Втроём

Комната раньше использовалась как склад. Крохотная, с низким потолком, без окон – будто карцер. Обычно сюда стаскивали ненужную мебель, и в лучшие времена Бертольд разжигал во дворе костры из сломанных стульев. Даже летом, когда от жары плавилась брусчатка. Они тогда ворчали, а сейчас Райнер отдал бы что угодно за ещё один такой костер. Чтобы пекло макушку солнце, чтобы жарило пламя, чтобы рядом Бертольд, Энни, Марсель, Пик и Порко. Зик, слишком взрослый для их компании, в воспоминаниях мелькал размытым пятном, хотя даже его хотелось видеть там, в ободранном счастливом детстве. Сейчас здесь не осталось ни одного стула. Непривычно просторное помещение. Мутная зелёная краска облупилась глумливыми оскалами. Тусклая лампочка на проводе под потолком, низкая, почти на уровне глаз, поэтому смотреть перед собой больно. А по ту сторону лампочки – трельяж с полосатым от пыли и отслоек зеркалом. Древний-древний, наверняка старше и Райнера, и застывшего перед ним Порко вместе взятых. Порко молчит, напряжённые плечи привычно подняты, рукава форменной рубашки закатаны к локтям. Он всегда был таким, сколько Райнер помнил. Нервами наружу, с опасным оскалом, с яростными блестящими глазами. Наверное, поэтому находиться рядом с ним, таким ярким и сильным, было трудно: собственная никчемность и без этого контраста радости не прибавляла. Другое дело – Райнер радости и не искал. – Помнишь костры? Порко говорит тихо. Не оборачивается. Наверное, поэтому его голос звучит странно. – Да. – Хорошее было время. А мы, дураки, всё бились между собой, чтобы сократить свои же жизни. Это странно – слышать от кого-то собственные мысли. Особенно – от Порко. Райнер нерешительно шагает в сторону, чтобы лампочка не мешала смотреть, и – видит. В зеркале всё так же, как вокруг: стены, пол, даже рукав самого Райнера. Только Порко нет. Вместо него – Марсель. – Ты тоже понимаешь это, Райнер? – Марсель в отражении смотрит печальными глубокими глазами и улыбается нерешительно. Его губы шевелятся, но молчат – как и положено отражению. – Почему мы согласились на это? Райнер не уверен, стоит ли отвечать, но Марсель переводит на него взгляд, и это становится невозможно выносить. – Мне нужно было получить статус, – дрогнувшим голосом начинает он, – чтобы мой отец… – Заткнись! – прерывает Порко. Привычно яростно, звонко. Райнер прекрасно знает, какое у него становится лицо в такие моменты, но Марсель в отражении спокоен и нем. – Мне плевать, что за причины тобой двигали. Плевать, слышишь? Какого черта мы это делали? На секунду Райнеру кажется, что Марсель пожимает плечами и улыбается снисходительно, как и положено старшему брату. Это неправильно. Это невозможно. – Ты знаешь, кого я вижу в отражении, Райнер? Догадаться можешь? – рык Порко совсем не вяжется с тем, что в зеркале видит Райнер. – Надеюсь, он тебе снится. Потому что я не собираюсь выгребать это в одиночку! Мгновение – и Порко уже у трельяжа, прикладывает ладонь к пыльной поверхности зеркала. Райнер хочет верить, что ему показалось, но Марсель двинулся навстречу брату чуть позже. Доля секунды, недопустимая для отражения. И – пальцы. Ровные, бледные – Марселя – по ту сторону стекла. Загорелые, с шишковатыми суставами – Порко – по эту. – Он всегда протянет мне руку, – голос Порко обвиняет, – а ты? – Я… – в горле сухо, губы будто склеены, и говорить трудно. – Все вы. – Порко оборачивается к Райнеру, и отражение снова запаздывает. – Я же временный, Райнер, я же ненадолго. Как пассажир в поезде. Скоро моя станция, так с чего обращать на меня внимание, верно? – Моя станция раньше, – улавливает Райнер. Ему хочется оправдаться, сказать что угодно, чтобы Порко стал собой, чтобы снова обвинял, ругался, кричал и скалил зубы. Чтобы при одном взгляде на него порезаться можно было. Только не так. Порко будто не слышит его. Смотрит долго-долго, и глаза больные, чужие на привычном лице. Как будто содрал с себя кожу и вышел навстречу: смотри на меня, вот я какой. Райнер такому откровению не рад. – Было так жарко… И дома… мама делала лепешки. Невкусные, никогда их не любил, но другой еды не было. – Порко делает медленный шаг к Райнеру. Плавный, будто под водой. Это пугает. – А мы с Марселем бежали домой. Всегда бежали. Ходить скучно. У нас окна днём были на солнце, помню, мы бежим, а впереди свет, и дверь от жара будто бы колышется. И лепешками пахнет. А внутри – тополиный пух по всем углам. Мы окна и двери настежь открывали, всё пытались сквозняк поймать. И так заходишь – а пух по ногам как щенок. Встречает. Мы же о собаке мечтали. Вдвоем. Потом… я один мечтал. И зачем это было? Скажи, Райнер! Зачем? Он останавливается впритык, смотрит отчаянно и зло. И в отражении уже только лампочка, только стены и пол. И рукав Райнера. От этого становится легче, будто всё вернулось на круги своя. – Я этого не хотел, – всё, что может сказать Райнер. И в этих словах – вся его жизнь. Становление его как воина. Гибель Марселя. Провал миссии на Парадизе. Бесконечные метания. И Порко. Он тоже в этой фразе, только ему об этом знать совсем не обязательно. Райнер отворачивается, чтобы спрятать лицо. Это – только его. Никогда. Никому. И пусть Порко злится, Райнеру это даже в радость, только бы не смотрел в душу. В неё и самому заглядывать страшно. Лампочка моргает – напряжение ни к черту. В стене за спиной скребутся мыши. Где-то в коридоре смеются. Порко его обнимает. В это верится не сразу. Но тело горячее и влажное от пота, а руки очень сильные. Волосы на макушке Порко касаются его щеки. Лампочка снова моргает. – Заткнись, Райнер, черт бы тебя побрал, – сдавленно ругается Порко. Райнер молчит. Ему нечего сказать, не после того, что он услышал, не в момент, когда они так близко. Он решается осторожно положить ладони на спину Порко, и тот тут же, словно только этого и ждал, прижимается изо всех сил. – Молчи, – и слова ощущаются кожей. – Молчи, будь ты проклят.