной дырой — и даже не от пули.
Да лучше бы был огнестрел.
Да делай ты, что хочешь, хочется заорать прямо в лицо, ткнуть в руки, показать, как слепому котенку, вот, вот оно, неужели ты не видишь?! Твое, тяни, души, подвесь — почему ничего не делаешь?!
Пять пуль выпусти, те самые, хочешь, сам в обойму вставлю? Только не трясись уже, зайчишка.
А ведь все равно вздрагивает, себя не контролируя (не получится, малой, то, что в глубине сидит, так не скроешь) когда Шамрай хрипло, лающе смеется, и лучше бы и вправду выпустил, глядя глаза в глаза, чем так, чем безболезненно, но выкручивающе оставлять в живых.
Одного эпизода, въевшегося в мозг, и хватает — в молчании они доезжают до дома, Шамрай смотрит, как малой ходит по комнатам, со звериным щенячьим любопытством обнюхивая каждый уголок, что тут за год изменилось, болтает, без умолку болтает теперь уже про дела, про стартапы, бизнес-планы и бесконечные идеи, конвейером рождающиеся в мелкой рыжей (снова) черепушке.
Идет, скачет по лестницам сайгаком, не хромает, как раньше, больше нет (
и не будет), но, наверное, думает он, в этом все и дело? Как там у нормальных, обычных людей, вряд ли можно сказать «забили», похлопав друг друга по плечам?
Шамрай не знает, бесится, как сволочь, но и не знает, как правильно, как принято в цивилизованном, этом чужом мире, за столько лет в решетчатом тридевятом перевернул все понятия, может, даже остался там и не вернется, он не должен был так придавать значение, так задумываться — а с каждым днем, как Артур здесь, мысль, въедливая и гадкая, ядовитым червем плавит голову и заводит взгляд в одну и ту же точку, фигуру, с непоседливостью ребенка и наивностью безмозглого идиота любящую весь этот мир.
Шамрай бьет боксерскую в зале, бьет стену, размазывая костяшки в кровь, потому что чужие рожи уже, увы, просто так не побить — может не рассчитать ненароком, а он же обещал, сука! — бьет, а из головы все равно не вышибается, и на внутренний счетчик ставится то ли таймер, то ли просто отсчет, давай, Маугли, посчитай, сколько дней он уже здесь и за сколько ты ебнешься окончательно.
А ведь если так подумать, просто пораскинуть мозгами, не надо гением быть, да даже просто умным, чтобы запомнить, как дважды два: в этой истории Артур был хорошим, а Шамрай — плохим.
И продолжает им быть, судя по тому, что позволяет себе думать. За такое Мидас бы не разбираясь пустил пулю ему в упор, как тогда, с Алеськой и той ментовской псиной (нет, артуркиным батей, заткнись), но даже тогда все выглядело не так херово, как сейчас. Может, самому, а? Сам же понимает, что хуйня какая-то.
Идет третий день, когда счетчик начинает сбоить и светить красно-опасным до мигрени в башке и снов-кошмаров с отвратительным в самой своей сути содержанием.
Во сне-кошмаре он затянул веревку на тонкой шее туго, со следами, бил в живот, валяя по пустынной пыли, а потом подвесил над пропастью, не дождавшись артуркиной помощи, в другом улыбался, слыша крики-музыку, слыша хруст кости и агонию в чужом голосе, в третьем — просто и гуманно выстрелил, самому себе душу вывернув наизнанку, потому что малой так свои блядские глаза и не закрыл, и пришлось смотреть, пришлось
видеть и запоминать.
Такие глаза он видел лишь дважды в своей жизни, и оба раза, упиваясь, уничтожил.
Шамрай так сильно его ненавидел, господи, как же бесил его этот малой, испуганный, орущий, жмущийся комок непонятного инопланетного создания, выросший — копия и Алеськи, и Мидаса, и одновременно с тем отца своего, псины, на него смотреть было невозможно, еще тогда, в аэропорту, наплевать бы на информацию и проклятое золото и забить под шокированные возгласы и окрики ментов.
Маугли так сильно ненавидел Волчонка за то, что тот посягнул на его место, что сам и не понял, что с самого начала все было совсем наоборот, и никакое место Волчонок не забирал, что Волчонок тут совсем не при чем.
Такое не прощают так до конца никогда. Да?
Волчонок до зубовного скрежета бесил тем, какой он добрый, какой светлый, какой, прости господи, до противного
хороший, честный и невиновно-невинный, живущий в этом мире непонятно по каким правилам и невероятным образом доживший до своих лет. Таких, как он, в другое время и в другом месте забили бы еще в детстве, такие долго не живут.
Только сейчас он понимает, что из них двоих настоящей жизни не видел именно Шамрай, закрытый в терновой клетке на долгие, долгие годы и пропустивший все самое главное и важное, вернувшийся обратно в настоящий мир уже чужим, ненужным (как всегда), выброшенным на обочину.
А этот пацан, малой, даже на расстоянии умудряется исправлять весь тот пиздец, который они (он, он в первую очередь) натворили. И с обочины тянуть обратно на дорогу и на нужный путь. Ориентир, ебучий компас.
Да что ж ты хороший-то такой.
В тебе света столько, чтобы осветить весь этот гребаный мир и больше, и даже Шамраю досталось, вон, бери, черпай не хочу, потони в дарах золотой антилопы, совсем не золотых, по факту. Света столько, что, кажись, он в себе вместил все то, что компенсирует черноту и гниль всех их остальных вместе взятых.
И трогать этот свет нельзя, чтобы не запятнать, оттого и бесился, и, сейчас — разрезается в зуде и агонии рваной раной грудная клетка. На Солнце ведь долго и близко находится нельзя — сожжет.
Артурка, малой, новый король в их воровской, уже, наверное, с
не- среде, король-Артур, солнечный и яркий, самый нормальный среди них всех, единственный… человек.
Метафорично, что пиздец, у Шамрая в тюрьме было много времени, чтобы книжки умные читать, да, видать, большая часть все равно мимо пролетела.
Четвертый день заканчивается, а рука уже тянется к веревке, к пистолету, к ручке окна, да только так не и доходит — клятву дал, и не оставит его одного. Только б просто подальше — чуть-чуть — держался.
Артурка четвертый день колесит по городу, за городом, собирается в Москву, оттуда — куда глаза глядят, мир поглядеть, исколесить, наплевав на встречи и дела, главное, что ноутбук и связь под боком, время другое, все можно решить; Артурка зовет его с собой, и чудом выстроенный домик из говна и палок рушится от легкого ветерка как под силой смерча. Объясняет это просто — на первый взгляд, даже слишком, оправдываясь и почти сразу давая заднюю — Пашка-то вообще сейчас в Казахстане, никого у него тут больше нет, одному скучно, да и вообще… Шамрай, не подумав дольше пяти секунд, соглашается, вызванивает ребят, игнорируя недовольное «какое, нахрен, сопровождение, мы целым кордоном до Сибири пилить будем?», прерывает его одним насмешливым, притворно-удивленным взглядом.
А раньше надо было думать, малой. Не хватало еще, чтоб уроды какие второй палец оттяпали.
Новые вертолетики-машинки перед глазами, потому что Артурчику, солнышку-светику-ходячему пиздецу на ножках, что-то, видать, в голову взбрело, и стало не до сравнений и воспоминаний-кошмаров, а вполне себе реальное «какого хуя, малой?», когда в качестве транспорта до выбранного места он припирает подержанную ладу, не золотую, конечно, фиолетового цвета, и улыбается широко-широко, что начинаешь задумываться в адекватности.
— У меня, короче говоря, идейка есть, — говорит он, презентуя машину, и Шамрай даже не пытается спрятать ахуй на лице, по правде, просто слова подбирает, чтобы еще сильнее выразить всю степень.
— Малой, эт че такое?
— Это, дядь Шамрай, наше транспортное средство. — И улыбается гордо, садится на капот, свесив ножки (на шее сидит, зараза). — Я проверил, нам хватит, тем более не зима, доедем нормально.
Шамрай цокает, перебивая, обходит машину, заглядывает — в салон, багажник и под капот, сняв неугомонного оттуда, но ничего необычного так и не находит.
— Так вот, я просто подумал… Меня вообще Полина надоумила, сказала попробовать, может, получится, «чистый лист», типа, новая жизнь, вся херня, раз уж мы работаем вместе, так сказать, тимбилдинг и все такое…
— Хуилдинг. Артур, ты ебанулся?
Артур раскрывает глаза, непритворно совсем удивляется, отчего радужка все сильнее видна, ярче, дергает плечом и продолжает нести все большую чушь.
— Я билеты куплю на самолет, пять часов, и ты в Иркутске, какой, нахуй, роуд-трип? Ты вообще себе представляешь…
— Я прекрасно представляю, — перебивает малой, затыкает махом, вбивая в землю, и возразить-то, собственно, и нечего. За год уже и спорить не боится, подрос, молодец.
Еще бы не продолжал вздрагивать, цены бы не было.
— Так я подумал, — продолжает, — у нас с вами чет как-то было все ну такое, сами понимаете, но сейчас нормально, и вот… Подумал, поможет, вы про Мидаса расскажете по дороге, про себя или про батю моего, или… — тут он затыкается, по посмурневшим, посеревшим глазам понимает, зашел на запретную территорию, и быстро, умница, с нее сворачивает, — ну, про вас всех, короче. Суть именно в том, чтобы… проехать путь. Ну, кучу времени. Психологическая такая практика, закрытые гештальты, все дела.
На деле, на памяти Шамрая это первый раз, когда кто-то спрашивает о его прошлом. И посвящать в него малого ему совсем не хочется, нельзя. Даже вот так словами окунуть в ту грязь. На предложение поехать стоит отказаться, передумать, наплести хуйни какой, сказать — сорян, малой, дел много появилось, нет времени на машине по стране колесить непонятно зачем, психологические практики ебанутые какие-то, давай как-то на самолете может быть, в следующий раз, а одного не пущу, ты чего удумал, куда тебя одного…
— Ладно, — вылетает прежде, чем мысль обрисовывается, и Артурка снова удивляется.
— Да? Реально? Зашибись. Тогда послезавтра! Завтра просто встреча, созвон важный, а потом отпуск, а у вас, вроде, запар сейчас особых нет, да вот и…
— Так, выдохни.
— Я уже маршрут составил и точки, где остановиться, забронировал в нужных городах гостиницы, если все по плану…
Тут только присвистнуть и покрутить пальцем у виска.
А в ночь перед выездом оказывается — это Шамраю надо у виска крутить и закрывать в комнате с белыми стенами, потому что разыгравшееся грозой воображение не дает поспать и минуты, подбрасывая все новые кроваво-красные картинки в башке, шепчет, давит психозом на уши, как в припадке, и не поможет уже никакой шаман и психопатичные беседы с собственным «я», потому что кошмары совсем не об этом, кошмары повторяются, сменяют друг друга, меняются и способы, нож-пистолет-веревка-руки, оставляя только одно неизменным — чужие медленно гаснущие глаза и очень, очень много крови.
Шамрай подрывается на кровати, матерясь, отбрасывает гребаное тяжелое гробовое одеяло в сторону и смотрит на время; за окном еще даже не рассветает, в горле пересохло, в ушах стоит чужой крик, собственный смех и гнилое, жалкое, растекающееся расплавленным огнем по груди упоение, безумно хочется пить
и достать ствол из-под подушки: он быстро решит дело.
Когда спускается в кухню, оказывается, что крик на самом деле был не эфемерным плодом сознания.
Когда спускается на кухню, оказывается, солнце тоже может видеть кошмары, когда заходит за горизонт.
Артурка дергается, проливает на себя полстакана воды одним махом, когда оборачивается на шум и видит перед собой, и приходится остановиться, вскинуть руки, улыбнуться:
— Да не ссы, малой. Чего, сон плохой?
И еще несколько секунд — больно, что-то бьет в груди так сильно, особенно в тишине, когда за ближайшими стенами нет никого и не будет на их территории. Пока малой не выдыхает и не кивает пару раз, для надежности, трясет головой по-собачьи, спрашивает тихо — проходится переспросить — «тоже?», и молча садится на стол, пялясь в темноте на сложенные в замок руки. Тишина одновременно давит и вводит в сонное, не до конца адекватное состоянии, и это было бы привычно, будь как раньше, но раньше малой не сидел на кухне и не пытался подобрать слова.
Тихий звук открывающихся дверец, звон бутылки, плеск — когда Артур оборачивается, Шамрай уже ставит рюмки на стол, пододвигает одну — кивает — и, не терпя возражений, смотрит.
— Давай, полегчает. — После секунды промедления Артур берет, жмурится, пьет, — морщится и мотает головой из стороны в сторону. — Ну, закусить нечем, звиняй.
Артур поднимает на него взгляд, думает наверняка о чем-то своем — прочитать не получается, темно слишком, только тускло светят фонари с окна, — а потом вдруг усмехается:
— Спаивать меня решили, дядь Шамрай?
— Давай на ты уже. Помогло же, ну. Че снилось-то?
— Да так… как обычно.
— Когда «как обычно», как резаные не орут.
Артурка на миг тушуется, отводит голову в сторону — поворачивается обратно.
— Ну да. Как обычно. Ниче, так бывает, потом пройдет, я ж на терапию… ну, хожу. Может и в… тебе бы не помешало?
Почти с полминуты Шамрай смотрит на него; Артур растерянно смотрит в ответ, медленно моргает, дергает уголком губ в подобии улыбки, неловко ведет плечом, но явно показывает, что не шутит — и тогда сдержаться не получается.
— О, на терапи-ию… Да-а… Как раз то, что надо, еще на двадцаточку себе наговорю, — и с каждым словом улыбка на лице становится все шире, — а то и до белых мягких стеночек. Не, малой, я до пенсии еще пока поживу. — Он кивает в сторону.
— Да я просто хотел сказать…
Шамрай смеется, и Артур (снова) вздрагивает, и смех стихает, и взгляд цепко вперивается в чужой.
— Так что тебе снилось?
Ну давай, расскажи. Я знаю. Я догадываюсь, что ты видел то же, что и я, малой.
— А тебе?
Может, в этом алкоголь виноват — или сонливость, собственно недостаток сна и, вследствие этого, отсутствующий контроль над пониманием реальности и ирреальности, может, уже давным-давно слетевшая в ебеня кукуха от шаговой близости рядом, может, просто свистящая за долгие годы фляга — да Шамрай хуй его знает, но малой так быстро встает, поднимаясь со стула, а они не договорили, не обсудили (зачем?) нормально, что надо (им же еще ехать кучу времени вдвоем), так и не договорили, и спросить снова хочется, так что такое страшное, кто такой страшный до сих пор (я?), что крики и вой в подушку, и сказать, пообещать, повторить, убедить, что опасности никакой больше нет.
Артурка поднимается, и он преграждает ему дорогу, и Артур морщится, впечатавшись поясницей в стол, и смотрит широченными, громадными, как у совы, глазищами, и крепкая полная рюмка спросонья после собственного кошмара ударяет в голову.
— Ты ж помнишь, че я тебе сказал, малой? — спрашивает, и лбом касается чужого лба, руками — теплых плеч, кожей только из-под одеяла сразу в мягкую ткань футболки, успокаивая два дыхания в унисон.
— Ага. Помню, — шепотом.
— Боишься? — спрашивает, наконец.
Артур медленно, насколько позволяет, качает головой.
— Пиздишь. — Шамрай усмехается. Хватает за плечи крепче, ощущает приостановку чужого бьющегося сердечка. — Бу!
— Дядь, ну прекрати, тебя чего так вдарило-то?
— Не вдарило, малой, реакцию проверяю, мне ж нужно знать, будешь ты меня в дороге шугаться или…
— Так я поэтому и хочу поехать! — шипит Артур, поднимая взгляд — глаза в глаза, отстраниться чутка, чтобы увидеть и остановиться, и перестать на секунду (навсегда) дышать. — Поэтому хочу, чтобы больше не-, потому что верю, окей? Ты там когда… это все и поменяло. Наверное. Не знаю.
Такие же, но не похожи совсем, как казалось раньше, чего только смотреть боялся? Огромные, совиные, но не такие.
Да что ж с ним творится такое. Реально, может, лечь полежать в комнату с белыми стенами…
— Ты что ж делаешь, малой?
Со мной, блять, делаешь. Мидас, явись уже призраком да прострели ноги, руки, черепушку, чтобы не думать и не продолжать, а то хуйня какая-то получается.
Бать, помоги.
— Ничего, — говорит Артур, ведет плечом, взгляд соскальзывает, после снова поднимается, взгляд бьет по ушам сильнее музыкальных металлических тарелок и церковных колоколов вблизи, и ничего сделать уже не получается.
Попал ты, Маугли. Вляпался по самое не хочу в такой пиздец, из которого точно живым не выйдешь, не в этот раз, удача закончилась.
А потом Артур внезапно первый подается вперед, глаза свои блядские закрывая, и удача на мгновение снова к нему поворачивается — Шамрай отшатывается, моргает, сбрасывая наваждение, и снова смотрит в — расширенные и испуганные.
Не успевает ничего и сделать:
— Я… о боже, я… прости…
— Ты… че?.. — а голос осипший, как у обкурившегося, хриплый и тихий, проще говоря, как он сам бы выразился — охуевший, а плечики под руками вздрагивают в судорожной дрожи, стремясь то ли вырваться, то ли сразу провалиться сквозь землю.
— Я… я не… — открывает и закрывает рот, как рыба, бледнеет на глазах, даже в полумраке видно, так близко, мечется из угла в угол, ища спасительное нечто. — Я просто… я не так понял, я не хотел, я случайно, давай забудем, давай просто сделаем вид, что этого…
Щелк.
Перещелкивает в голове, встает на места, становится ясно, видится картинкой-пожаром в груди и ниже, выше, по сторонам, до тепла в кадом кончике пальца, и ахуй все еще сильный, растет, достигая вселенских масштабов вкупе с собственным началом потери контроля, подпитываемого бешеным:
— Прости, прости, я правда не хотел, это не то, что ты подумал, вернее… господи, так еще хуже, да? Я…
Молчание, смазанное продолжение, и так похуй, так насрать, что он на самом деле хотел там добавить, сказать, все равно слов будет никогда не достаточно, да и действий, наверное, тоже, но вкус губ слишком странный, слишком непривычно приятный, без липкой химозной хрени, без примесей, губы — просто губы, и потому кажутся самыми…
Он охуевше выдыхает, отшатываясь во второй раз, хватает ртом воздух, сталкивается взглядом — так и не закрывал, малой, замер изваянием, мраморной статуйкой напротив, но Шамрай все еще плохой, отвратительный человек, чтобы остановиться.
— А похуй, — и все перестает иметь значение, и то, о чем задумывался, и то, о чем задумается после, когда наваждение сна-видения-реальности? спадет и станет страшно, и стыдно, и жутко, и ненавистно.
Он целует, вжимает в столешницу, сжимает ладонями плечи, крепко, до тесноты, до хрипа и чужого тихого стона от раскрывшихся навстречу губ, и удивленного «ах», стоит рукам подхватить за бедра и подсадить повыше, неудобно было, мешало, так куда лучше, пусть и взбрыкивает удивленно, попадает коленом случайно в бок, все равно почти сразу ближе к себе прижимает, вплавляется телом в тело до такой силы, что становится нестерпимо жарко.
До такой силы, что умереть бы сейчас, ведь за всю свою уже долгую жизнь
такая — только в этот блядский неподходящий момент.
Шамрай плохой человек, неправильный, и неизменно то, что он делает все, что находится вокруг него, хуже, делает все неправильно и все всегда портит, закон, но парадокс вот в чем.
Артур делает лучше все то, что находится у него, не спрашивая ни разрешения, ни желания, неосознанно и бескорыстно.
И черт еще знает, что из этого выйдет.
А чужие губы, язык и руки настойчивее, сильнее, но все равно не справляются с натиском, а своя рука на его бедре горит огнем, прикоснувшись к солнцу, плавится воском от ощущений, тянет ближе, прося расплавиться полностью.
Отстранившись, дождавшись, пока Артур отдышится — перестанет так яро хватать воздух носом и ртом и сфокусирует поплывший, растерянный взгляд — он мягко поглаживает кончиками пальцев голое бедро в тонких шортах, дышит в шею, носом чувствуя тепло нагревшихся камней бессменного чокера, и подбирает, подбирает слова.
— Послушай, малой… Я… хуй его знает, что это сейчас было. — Наконец. — Но ты бы лучше сразу сказал, что делать, потому что если нет, я от тебя не отстану и…
— Не буду ничего говорить, — а голос все такой же растерянный, и вот что с этим делать? — Не… хочу.
— А чего хочешь, Артурка?
Повторять из раза в раз обращение, чередуя имя-прозвище-имя — вещь, которую у него никто отобрать не сможет, которой только он и пользуется, перекатывая слоги-звуки на языке.
— Хочу? — а шепот, тихий голос внезапно становится куда более сильным, интонационно выделенным, а спины касается чужая ладонь; поглаживает, превращая кожу в чувствительный камень, напрягая все возможные мышцы, слегка царапает у шеи, вырывая вдох и крепкую хватку на чужом голом бедре до вздоха. — Тебя. — И быстро: — И поехать… и разобраться. Я… хочу разобраться.
Я тоже, хочется кивнуть. Но поводок и ошейник у тебя, делай, что пожелаешь нужным, малой, даже разрешения можешь не спрашивать, просто потяни и слово скажи.
Как он уже говорил, пойдет куда угодно, сейчас — особенно, пусть и не может собраться по кускам и даже трезво сказать, что все это значит и каким, хотя бы одним, словом это назвать.
— Значит, поедем, — шепотом в шею, щекотя дыханием.
— Только пушку не бери и ребят не тащи, я не собираюсь поднимать на уши всю полицию.
— А вот это ты уже оборзел, малой, — вырывается, наконец, куда более осознанное.
— Да что у тебя за мания на пистолеты?! — судорожный стон.
— Давай мне еще поговори тут, на столе расселся. У тебя, между прочим, тоже ствол в кармане, или ты рад…
— О, нет, нет, не договаривай, — вдруг причитает, дергаясь в руках, и он отстраняется, и Артур сразу спрыгивает с места, пусть вплотную, подняв полы футболки наверх от тесноты, но снова вровень и куда более трезво — опять — глаза в глаза, растерянно, неловко, не боясь. — Это просто ужасно.
И на этот раз не вздрагивает, когда Шамрай лающе смеется, округляя глаза и игрушечно рисуя пальцами маленький пистолетик, кривляясь, делает тихое «пуф» в сторону.
Не вздрагивает.
