Клятва

      Реборн стоял у стойки. Он слышал звуки идущей работы — биение отбойных молотков, шум подъемного крана, суетливые крики прораба, что стоит и контролирует ленивых работяг, которым только дай повод отвлечься от дела и приложиться к стопке крепкого. Перед глазами у него висела стяжка «Скоро открытие! Мегамаркет ждет покупателей!», — люди проходили мимо забора, не обращая внимания ни на эти надписи, ни на него.       Ему интересно, знал ли кто-либо из них о том, что было здесь раньше — до того, как пепелище выкупил какой-то предприимчивый чинуша, до того, как пепелище это вообще образовалось. Знали ли люди, откуда оно появилось — или что новый торговый центр будет построен буквально на детских костях.       Потому что Реборн знал, — он был там, когда вспыхнул огонь, и он чудом не стал одним из тех крохотных детских скелетиков, что сейчас раскапывают и втихую вывозят куда-то, вряд ли даже на кладбище. Кому интересны сироты, умершие сорок лет назад? Тогда умирало много, ужасно много народу — и разбираться с каждым трупом, каждому устраивать могилу было просто экономически невыгодно. Никто даже не помнил, как их зовут.       А Реборн помнил — он помнил и малютку Лизз, что почему-то никак не могла заговорить, но зато кусала всех подряд, и придурка Джакомо, что вечно пытался отобрать у остальных все то небольшое количество игрушек, что было в их комнатушке, Альберто, который называл их всех «мелюзгой» и учил ради шутки вскрывать замки, он помнил всех детей приюта. И самое главное, он помнил Сестру Симону, что до сих пор являлась к нему во снах белой фигурой, гладила по голове, когда он истекал кровью в переулке, даже не надеясь встать и пойти, — пусть и в последние разы образ смотрительницы в белом одеянии сливался в его голове с образом Луче.       Он плохо помнил их лица, — но голоса их, хрипящие крики и судорожный кашель, казалось, навечно отпечатались в его памяти. Он помнил, как болели руки, когда он сдирал с них кожу, стуча по запертой двери, как кровь, текущая по сбитым костяшкам, тут же сворачивалась от жара, даже не успевая упасть на землю, как слезы высыхали прямо на лице, как дым, темный и густой, сдавливал его горло, не давая дышать, а в носу не осталось никаких запахов, кроме трескающегося под силой пламени дерева и чадящего, подгорелого мяса.       Дома вокруг успели измениться, и когда-то находившийся чуть ли не за городом пустырь оказался теперь в центре весьма симпатичного и аккуратного жилого района, и по улицам сновали сосредоточенные, целеустремленные жители, спешащие куда-то по своим делам. Быть может, если бы и тогда вокруг были дома, им бы успели прийти на помощь — быть может, тогда бы он не был единственным выжившим.       Но как бы не менялась обстановка, как бы не пытался поглотить Чиакулли Палермо, тянущий во все стороны высокотехнологичные высоковольтные щупальца электрических столбов, как бы не искажал все вокруг, скрывая старину улиц и мостовых за стеклом и бетоном, Реборн всегда бы смог точно найти то место, где и стоял сейчас — то место, где в детстве он стоял на коленях, обессиленно глядя на затухающий пожар.       Тогда он даже уже не плакал, — слезы просто кончились, оставив на покрытых копотью щеках грязно-серые полосы, — а просто стоял и смотрел, шепча слова пересохшими губами. Люди вокруг тогда думали, что он молился, — но те хрипящие звуки, что выходили из его рта, на молитву походили мало.       Маленький ребенок, что стоял в придорожной пыли на коленях, весь испачканный и пропахший дымом, в одежде, что прожгли случайные искры огня, клялся. Он обещал отомстить, устроить вендетту, — сам не зная кому, видимо, всем мафиози в мире, потому что именно мафия была той, кто устроил пожар.       Реборн узнал, что то была за семья — но вендетту устроить так и не смог, не сумел убить беременную женщину, что была в тот день одета в белое. Да и разве важно это — разве не главной бедой было то, что он сам стал частью мафии, убивающий всех, за кого заплатят, превратившийся в того, кого клялся убить?       Много клятв тогда сорвалось с его губ, — вместе с проклятиями бога и небес, что разрушили маленькую, обыденную, но до того счастливую и беззаботную жизнь. Реборн клялся не плакать тогда, никогда больше не плакать, ведь в тот день ему казалось, что огонь выжег все его слезы дотла, и их больше никогда не должен был увидеть свет.       Он рыдал перед могилой Луче, — слезы текли из глаз, неспособные остановиться, и он тщетно пытался скрыть их за шляпой, вытирая лицо ставшими слишком маленькими руками. Он помнил, как расплывался мир вокруг, как жгло ему глаза, когда горькие, злые на весь мир, кажущиеся слишком по-глупому детские рыдания сотрясали его крохотное тельце, когда чертов мир вновь отнял ту, кто ему дорог.       Реборн клялся не сдаваться, всегда двигаться вперед, побеждая врагов и получая все, чего желал, чего стремился добиться. Он обещал себе всегда вставать, дал обет тогда, под нежными лучами рассветного солнца, продолжать бороться до последнего, не ломаться несмотря на любые тяжести, что бросала на него безразличная к людским судьбам жизнь.       И сдался — он сказал Тсуне вернуть часы, он был готов умереть, чтоб не погиб его ученик, он так устал от боли и холода, что смерть ему тогда казалась лучшим из выборов. Он выжил — но не благодаря себе.       Он клялся не показывать слабости, ведь слабости приводят к поражению и смерти. Он должен быть сильным, стойким и решительным, идущим вперед с гордо выпрямленной спиной, — чтоб люди, которых он желал защитить, могли позволить себе быть слабыми, не боясь умереть, ведь у них есть он. Он не должен полагаться на других, он должен был делать все сам, его семья должна быть той, кто сможет полагаться на него.       А затем его ученик кричал ему в лицо, что он должен жить, потом другие Аркобалено говорили, что они должны сражаться — и Реборн смотрел на них всех, так отчаянно надеясь, что те сумеют его спасти.       Реборн клялся не умирать — самое глупое обещание, слетевшее тогда с детских губ, настолько же бессмысленное в своей сути, насколько отчаянное в своей решимости. Маленький Реборн, которого тогда звали совершенно не так, клялся не умирать, чтоб его семья не грустила так, как грустил он, чтоб не бросала она безнадежные горькие клятвы, стоя на коленях в пыли.       Глаза Лар-Из-Будущего, потухшие и выцветшие, до сих пор являлись ему в кошмарах, а крики горевших людей смешивались с наполненным безнадежностью хриплым женским шёпотом. «Ты умер. Вы все умерли» — звучало в его ушах.       Он нарушил столько клятв, что в пору уже грому небесному покарать его — превратить в кучку пепла, оставив на земле выжженое пятно, чтоб пепел его смешался с пеплом остальных, ушел в землю, воссоединившись с сгоревшими в том приюте. Он должен был умереть там, — но по ошибке выжил, продолжал жить слишком долго, и даже сейчас был все еще молод и полон сил, выглядя на максимум на двадцать пять, но никак не на свои шестьдесят.       Иногда Реборну казалось, что он живет лишь потому, что они умерли — он украл их жизни, и Лизз, и Джакомо, и Альберто, и Сестрицы Симоны, — потому все еще может ходить и наслаждаться миром вокруг, когда остальные лежат в могилах. Он повзрослел целых два раза за свою жизнь — а тем детям не дали шанса вырасти даже однажды.       — Хэй, семпай! — голос, раздавшийся вдалеке, выдернул мысли его из темной пучины внутри головы.       Он вздрогнул и поднял глаза, отвернулся наконец от этой чертовой стройки — и мог видеть, как Аркобалено появляются на свет божий, выныривая из одного из многочисленных городских проулков. Скалл радостно махал руками, Лар тыкала его локтем в бог, чтоб Облако чуть поуняло свой пыл, Колонелло и Фонг тащили пакеты с едой и подарками, а Вайпер решительно волокла Верде за край рукава, не давая их увлекающейся Грозе потеряться, отвлекаясь на все подряд.       Реборн молча смотрел, как Аркобалено подходят к нему, — Скалл даже не попытался сделать свои радостные писки чуть потише, но Лар, видимо, смирилась, — а потому вместо Облака тыкнула в бок самого Реборна, заставляя его сдавленно охнуть сквозь сжатые зубы.       — Чего стоим, Солнце? — обратилась она к нему. — Ты так стоял недвижимо, что я уж думала, что тебе голову напекло и остатки мозгов у тебя окончательно сплавились. Готов идти Тсуну с коронацией поздравлять, или решил тут окончательно корни пустить, а? — она произнесла слова эти небрежным, шутливым тоном, но Реборн все равно смог уловить те крохотные нотки тревоги, что она отчаянно пыталась скрыть. Или быть может, то было пламя Дождя, что взвилось вокруг, накрывая голову его прохладой, скользкой, словно шелк, словно и правда стараясь остудить?       Стоя сейчас вот так, окутанный чужим пламенем, не только Лар, вообще всех Аркобалено, — и пламя это не обжигало, а грело, ласкаясь к его коже, словно верный пес, — Реборн вдруг вспомнил еще одну клятву. Даже не клятву — обещание, что он сказал уже напоследок, больше назло охающим женщинам, беспокоящимся о «малютке-сироте, что не был никому нужен», «бедном ребенке, которому некуда было пойти». Он обещал, уже не миру, он обещал себе, что сможет жить дальше — что он найдет семью, что он о ней позаботиться, и что и малютке Лизз, и Джакомо, и Альберто, и Сестрице Симоне — всем-всем-всем им не нужно о нем беспокоиться, что они могут счастливо жить там, на небесах, и не волноваться за него. Реборн обещал не отчаиваться, вновь найти себе семью, и защищать ее, — чтоб после смерти он смог взглянуть всем тем, кто погиб тогда, в глаза, и видеть, что они им гордились.       Приятно знать, что хотя бы одно обещание он сдержал.       — Солнце, ты что… Плачешь, кора?