Шрамы

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

      У Чана шрамов больше, чем должно быть у нормального человека. У Сана тоже есть, но их немного. Не столько, чтобы ненавидеть свои шрамы, как Чан, который каким-то немыслимым образом любил целовать чужие.       Чан всегда старается поменьше обнажать кожи, хотя он буквально пышет жаром даже зимой, словно напоен солнцем до предела, оттого не мёрзнет даже в самую лютую стужу. Но его предел — футболка с рукавом до локтя и вечные джинсы. Даже если он будет насквозь мокрым, и к вечеру одежда отправится в корзину с бельём.       Всё почему?       Потому что шрамы.       Шрамы Сана — ерунда. Упал в детстве, обжёгся, сильно расцарапался. Привычные, обычные, человеческие.       У Чана же следы человеческой ненависти. Поэтому Сан считает, что эти шрамы не на его теле, а на его душе. Чан всё ещё ненавидит, когда Сан осторожно их касается, но больше не пытается уклониться и не напивается в хлам, хотя не фанат алкоголя.       Сан тоже старается лишний раз не задевать, но очень сложно не прикоснуться, если Чан буквально полностью сплошной шрам. Да и прикосновениями хочется показать всю глубину своих чувств, а не пристыдить или обидеть. Ведь часть шрамов Чан на себе оставил сам.       Сан никогда не делал попыток расспросить. Чан рассказывал сам. И эти дни Сан сохраняет в памяти до мельчайших деталей. Не потому что хочется помнить чужую боль, а потому что когда-то кто-то пытался сломать человека, который ему очень дорог. А потом этот человек пытался вытеснить душевную боль тем, что лез, куда не следует, зарабатывая новые шрамы.       Если бы Чан не ненавидел себя настолько сильно, чтобы морщиться каждый раз, если губы Сана касались шрамов, Сан бы касался их чаще. Не чтоб напомнить о прошлом, а чтобы попытаться стереть нежностью боль. Хотя не дурак, и понимает, что это невозможно.       Нереально стереть клейма, въевшиеся глубже, чем в кожу.       Но Сан надеется, что удастся врачевать душу, которую ранили не только физические воздействия, но и злые слова, злоба и предательства.       Колоссального труда стоило уговорить Чана на терапию. Чан не говорит с ним уже четвёртый день, и Сан просто надеется, что Чан действительно ходит к психотерапевту, а не придумывает план, в какую ещё передрягу встрять, чтобы перестало его выкручивать.       Сан старается не особо отсвечивать дома, потому соглашается на несколько смен сверх нормы. Он закусывает ребро ладони, когда приходит короткое смс «Поживу отдельно». Сан закрывает глаза и бьётся затылком о стену, пытаясь выровнять дыхание, но оно всё равно сбивается.       Значит, слишком сильно надавил. Слишком.       «Поживу отдельно» затягивается на несколько недель. Сан не уверен, что ест и спит, кроме тех моментов, когда его едва ли не насильно заставляет есть Сонхва в обеденный перерыв. А вот со сном совсем какой-то кошмар. Он не ощущает, что отдохнул и даже не уверен, что спит. Просто старается жить дальше, смирившись с тем, что он напортачил, желая сделать лучше.       К исходу второго месяца он обещает себе, даже клянётся, что больше не будет любить. Потому что обычно его влюблённость приводит только к разбитому сердцу и тавру идиота, которым он себя клеймит. Ведь не зря говорят о дороге в ад, созданной из благих намерений.       К концу шестого он уверен, что у него зависимость. И эту зависимость стоит вырывать с корнем. Ведь ни к чему хорошему это не приведёт, раз уж он собрался напиваться с его-то непереносимостью алкоголя.       Он кладёт на подвижную ленту упаковку бутылок соджу и упаковку готового мяса. Перед ним ещё два человека с горой продуктов, потому он просто сверлит глазами носки своих кроссовок, и поднимает их только на словах о сумме покупки. Он оплачивает товар и с непониманием смотрит на совершенно другой товар в своей корзине.       — Извините, я…       Сан осекается и смотрит больным взглядом на стоящего перед ним Чана. И он, возможно, даже влепил бы пощёчину, но видит дрожащие губы и влажные ресницы так же отчётливо, как и побелевшие костяшки пальцев на лямках рюкзака. А потом Чан становится на колени перед ним прямо посреди магазина, и Сана заливает кипятком стыда, негодования и непонимания.       — Поднимись, чёрт возьми.       — Нет. Я хочу, чтобы ты сказал, что выслушаешь меня. Ты всегда верен своим обещаниям. Это много… после всего, что… но я очень прошу.       — Выслушаю. Только встань, ради всего святого.       Сана откровенно трясёт, когда они выходят прочь из магазина, пока все, кто только может провожают их взглядами. Чан хватает его за запястье и тянет на себя как в сопливых дорамах. Обнимает так крепко, что Сану кажется, что он задохнётся. Отчаянно хочется вырваться, но одежда пахнет так знакомо, что Сан попросту замирает, пока на его спине под чужими пальцами трещит толстовка.       — Прости меня. Прости, если сможешь. Я не прошу принять меня обратно. Только прости. Я боялся, что сорвусь, если увижу тебя. Я поступил как последняя свинья. Но…       — Но ты лёг на терапию, — ломким голосом произносит Сан, когда слышит тихие всхлипы.       — Как ты..?       — Ты пахнешь лекарствами. Точно так же, как дедушка. Так пахнут люди, что очень долго находились в больнице. А ещё у тебя на рюкзаке характерная бирка. Идём домой. Если ты пришёл не только за прощением.       Чан вцепляется в его ладонь так сильно, что у Сана немеет рука. Но проходит то тупое онемение души, от которого он хотел избавиться, напившись. В нём кипит такая дикая смесь, что может быть похлеще термояда, но когда в лифте Чан дрожащими губами прижимается к шраму от ожога на его руке, Сан понимает, что это то, с чего может начаться более светлая полоса в жизни Чана. И кто он такой, чтобы отталкивать?       Чан дрожит и нервно вздыхает, когда даёт согласие на то, чтобы Сан его раздел перед тем, как отправиться в душ. Он рывком втягивает воздух приоткрытым ртом, но не отстраняется, не отталкивает и не морщится, когда Сан осторожно касается самого уродливого шрама.       — Прости, что заставил тебя страдать от неведения.       — Прощаю, — хрипло шепчет Сан, кусая щёку изнутри с таким остервенением, что в итоге прокусывает слизистую. — Только пообещай, что если всё же оттолкнёшь меня однажды, сделаешь это без томительной неопределённости.       — Тогда шрам на твоей душе будет не таким большим и глубоким, как мои?       — Нет, тогда я перестану верить и ждать, разрывая сердце в ненужной надежде, — Сану стоит труда произнести это ровным голосом, но всё равно голос дрожит.       — Прости.       — Ты уже извинился. Идём в душ, я голоден, как волк. Ощущение, что не ел лет сто.       — И не спал столько же, — со вздохом шепчет Чан, переступая босыми ногами по полу. Сан подхватывает его одежду и качает головой в сторону ванной.       Чан следует за ним и стоит у двери, пока Сан настраивает температуру воды, гадая, какая для Чана будет комфортной, ведь до этого дня на совместное принятие душа они так и не сподобились. Он напряжённо ждёт, глядя на кафель. Ведь точно не знает, примет ли его немое приглашение Чан. Но тот осторожно переступает бортик душевого поддона.       Сан ощущает такое облегчение, что готов забить на душ и еду, лишь бы поскорее завалиться в постель, где он окажется не один. Чан внезапно целует шрам на лопатке Сана. Совершенно по-дурацки полученный. В подростковом возрасте от дурной головы напоролся на штырь забора. Он тогда получил от матери сначала за то, что пришлось накладывать швы, а потом и за драную куртку.       Сан замирает и закрывает глаза, позволяя напору воды смыть родившиеся слёзы облегчения. А Чан обнимает крепче, прижимаясь щекой к его шраму.       А кажется, что к душе.