Душа и тьма

      Душа и тьма (фанфик по сериалу «Чужестранка» 1 и 2 сезона)       Часть первая. Предчувствие       Глава 1. Кто нужен джентльменам       Когда за Клэр Бичем захлопнулась дверь, возникла неловкая пауза. Никто из офицеров не мог оправиться от удивления перед странным поведением англичанки. Поначалу эта особа производила впечатление леди из хорошего общества. Лорд Томас, надменный, с тонким нервным лицом, недовольно поправил парик. А капитан Рэндалл наблюдал за ним незаметно и торжествующе. Ведь только что глупая дамочка наболтала такого, что ее прямо сейчас можно сажать под арест за измену. А дурачок лорд Томас, который только из-за знатности и богатства получил чин генерала, проглядел такую птицу.       Лорд Томас поначалу, конечно, пытался держаться спокойно, но потому все-таки со звоном уронил вилку в тарелку. Щелчком он взбил обвисшие манжеты и поправил пышное кружевное жабо, чуть выпятив грудь. Сейчас он напоминал Рэндаллу индюка. По своей сути это был светский щеголь, еще молодой человек. Вот и сейчас лорд Томас со скучающим видом осматривал комнату, долженствовавшую изображать отдельный кабинет на захудалом постоялом дворе. Эта, в общем-то уютная комната, казалась жалкой английскому дэнди.       Рэндалл бегло взглянул на него, настолько, насколько позволяла субординация, отвернулся и спрятал улыбку. Он, Джонатан Рэндалл, сумел взбесить дамочку намеком на ее связь с Дугалом Маккензи. Дамы на этот счет чувствительны. Самая последняя шлюха блюдет свою репутацию. Тут миссис и прорвало. Наговорила она всего на тюремный срок или даже на виселицу.       А лорд Томас был взбешен насмешливой интонацией капитана, такой неуловимой, что он не мог поставить его на место. Внешне Рэндалл держался вполне корректно, его ни в чем нельзя было упрекнуть. Но стал бы он так держаться, если б не покровительство герцога Сандрингема. О герцогских милостях лорд Томас был прекрасно осведомлен. Вспомнился дворец герцога здесь, в Шотландии, так не похожий на мрачные бастионы местных лэрдов. Единственное место, где генерал мог забыть об этой дикой стране. Статуи итальянских мастеров, не уступающие работам древних. Картины французских художников, в том числе прославленного на всю Европу Ватто. Много модной придворной легкомысленной живописи на мифологические сюжеты, где сатиры преследуют нимф и задремавших под сенью дубрав пастушек. Были в гостиной герцога и портреты графинь, переодетых крестьянками с набеленной кожей, словом, весь этот маскарад, так полюбившийся двору Людовика 15, и здесь, в нищей горной Шотландии с дикими, почти первобытными нравами, довольно неуместный. Личный оркестр герцога играл отрывки из самых новых опер. Герцог и сам недурно музицировал.       Лорд Томас перенесся из резиденции герцога в неприглядную действительность. Да, Рэндалла нельзя было упрекнуть в нарушении регламента. Лорд Томас искал тему для разговора, которая могла бы его отвлечь от неприятных мыслей.       - М-да, - начал он, - эти шотландцы совсем уж варвары, они исподтишка нападают на наши патрули. Не умеют они себя вести по-джентльменски.       - Еще бы, милорд! - подтвердил один из офицеров. - У дикарей такого понятия даже не существует.       Все дружно поддержали эту точку зрения. Молчал лишь Рэндалл. Молчал и едва заметно улыбался.       Лорд Томас всегда с подозрением относился к капитану. Он попросту не знал, к какой категории людей его отнести. По манерам и речи - видно образование и происхождение из приличной семьи. Генерал где-то слышал, что отец Рэндалла был баронетом. А все ж в этом лице было нечто странное, неприятное. Лорд Томас, в силу ограниченного ума, мог сформулировать только так - возможно, это потому, что Рэндалл - единственный из всех офицеров не носил парика. Его черные, гладко зачесанные назад, волосы выглядели вызывающе, может быть из-за своего смоляного оттенка. Очень странный, варварский цвет, редкий для англичан. Волосы эти плотные и тяжелые, были по моде убраны в хвост. Смуглая или загоревшая кожа тоже придавала ему дикарский вид. И такие же черные, близко посаженные маленькие глаза с какой-то азиатской раскосостью. В галантном 18 веке собственные волосы, как и все естественное, считались вызывающим, слишком напоминавшем о животном мире.       Лорд Томас оглядел капитана так, словно впервые его видел и спросил:       - Вы не согласны с нами, капитан?       Рэндалл в ответ подчеркнуто вежливо наклонил голову, и все же, даже в этой вежливости чувствовалась неуловимая издевка. Генерал не мог взять в толк тот неуловимый подтекст и даже звук речи наглеца.       - Прошу прощения, сэр, но сейчас я не могу с вами согласиться. Я видел одного весьма достойного человека из шотландцев. Достойнее многих англичан. Лорд Томас чуть не поперхнулся своим кларетом, и все же, как обычно, во всех его пикировках с капитаном, внешне ни к чему нельзя было придраться. Противный ящер этот Рэндалл, с такими же неподвижными узкими глазками.       - И кто же это, по-вашему? Не этот ли дикарь Маккензи, тот самый, кто привез к нам миссис Бичем?       - Я говорю не о нем, сэр, а о его брате Колуме.       - Да ну! - отмахнулся лорд Томас. - Вы сами сказали, что он брат того головореза. Он, конечно, глава клана, и, как мне сказали, рассуждает здраво. Но все же не стоит разбрасываться определениями, так не подходящими для шотландцев.       - И, тем не менее, - продолжал Рэндалл, - он достойный человек, очень мудрый, сторонник союза с англичанами.       - Чушь! Шотландец и джентльмен - быть не может!       Рэндалл чуть прошелся у окна, его ботфорты раздражающе скрипели.       - Знаете, сэр, ведь джентльменство – вещь весьма и весьма хрупкая. Да, Колум Маккензи именно потому и может себе его позволить, ведь в его распоряжении есть грубая сила - Дугал и его головорезы. Я иногда думаю, что у каждого джентльмена должны быть такие... ммм... - Рэндалл развел руками, не решаясь продолжить.       - Головорезы? - смеясь, подсказал лорд Томас.       - ...проверенные люди, сэр, чтобы джентльмен не мог опускаться до определенного уровня и в то же время достигать поставленных целей.       Лорд Томас не нашелся, что ответить, а Рэндалл пока говорил, бросил взгляд на обглоданную кабанью тушу на огромном блюде в центре стола. Большие дуги ребер казались арками, и вся эта арматура выглядела отвратительно как любые объедки. Под ребрами уже ползла вездесущая муха. От ребер шла слабая тень, и муха, пробираясь под этим сводом из костей, в его воображении вдруг приняла очертание человеческой фигуры. Ему виделся эшафот виселицы, жуткие подмостки. Это тень разрастается настолько, что падает на долины и холмы, где маленькими насекомыми копошатся люди. Иногда фокус становился четче, и можно было даже увидеть их лица. Они смеялись, ели, говорили, не замечая виселицы, что отбрасывала на них свою тень. Еще Рэндалл вспомнил старинную бронзовую статую перед фасадом своей школы-интерната - Тэлмеджа. Памятник увековечил ее основателя и благодетеля. Задрапированный в римскую тогу, благодетель держал в одной руке библию, а другую длань величественно простирал вдаль, указывая путь ученикам и потомкам. Когда капитан еще мальчиком забирался на крышу, эта длань виделась карающей десницей господа, и в ее власти было обрушить гром небесный и сжечь заживо остолопов-учеников. Лица потемневшей от времени статуи Джонатан так и не смог разглядеть, как ни пытался. Видимо, скульптор, удовольствовавшись величием вылепленной фигуры, считал лицо делом неважным. Да и работал он уже много лет после смерти основателя.       - Вы попросту вульгарны, Рэндалл, - наконец, после долгих раздумий изрек лорд Томас, - я кое-что слышал здесь о вас, знаю теперь даже ваше прозвище - Блэк Джек. Так, кажется, шотландцы вас называют? Вам очень идет эта пиратская кличка.       - Да, сэр, - пожал плечами капитан, - и я не отказываюсь от этого прозвища. Пираты нужны лордам и даже королям. У великой Елизаветы были Рэли и Дрейк. Они прекрасно угадывали веления монархини. Они скрывались в тени монаршей особы, или она пряталась за них? Трудно сказать. Тут и то и другое в равной мере.       - А сейчас ваши слова, Рэндалл, уже тянут на оскорбление короны.       - Оскорблением короны было бы, если б ее величество пошла на абордаж, - возразил Блэк Джек, - а так она не замарала свои королевские руки. Ведь для того и существуют пираты, головорезы и прочие сомнительные личности.       И тут все догадались, на что намекал Рэндалл, он хотел косвенно спросить у лорда Томаса распоряжений по поводу судьбы Клэр Бичем. Генерал был должен отдать приказ о ее аресте, но он трусил брать на себя такую ответственность, и потому лишь пытался намекнуть на нее Рэндаллу. А тот намеренно делал вид, будто ничего не понимает и в то же время давал понять, что видит трусливого начальника насквозь. Для этого был и нужен разговор о пиратах. Лорд Томас в ответ на эту дерзость выдвинул единственное, что, по его мнению, могло бы сбить спесь с Рэндалла.       - Вряд ли герцогу Сандрингему понравятся ваши рассуждения, капитан.       Рэндаллу случалось бывать и «дьяволом для грязной работы» и джентльменом, не замаравшим перчатки. И в тех, и в других случаях он не боялся идти до конца. Он так часто наблюдал этот тошнотворный в своей банальности механизм, что ему становилось даже скучно. Казалось, жизнь ничем не может его удивить. М-да, он вспомнил сейчас один случай. Перед глазами его всплыла еще одна грубая шотландская физиономия, кажется, это был местный фермер, уже разоряющийся, бывший арендатором во владениях некоего лэрда. Рэндалл и его солдаты искали припрятанное зерно. Парень нервно и злорадно поиграл желваками и показал потайной ход в замке. Он ненавидел своего лэрда. Капитан вспомнил себя, идущего вслед за солдатом с факелом, спускающимся в темный подвал с бесчисленным количеством ступенек. Пляшущие тени на склизких стенах, бесконечные повороты... Этот путь казался бесконечным, словно погружение в низость человеческой души. Парень шел, стиснув зубы, злоба, которую этот бедняк и не пытался скрыть, перекосила его лицо. Злоба и месть - вот что заставило шотландца пойти против шотландца. Он торжествующе указал на сундуки в углу.       Рэндалл, вспоминая все это, ничем не выдавал своих мыслей и смотрел все так же отстраненно.       - Вряд ли герцогу интересно мое мнение о нем, сэр. Это так же нелепо, как если бы я интересовался мнением моего денщика Марли.       - Что? - изумился лорд Томас. - Это то полоумное существо, которое я заметил во дворе?       С грязного постоялого двора послышался смех солдат. Рэндалл прислушался.       - Не стоило бы вам, сэр, даже замечать это смрадное животное.       Лорд Томас всегда чувствовал в словах Рэндалла скрытую насмешку и теперь закусил удила:       - Что во дворе за шум?       - Марли развлекает солдат, сэр, - с невинной улыбкой ответил Рэндалл. - В их грубой жизни так мало развлечений.       - А что делает это животное?       - Сэр, вы будете шокированы.       - Отвечайте, капитан!       - Вешает другое животное, сэр.       - Кк... какое животное? - лорд Томас даже закашлялся.       - Собаку, сэр, да простит меня ваша светлость за столь грубые подробности.       Лорд Томас вскочил и подбежал к распахнутому окну. Марли, грязный громила с низким лбом, не похожий ни на денщика, ни даже на тюремщика, а, скорее на бродягу, стоял в центре маленького грязного двора.       По двору металась беленькая собачонка, истошно визжала, жалась к сырым стенам, к прокопченным оградам из валунов, к деревянному забору огородика. Она пыталась найти хоть какое–нибудь укрытие, какую-нибудь щелку, чтобы проскользнуть в нее, как крыса. Служанка из трактира, дородная матрона, пыталась отбить ее у солдат и, загородив собой собачку, толкнула мощной рукой тощенького капрала. Увидев его растерянность, она подхватила несчастное существо, и повернулась к двери трактира. Но другая служанка, молоденькая, похожая на фарфоровую пастушку с льняными волосами, смеялась задорно, с каким-то затаенным предвкушением. Какая-то старуха с огромной корзиной в тяжелых деревянных сабо, словно угадав ее мысли, плюнула девчонке под ноги. Потом старуха дернула ее за локоть и проговорила:       - Лишь бы смотреть, как мучают бедную животину!       Девушку это ничуть не смутило, она продолжала хохотать, уперев руки в бока. Глаза ее блестели в жутковатом нетерпении. У лорда Томаса к горлу подступила тошнота, он понял, что эта девушка, почти девочка, предвкушала лицезрение пытки. Какой-то солдат облапил девушку, толстуха попыталась вступиться за нее и выпустила собачонку из рук.       - Ваш денщик, - заметил лорд Томас, обернувшись к Рэндаллу, - он ведь даже не солдат.       - Так и есть, сэр, он тюремщик, но не прочь подработать на стороне. Он знает толк в своем деле.       Лорд Томас услышал жуткие крики, показавшиеся ему поначалу человеческими, и обернулся во двор. Потом крики прекратились. Несчастная дворняга корчилась, подвешенная за шею под всеобщий смех. Веревка не была затянута. А Марли, торжествующе улыбаясь, ловко снял собаку с петли. Она некоторое время валялась в грязи, неподвижная, потом на дрожащих лапах приподнялась, жалобно тявкнула и тут же исчезла в дыре забора, не дожидаясь новых издевательств. Тюремщик же стал шутливо раскланиваться перед публикой, показывая, что он в своем деле артист.       - Только он один во всей округе владеет искусством вешать, не приводя к смерти. - заметил Рэндалл. - Такие знания передаются палачами из поколения в поколение, от отца к сыну. Это тоже своего рода искусство. Ужасно только то обстоятельство, что такая леди, как миссис Бичем, тоже может все это увидеть. Она ведь сейчас внизу, в холле.       Лорд Томас поежился. Имя миссис Бичем вернуло его к реальности. Он тут же заметил, как заерзал на своем стуле лейтенант Джереми Фостер. Мальчишка, молокосос! Понятно, что он должен сопроводить даму в Инвернесс. Но после того, что она наговорила, он, генерал Томас, не может приказать отпустить ее.       Он неуверенно, мельком взглянул на Рэндалла, но привычного злорадства в его лице не уловил. Капитан словно бы забыл обо всем и рассеянно смотрел куда-то в сторону. Перед его глазами всю жизни качались тени повешенных, они не выходили у него из головы. Карта таро с Висельником преображалась в разных людей. На сей раз, она приобрела очертания ирландца Финни, управляющего в сассекском поместье Маунт-Роуз. Хозяин Маунт-Роуз был соседом и другом его отца, и самым богатым сквайром в округе. Финни, льстивый коротышка в красных перчатках-крагах, вечно пропадал в поле, он был прекрасным управляющим. Но держался, как все выскочки, нагло и в то же время заискивающе. К дворянам их округи он обращался с умильной улыбочкой, а к батракам и фермерам – с ехидной. Вот он перед мистером Роузом. Тонкое лицо мистера Роуза чуть кривится, когда Финни, кланяясь, подает ему расчетную книгу. И все с тем же видом угодливой собаки, вот, мол, смотрите, какие делишки я для вас обделал, сэр. Ирландец, выбившийся в люди, он был ненавидим батраками и презираем арендаторами. Фермеры видели в нем существо низшего сорта, батраки - предателя всех нищих. Финни знал о темных делишках мистера Роуза, для них его и нанимали, чтоб джентльмену не мараться. Он был повешен за махинации, а сквайр Роуз, нажившийся на них, по слухам и сам отдал проходимца полиции, чтобы не болтал много. Финни, вздернутый на веревке, был страшен, Иуда с высунутым языком. Батраки являлись к виселице, одетые как на праздник и плевали в тяжелую распухшую тушу.       А лорд Томас все пытался разрешить свою нехитрую дилемму. Ну как, как ему еще намекнуть Рэндаллу (конечно же, речи быть не может, чтобы сформулировать все в виде приказа). Лорд Томас был трусом и всегда любил спихнуть обязанности на подчиненных. Но на кого же, на сей раз? Он знал, этот мерзкий Рэндалл использует любую возможность подложить ему свинью. Все другие, напротив, деликатно исполняют поручения, растворяясь в воздухе, и не приходится испытывать чувство вины, мучающее его сейчас.       - Вы, кажется, собирались на охоту, милорд, уже скоро стемнеет, - небрежно заметил Рэндалл.       Лорд Томас было неуверенно поднялся, потом снова сел.       Джереми Фостер было начал:       - Миссис Бичем, сэр, просила сопроводить ее в Инвернесс.       - О нет, Джереми, кто же, в таком случае, покажет ей местность. Лучше капитана Рэндалла этого никто не сделает, - решился, наконец, сказать лорд Томас и добавил наигранным тоном:       - А правду говорят, будто куропатки в этих краях чрезвычайно тощие?       Все это время он старался не глядеть Рэндаллу в лицо.       Глава 2. Новобрачная       Клэр очнулась от своих мыслей, она еще кружилась в вихре обрывков воспоминаний. Ее вернули к реальности резкие голоса Руперта и Энгуса, которые болтали без устали в галерее за кухней.       - Что у меня за скучное имя! И как можно назвать ребенка Энгусом? Хотя, кому я говорю, у тебя ведь та же беда!       Они были повсюду вместе, как нитка с иголкой, как сиамские близнецы, Клэр не могла представить их отдельно друг от друга. Они вместе шутили, кутили и частенько переругивались. Клэр думала было спуститься, чтобы взять немного еды. Во время своей второй свадьбы она не могла кусочка проглотить, а сейчас внезапно почувствовала острый голод. Но, теперь, увидев неразлучную парочку, она повернула назад, мысленно улыбаясь. Толстяк Руперт мягкий, благостный, добродушно-ленивый, точнее, ленивый до ужаса, в дуэте с живчиком Энгусом играл вторую роль.       - Это не имя скучное, а люди глупые, - возразил Энгус, - они и половины букв в наших именах не способны выговорить.       - А тебе не кажется, Энгус, - продолжал настаивать увалень, - что мои два других имени Арчибальд Бенджамин звучат как-то напыщенно, что ли...       Клэр, открыв дверь на галерею, мельком увидела большую столовую с тяжелыми дубовыми длинными скамьями, на столах догорали оплывшие до огарков свечи. В неверном свете утра кошки и воробьи, пожирающие объедки, да кроме Руперта и Энгуса, еще парочка пьяных гостей, свалившихся под стол. Толстяк и большеголовый держались молодцом, точнее, были относительно трезвыми среди всеобщего свадебного разгула. Но все же Руперт едва удерживал в руке тяжелую глиняную кружку. Он зачарованно глядел в нее, как любой пьяница, найдя на ее дне нечто интересное. Тощая кошка со впалыми боками и грязной шерстью, стала подкрадываться к куску аппетитного окорока, но тут ее опередил огромный рыжий кот. Но замарашка проявила невиданную прыть и с воплями надавала коту пощечин. Тот живо скатился вниз. Руперт, ухмыльнулся, заметив:       - Окорок достанется тощей леди. Так всегда-побеждает не тот, кто толще, а кто позадиристей.       - Спасибо за комплимент, - отозвался Энгус, - но, возможно, твое второе имя Арчибальд и впрямь напыщенное.       - Да, поэтому-то я всегда представляюсь полным именем. Но люди все равно зовут меня Руп, словно бы хотят понизить в чине. Мол, не дорос ты до Арчибальда.       Клэр, тихонько посмеиваясь, вернулась в спальню. Джейми уже проснулся, сел в кровати. Его великолепный торс блестел, мускулы так и перекатывались под кожей. А лицо - невинное, как у 10-летнего пастушка. Этот контраст ее еще больше рассмешил, она взяла венок омелы, украшавший полог кровати новобрачных и водрузила его на голову муженька. Джейми тут же сгреб ее в свои могучие объятия. Они дурачились: молодая жена болтала голыми ногами, молодой супруг пытался шлепнуть свою благоверную то по спине, то пониже спины. А в открытое окно несколько раз пронзительно прокричала болотная птица, радуясь наступившему утру. Клэр поднялась и еще больше распахнула окно. Внизу тоскливо, с натугой замычала корова.       Новобрачная пересказала болтовню Энгуса и Руперта, она все повторяла:       - Представь себе, какой Руперт скромняга, он считает, что не дорос до своего второго имени - Арчибальд.       - Ха! - отозвался Джейми. - И точно, есть люди, которые носят имя словно бы им не по размеру. Вот, к примеру, Джонатан Вулвертон Рэндалл, звучит торжественно, а ведь он не генерал, а всего-навсего капитан.       - Мерзкий ублюдок и садист! - вырвалось у Клэр. – Только и делает, что терзает и пытает!       - Ты слишком упрощаешь, сассенах, - сказал Джейми, успокаивая ее.       Она смотрела на него. Этот юноша казался таким спокойным, но ведь она видела его жуткую спину, прекрасную, мускулистую, широкую - и все же страшную. Эти шрамы заставляли вспоминать Рэндалла и перед ее мысленным взором расходились, превращаясь в ошметки сырого мяса. Виделась лавка мясника, бойня. Она прижалась к Джейми, крепко обхватила его, точно желая защитить от будущих бед. Она теперь хорошо могла представить издевательскую обстоятельность и спокойствие палача. Рэндалл очень подробно и с жуткой обыденности перечислил ей все подробности порки. Для него это была часть игры, но забавлялся ли он ее ужасом, она бы так не могла себе ответить. Он умело скрывал свои эмоции.       - Человеческая душа слишком сложна, - проговорил Джейми.       - Не хочу слышать. Не нужно пытаться понять его. Он палач и ничего более.       - И все–таки, человек - это загадка, любой, даже Джонатан Рэндалл.       Клэр недовольно покачала головой. Она слушать такое не могла, это было уму непостижимо - то, как Джейми говорил о своем мучителе.       А молодой шотландец посмеивался:       - Вот у нас и первая размолвка в первую же брачную ночь и из-за кого - из-за Рэндалла!       А Клэр все думала об удивительном сходстве Блэк Джека и Фрэнка - то же смугловатое узкое лицо с маленькими, близко посаженными глазами. Она видела, как Блэк Джек Рэндалл, не спеша, прогуливается по комнате на постоялом дворе в Броктоне. Шагал мерно, словно высчитывая и очерчивая круг, за который ей не дано выйти. Всплыли в памяти и рассказы Фрэнка о допросах. Он был и в роли допрашиваемого, и в роли допрашивающего. Чаще последнее. Он говорил об этом весело, с азартом, попивая кофе или виски. А Клэр и экономка преподобного, миссис Грэм, слушали. Миссис Грэм обожала эти рассказы, ловила каждое слово Фрэнка, для нее это были ожившие приключения сыщика Пинкертона. Клэр же пыталась скрыть некоторую нервозность, ей виделось в ее муже увлеченность охотника, преследующего дичь. И вот теперь она с ужасом находила у Фрэнка некоторые черточки Джека.       - Я тоже много об этом думал, - словно бы эхом отозвался Джейми, будто бы подслушав ее мысли, - и уж побольше твоего.       Клэр нахмурилась, спросив:       - А зачем думать? Я знаю одно - он чуть не убил тебя тогда. Там только жестокость и никаких сложностей. Зло банально.       - Я вижу глубину, - настаивал Джейми.       - Какую глубину? О чем ты, черт возьми, говоришь?       Она в сердцах даже отвернулась, да и к тому же глупо было сердиться. Тут ей бросилась в глаза старинная гравюра перед резным комодом. Гравюра изображала трех ведьм, появившихся перед древними правителями Шотландии. Один, одетый как воин, отворачивался, весь суровый непреклонный, закованный в шипастую броню. Другой воин, помоложе, в серебристых гладких латах жадно внимал предсказательницам, чуть даже наклонившись. Самая старая ведьма была ужасна, она даже не выглядела человеком, хотя бы и дряхлым, и некрасивым. Ее жутко деформированное лицо напоминало морду зверя и казалось, из беззубого рта высунется раздвоенный язык. Клэр вдруг узнала сцену из «Макбета».       - Ты, похоже, хочешь сделать из него шекспировского злодея? - спросила она Джейми.       - А ты, похоже, думаешь, что зло - слишком простая вещь, - возразил ее новоиспеченный муж. - Мне кажется, Джек Рэндалл - один из тех, кого мучает собственная мерзость. Я видел, как зло заставляет человека истлевать еще при жизни, еще не сойдя в могилу, он горит в аду. Только никому не передавай мои слова, сассенах, не то прослыву здесь еретиком, не признающим адского пламени.       Клэр тут же подумала о мрачном фанатике отце Бэйне. Вспомнила его высокую костистую фигуру, его тощую жилистую шею, торчащую из грубошерстной сутаны, горящие огнем глаза под кустистыми бровями. Он ритмично, мерно встряхивал четками, расхаживая вокруг изголовья кровати. У 10-летнего Томаса Бакстера была кровавая рвота, он бился в судорогах, поэтому, думая, что он одержим, его привязали к кровати. Миссис Фиц, величественная в своем покрывале, накинутом на голову (в этот момент в ней чудилось что-то библейское), держала руку своего племянника. Клэр видела, как она выпрямляется и вежливым, но непреклонным жестом указывает отцу Бэйну на дверь.       А Джейми продолжал, погруженный в свои мысли:       - Дело не в том, что он хочет сломать меня. Там, в Форте Уильям, в его лице я заметил странное выражение. Перед самой поркой, когда он спросил, боюсь ли я, лицо это казалось таким сосредоточенным, суровым, даже почти торжественным. Странная мысль - он был словно бы погружен в исследование. Словно бы пытался понять, до чего человек - он или я - может дойти.       - Ты великодушен и пытаешься его оправдать, - возразила Клэр.       Она смотрела в распахнутое окно. Блеклое, стылое утро, бесконечные равнины, вдали очертания гор, все холодное, величественное, равнодушное, торжественное. Торжественное? Кажется, так говорил Джейми, рассказывая о Рэндалле. Она вдруг почувствовала трагизм, боль, разлитую в природе, в самом бытии. Какая-то птица, взмыв один раз, опускалась стремительно все ниже, словно бы падая, как будто бы ее приманивала к земле невидимая сила. Клэр думала о древних стенах этого замка, вспоминала свои прогулки с Фрэнком, тогда ей казалось, что такие стены могли возвести лишь древние гиганты из легенд.       - И порол он тебя, должно быть, с таким же философским лицом? - попыталась невесело пошутить она.       Джейми тоже теперь рассматривал гравюру с ведьмами.       - Это Шекспир, - сказал он, - в изображении зла ему нет равных. Я изучал катехизис у отца Бэйна и латынь, сассенах. Я не такой уж дикарь. И все же, я чувствую - священники не понимают зло. Они приписывают его какой-то внешней силе, а на самом деле оно таится в глубинах души.       Джейми поднялся, расстелил свой килт, расправил его, двигаясь медленно и аккуратно, почти церемониально. Потом, накинув кожаный жилет, стал медленно застегивать целый ряд медных пуговиц. Он не сразу смог справиться с застежками, и Клэр помогла ему. Он же, в свою очередь, ловко затянул ей корсет, не хуже любой горничной. Когда он завернулся в плед, несмотря на суровость национального костюма, оставалось что-то свое особенное, мальчишески-веселое. Джейми не без озорства повертел в руках венок омелы и шутливо примерил его, повторяя ее жест. Темнота уже рассеялась, появилось солнце. И где-то опять закричала болотная птица.       И, глядя на своего нового мужа, Клэр опять подумала о Фрэнке. Ей пришли в голову слова, сказанные в тот роковой день в гостиной преподобного.       Преподобный Уэйкфилд заметил тогда с задумчивостью:       - Мы только что столкнулись со страшным злом, с нацизмом. Нацизм побежден на поле боя, а преодолели ли мы зло в себе?       Фрэнк пожал плечами, ответив:       - Как знать! История Блэк Джека Рэндалла открыла мне многое. Да, он храбрый человек и преданный королю, но... если бы он жил в нашу эпоху, уж не пришлось бы нам сравнивать его с нацистами?       Преподобный явно был шокирован, он вытаращил глаза, махнул рукой, потом все же попытался улыбнуться:       - Эк куда вас занесло, Фрэнк!       - А по мне так это один и тот же архетип. Всего-то на всего другая эпоха, другие костюмы. А уж возможность безнаказанно убивать представителей варварских народов, ведь шотландцы для англичан были тогда дикими туземцами... И на их уничтожение смотрели сквозь пальцы.       - Вы говорите такие вещи, - покачал головой преподобный, - послушайте, Фрэнк... ужасные вещи... и мне тоже пришла в голову ужасная мысль... если вы правы, то весь смысл войны теряется. По-вашему, выходит, мы мало чем отличаемся от немцев.       - Я говорю о прошлой эпохе, - заметил Фрэнк. - Конечно, нам не легко принять, то, что наши соотечественники творили то же зло. Нам легче представить зло в облике немца, чем открыть его в себе.       - Но нацистов будут судить! Уже судят! - воскликнул преподобный, всем своим видом протестуя против того, что говорил Фрэнк.       - Просто есть различие в восприятии 18 века и 20-го. Отношение к подобным вещам сильно изменилось. В 18 веке не существовало даже такого понятия как «военный преступник». Нацистов будут судить за то, что Блэк Джек делал безнаказанно.       Клэр очнулась. Миссис Фиц звала ее вниз к обеду, торжественному обеду в честь молодых. Колум и его жена Летиция оказались так любезны, что посадили новобрачных по правую руку. Колум с его блеклым, изможденным лицом, держался с необыкновенным достоинством. Зоркий взгляд его подмечал все, что привыкли прятать. Это граничило у него с умением читать мысли, которым славились древние прорицатели. Он всматривался то в Клэр, то наблюдал за своим племянником Джейми. Летиция улыбалась благожелательно, но со скрытой усмешкой. Она и не предполагала, что бедолагу Джейми так быстро окрутят. Дугал, величественный в своем камзоле из темно-золотистого бархата, глянув на Джейми, как всегда чуть заметно скривился, и поправил пряжку с янтарем, которой был заколот его плед. Потом усмехнулся в усы, и вид у него снова стал торжествующий. Кравчий увидел, что кубок Колума пуст, и собрался добавить ему вина. Но Колум опередил его, потянувшись к кувшину, такой маневр помогал ему получше разглядеть лицо Клэр. Конечно же, он знал, что это интрига его брата Дугала, довольного ухмылявшегося Дугала. Лицо новоиспеченной миссис Фрэйзер было непроницаемым, только немного задумчивым. Молодая женщина во все время длинного обеда с его переменой блюд просидела прямо и изящно, по-видимому, имея великолепную выдержку. Но чутье Колума позволило ему увидеть за этой прекрасно сделанной маской нервозность и растерянность. А Джейми показался своему дядюшке глупо влюбленным - он не отводил от жены взгляд, тихонько, под столом, пожимал ей руку. Хозяина замка Маккензи внутренне смешила страсть племянника, хотя он считал ее данью молодости. И все же Джейми молод, но не мальчик, ему все же не 16, а 22 года. Кто знает, может, Дугал и прав, не стоит пытаться сделать из неопытного птенца главу клана.       Клэр все это время и впрямь сидела, как на иголках. Ее мучило неизвестное будущее. Что же будет с Фрэнком, неужели он потерян для нее навсегда? Она попыталась отвлечь себя от грустных мыслей, осматривая зал, полный пирующих гостей. И заметила на одной из длинных скамей рядом с миссис Фиц ее внучку Лэри. Хорошенькое пухленькое лицо ее покраснело от слез, но, когда девушка заметила взгляд Клэр, то ответила ей таким бешеным и злобным взглядом, что молодую женщину пробрала дрожь. Лэри была моложе ее больше чем на 10 лет, на вид ей, казалось, можно было дать 15-16, но что-то слишком слащавое, простенькое и глупенькое портило ее. Она напоминала молоденьких аппетитных служанок из таверн.       Но о чем бы Клэр ни думала, мысли ее неизменно возвращались к тому страшному дню допроса у Джека Рэндалла. Она вспоминала, как оказалась в той комнате на постоялом дворе в Броктоне. Вошла и никого уже не увидела - ни лорда Томаса, ни офицеров. Только Джонатана Рэндалла. Она еще тогда поняла, что ей предстоит схватка. Но поначалу капитан Рэндалл держался вполне корректно и вежливо, а та комната, тот отдельный кабинет, казался ей таким уютным. Маленький камин, старинная резная мебель, витражные окна - все располагало скорее к мирной беседе, чем к допросу. Она несколько раз попыталась тогда успокоить себя, кто знает, может быть, Рэндалл вовсе и не грубое животное. Но тут же поежилась - нет, не грубое, а гораздо более изощренное. Клэр и сейчас пронизывал холод, когда она вспоминала об этой изощренности. Что она могла тогда ему противопоставить, как повлиять на него? У нее на руках не было козырей, кроме услышанного от Фрэнка имени герцога Сандрингема. А Рэндалл не торопился, он, конечно же, узнал ее и ждал возможности поквитаться с ней. Но, когда лорд Томас представил их друг другу, сделал вид, что не знает ее. Как, должно быть, он тогда наслаждался этой игрой. Оставшись с ним наедине, она изо всех сил пыталась справиться со страхом. Пыталась остановить свое внимание на мелочах. Начала рассматривать массивные мраморные часы над камином. Странно, в этой комнате в захолустной таверне, в шотландской глуши, она неожиданно увидела изящные вещи – столик на тонких изогнутых ножках в виде бронзовых львиных лап. Маленький, стоявший в нише, предназначенный для чаепития.       Джейми не мог не заметить ее рассеянного вида. После обеда, длинного, бесконечного, он потихоньку увел ее на галерею, едва пришли волынщики. Он улыбался про себя, видя, как Клэр пьет бокал за бокалом. Вино из погребов Колума, конечно же, доброе, но все же негоже женщине, да еще молодой супруге так пить. Его женушка оказалась необычной, поистине чужестранкой, но ему это нравилось. Ему нравилось, как она раздувает тонкие нервные ноздри, точно норовистая кобыла, нравилась ее длинная шея и гордая осанка. Но все же Клэр казалась ему малость худоватой. Но и это можно поправить. Все дело в том, что она здесь не на своем месте и не может чувствовать себя хозяйкой в чужом доме. Вот вернется он в Лаллиброх, в старый зал, огромный, с высоченными каменными сводами и будет вместе с ней пировать за огромным столом, как пировали его предки. Клэр откормится, объедаясь знатными лепешками, теми, что печет экономка Лаллиброх миссис Крук. Хоть миссис Фиц - золото, а не хозяйка, а все ж таких лепешек не делает. Джейми был задумчив, провожая жену мимо шумящих гостей, у него гудела голова от выпитого и от гула пляшущих ног. Но все же, подняв голову, столкнулся с сострадательным, материнским взглядом миссис Фиц из-под пышных оборок чепца. Да, она смотрела на него. Джейми улыбнулся ей и тут же отпрянул, увидев рядом Лэри, с ее искусанными губами и покрасневшими от злых слез глазами. Джейми чувствовал, что хочет опустить голову, даже спрятаться, как последний трус, только бы не встречаться глазами с несчастной девицей. Но не мог же он, в конце концов, утешать Лэри! Лэри нервно дернулась к ним, даже сделала шаг, но предупредительная миссис Фиц мягко удержала ее за плечи. Клэр, конечно, не могла не заметить состояние девушки, оно вызвало в ней странную досаду. Что это? Разве она ревнует? А прошлое? А Фрэнк?       Колум вызвал Джейми для какого-то разговора (черт возьми, все решалось без нее, это бесило). Даже став женой Джейми, она была для них англичанкой. И ей пришлось одной вернуться в их комнату.       Там она немного успокоилась, словно, наконец нашла прибежище. Играл огонь в камине, она смотрела, улыбаясь, на серую сумку на каминной доске - спорран Джейми. Это была небольшая сумочка, похожая на кошель, которую шотландцы носят поверх килта. Рядом лежали катушки ниток и шило. Джейми сам ее чинил и даже умел немного портняжничать. Недавно он огорошил ее умением вязать теплые чулки и даже толстенные накидки. Она рассматривала спорран, заметила прореху - старая кожа вытерлась, а из нее что-то выглянуло. Замерев, Клэр нащупала конверт да не один - тут три или четыре письма... и все тут же высыпались. Лэри! Наглая девка смеет писать ее мужу любовные послания, а он смеет их хранить! Да неужели он настолько глуп, чтоб держать их на виду, а может... может ему попросту наплевать на ее чувства.       Она все еще стояла с тремя конвертами в руке, борясь с постыдным желанием вскрыть их и тут только заметила - письма не от Лэри - в своей ревности Клэр даже не посмотрела на подпись - это были письма от Нэда Гована, юриста у Маккензи. Два письма, точнее. Другое, сочиненное самим Джейми, адресовалось герцогу Сандрингемскому.       Герцог Сандрингем... Кажется, она слышала, как Джейми пытался просить его об амнистии. Клэр скептически отнеслась к этой идее. Она сказала мужу, что герцог-покровитель Джека Рэндалла. Но даже Клэр не могла знать характер их отношений. Мог ли такой человек, как Рэндалл, плясать под чью-то дудку? Или же он, делая вид, что подчиняется, давно ведет свою игру? Знает ли герцог о преступлениях капитана или сам, наоборот, покрывает их?       Она выглянула на галерею, ей нужно было найти Джейми, но встала как вкопанная на самом пороге, чуть не сдержав крик - так ясно она увидела Блэк Джека. Он улыбался и вертел в руках кусок толстой висельной веревки.       Потом услышала голос миссис Фиц, та некогда обещала ей соорудить парадную прическу. Миссис Фиц обладала множеством ценных навыков, как и Джейми, как и все люди той суровой эпохи. Она внесла в комнату несколько маленьких глиняных горшочков с мазями. Расчесала волосы Клэр, потом ополоснула их, из большого медного кувшина. Вода лилась мелодично и усыпляюще в серебряный таз. А миссис Фиц все напевала себе под нос старинную балладу. Баллада, конечно, пелась на гэльском, протяжный мотив быстро убаюкал ее. Ей снились те же древние холодные камни, которые не могло прогреть северное скупое солнце. Шум в ушах и звон, ощущение бестелесности, когда она, наконец, очнулась. Непостижимый ужас испытала она, не увидев шоссе. На месте его - только заросшая тропинка и лес. Потом перед ней возник Фрэнк, она словно бы перевоплотилась в него, видела все его глазами - оставленную машину с незапертой дверью, пустую дорогу. Фрэнк всегда казался ей сдержанным, он в любых условиях не терял самообладания - особую боль она ощутила, представив, как такой человек подавляет свое горе. Он даже в этом ужасе держался отстраненно-вежливым. Потом мелодия миссис Фиц в толщах, в пучинах забытья трансформировалась в шумный, в многоголосый хор. Там, на камнях, в странном ритуальном танце вертелись друиды, все убыстряясь, в этом бреду похожие на дервишей, они так мелькали перед ее глазами, что слились в белую пелену. Сквозь эту пелену еще проступали фигуры-волчки. Кружилась голова, и заснувшая Клэр чуть ли не свалилась со стула. Миссис Фиц разбудила ее, тронув за плечо и сказав:       - Вот и готова ваша причесочка! Герцогиня позавидует!       При слове «герцогиня» Клэр вспомнились какие-то отвратительные слухи о герцоге Сандрингеме, шепотом передаваемые в Леохе. И смешливая мина Джейми, когда он рассказывал о визите герцога к ним 7 лет назад и о его любезностях. Она порывалась спросить у миссис Фиц, но не решилась. Она все еще чувствовала себя чужой, да что говорить - она и была здесь чужой. И это чувство останется с ней, пока она не вернется к этим колдовским камням, что перенесли ее из 1945 года в 1743-й. Многое она уже понимала, восстание якобитов перестало быть для нее страницей в учебнике. Она сама видела, как Дугал собирал для него деньги. Заметила и двойную бухгалтерию Нэда Гована. Слышала какие-то крохи информации то от Фрэнка, то от преподобного. А что, если Рэндалл не просто верный пес герцога, а пользуется его особым расположением и потому неуязвим, недосягаем для человеческого суда? Герцог в английской иерархии - высший титул среди лордов. Выше - только принц и король. Герцоги могли быть родными братьями принцев и кузенами королей. А Сандрингем явно из тех великих мира сего, кто считал королей лишь первыми среди равных. Клэр нервно повела плечами.       Она не могла не вспоминать в эти дни о жуткой исповеди Рэндалла в их последнюю встречу. Ей необходимо было найти то, что помогло бы вырвать Джейми из его лап. Пока не объявлена амнистия, ее муж остается вне закона. Но что делать, к кому обратиться за советом? Ей опять почудились руки Рэндалла, держащие веревку, вот-вот он затянет ее на шее Джейми.       На галерее послышались шаги. Миссис Фиц посоветовала Клэр выйти навстречу мужу.       - Как он обрадуется, увидев вас с новой прической! - сказала миссис Фиц.       Молодая супруга спустилась вниз и увидела Джейми, в маленькой темной нише, что-то объясняющего Нэду Говану. Нэд, маленький, неприметный, носатый, но с недюжинным умом и искрящимся юмором в выцветших глазах, уже не носил парика - парик ему заменили его собственные седые волосы. Он, по моде своего времени, стягивал их бархатной лентой в маленький крысиный хвостик. Старый нотариус слушал Джейми очень внимательно, правда в его лице иногда мелькала едва заметная жалость. До ее слуха долетели слова Джейми, полные юного воодушевления. Амнистия... я написал герцогу... Нэду не удалось справиться со своей мимикой, он на секунду поджал губы, но, тут же спохватившись, изобразил улыбку. Джейми продолжал его горячо убеждать, Клэр спустилась к ним. Он обнял ее, она уткнулась лицом в плотную вельветовую ткань его шитого серебром праздничного камзола. Но она так и не решилась предостеречь его. Кто знает, может прошение герцогу сработает.       - Голубушка, да вы места себе не находите, - услышала Клэр недовольный голос миссис Фиц.       Впервые присутствие милейшей миссис Фиц вызвало в ней раздражение, и экономка поняла его по-своему, несколько обиженно вздернув подбородок, добавив:       - Ну, хорошо, ухожу-ухожу, раз уж вам не терпится так поговорить с вашим Джейми.       Она держалась недовольно, явно обиженная тем, что Клэр не оценила прическу. Проходя мимо, миссис Фиц выпрямилась, тяжелые накрахмаленные юбки шумно зашуршали. Клэр почувствовала сожаление и в несколько торопливых шагов догнала миссис Фиц. Но та уже завернула за угол, растворившись в темноте бесконечных коридоров Леоха. Клэр с досады закусила губу. Все ее мысли были заняты судьбой мужа. И она перестала думать о других, тех, кто в этом новом незнакомом мире мог бы стать ее друзьями и соратниками. Ее раздражало, что она потихоньку начинает забывать о Фрэнке. Когда ее мысли вернулись к мужу из своей эпохи, она так явственно услышала его голос, словно бы еще находилась в 20 веке, в гостиной преподобного.       - Джонатан Рэндалл был достаточно образованным человеком для своего времени, - говорил Фрэнк. - Взгляните-ка, преподобный, что я нашел.       - О! - воскликнул старый священник, раскрывая страницы старинной книги.       Клэр вспомнила, как и сама листала ветхий от времени фолиант. Это оказался экземпляр знаменитого «Левиафана» Гоббса с его желчной философией, «вызывающей желание умереть». Так вот, значит, чем питался этот злой ум, быть может, находя в книге оправдание собственных преступлений. Только сейчас до Клэр дошел ужас этих спокойных рассуждений. Человек более опасное животное, чем рысь, лев, аспид или василиск - вот мнение того века. Сейчас буквы в ее сознании складывались в железные цепи, стягивались крючьями. Каждое слово дымилось, точно клеймо и сочилось кровью. А строки вихрились в жутком беспорядке, образуя узор, узор на спине Джейми. Она помнила ту мысль, которая пронизывала всю книгу - человек настолько плох, настолько опасен, что лишь государство с его тюрьмами и палачами может обуздать таящегося в нем дикого зверя. Только сейчас, пройдя через камни и оказавшись в другой эпохе, она увидела воочию чудовищный английский закон 18 века во всей своей наготе. Виселицы и котлы с кипящей смолой, смрад несчастных, гниющих в тюрьме заживо.       Глава 3. Сны       Клэр спала неспокойно во вторую ночь своего замужества. Странно, непостижимо - оказаться женой двух мужчин из разных эпох. Она помнила все смутно, отрывочно - нежность, робость, что-то странно молящее во взгляде Джейми. Он отдавал ей всего себя. Это он отдавался ей, а не она ему. Клэр только сейчас постигла красоту этой молодой души в прекрасном теле. Проснувшись, она смотрела на него, спящего. Ей вспомнилось, как у Диккенса в «Больших надеждах» говорилось о кузнеце Джо Гарджери: «Геркулес и по силе своей и по слабости». Она усмехнулась своим мыслям, глядя на великолепные мускулы Джейми. Да, но она-то не Омфала, и уж точно не Далила, очаровавшая Самсона. Но что, если он, опрометчиво связав с чужестранкой свою судьбу, навлечет на себя несчастья?       Уже сейчас он привязан к пришлой, к сассенах. Лишь бы спасти ее от Джека Рэндалла. Зачем так жертвовать собой?       Ровное дыхание Джейми не сбилось, когда она резко перевернулась. Клэр чуть подняла руку, желая погладить рыжие кудри. Это движение было инстинктивным, она не хотела его будить.       Ей стало душно в жарко натопленной комнате, и она распахнула окно. Серая равнина простиралась вокруг, постепенно начиная полниться звуками утра и оживать. Все травы - вереск, жимолость, лаванда, казалось, ждали этого утра, чтобы раскрыться еще большим благоуханием. Кусты шиповника были в крупных росинках. Отступала предрассветная мгла, еще окутывающая поля. Вдали прятались две-три хижины, утонувшие в зарослях, бесприютные, ветхие с соломенными крышами. От хижин безмолвно отделились какие-то бледные тени. Откуда-то, с поворота дороги навстречу им плыли другие тени, они приближались, их становилось все больше... Они оказались крепкими, коренастыми крестьянскими женщинами. Отдельные голоса нестройно затянули песню. Они шли к ручью стирать белье. Они колотили вальками, и их пение и смех вернули Клэр чувство бодрости. Им вторил пересмешник в кустах. Все еще был сумрак, только в горах ярко белел снег. А небо оставалось серым, туманным. Она услышала - жизнь возвращалась к замку - голоса, шорохи, былая беготня мышей. Пастух, старый, высоченный, высохший, о чем-то спорил с разносчиком. Где-то надрывно мычала корова и блеял ягненок.       Клэр забралась было в кровать и снова попыталась заснуть. Сначала она просто лежала неподвижно, с открытыми глазами, потом сон стал одолевать ее. Но сон не принес ей облегчения. Она и спящая не могла забыться. Какая-то часть рассудка так и не смогла отключиться, лихорадочно ища выход. Она чувствовала боль в голове, словно кто-то тянул ее за волосы, да еще с такой силой, точно снимал скальп. Не просто скальп, а даже больше - Рэндалл, казалось, выдрал вместе с ним и крышку черепа, пытаясь подавить ее сопротивление ужасом. Он, тогда, на допросе, словно бы вскрыл ее череп и вынул дымящиеся мозги, стараясь залить ее рассудок ядом своего извращенного ума. У шотландцев жестокость была просто варварством, а по сути, незнанием и невежеством. У Блэк Джека жестокость становилась сознательным выбором культурного человека, перешагнувшего черту зла. Она хорошо помнила эти его жуткие слова:       - Вы когда-нибудь били женщину, капрал? Это дает чувство свободы!       То есть, все эти правила и манеры джентльмена оказались легко слетевшей шелухой. Клэр во сне ворочалась с бока на бок и думала, были ли эти светские условности связаны с настоящей нравственностью? Деление женщин на леди и шлюх, мужчин – на джентльменов и простолюдинов - ну какая в этом могла быть особая духовная высота?       Потом ей стало трудно дышать, как тогда, когда Рэндалл ударил ее в живот. Снова и снова в своем кошмаре она переживала этот удар. Она инстинктивно хотела проснуться, но сон затягивал ее в свою воронку.       Она снова оказалась в отдельном кабинете на деревенском постоялом дворе. Откинувшись на высокую спинку резного стула, красивого, но неудобного и жесткого, она наблюдала за лицом Блэк Джека. Через оконную решетку смотрел хмурый, слякотный день. Рэндалл молчал какое-то время, уставившись в пустоту. Лицо Рэндалла, которое поразило ее сходством с Фрэнком, сейчас обнаружило свои отличия. Такое же продолговатое, с некоторой английской лошадинностью, оно поражало смуглой кожей и каким-то хитрым, азиатским разрезом маленьких глаз. Волосы Джека были темнее, чем у Фрэнка, смоляно-черные. Один глаз Блэк Джека Рэндалла чуть косил, и это придавало иногда его жесткому лицу странное, слегка растерянное выражение.       Но сходство было. И у Фрэнка, и у Джека лицо поражало своей холодной силой, напряженной работой мысли. Глубокие линии на щеках создавали впечатление усталости, почти трагизма. Половину лица капитана Рэндалла скрывала тень в нише - художники любят такого рода контрасты. Это сдержанное лицо все же не казалось деревянным, просто холодная воля потушила тут все страсти. Оно было полным жизни и все же мертвенным. Медленные, неторопливые движения напоминали скольжение змеи в лесной чаще, когда она, еще неприметная, сливается с деревьями и ждет. Рука Рэндалла из-под чистых, но уже порядком застиранных и посеревших манжет, опиралась на спинку кресла. Длинные пальцы, таящие в себе нервную силу, поворот головы и осанка, отточенная годами дорогой частной школы где-нибудь на юге Англии.       Клэр старалась слишком не всматриваться, это лицо иногда пугало ее до дрожи. Пугало сходством с Фрэнком. Она снова отвернулась, глядя в окно. Там не происходило ничего интересного, но эта серая, обыденная жизнь казалась ей теперь такой человечной, помогала преодолеть страх. Дебелая молочница расставила крынки и кувшины, торгуя прямо во дворе. Рядом желтый мальчик болезненного вида тащил две самодельные, перевязанные грязными тряпками клетки. В них сидели тощие куры и петух с шеей жесткой и жилистой. Одна тряпка развязалась на сломанных прутьях, и мальчишка теперь запихивал серую курицу обратно в клетку.       Зеленщик, веселый парень с хитроватым взглядом, низенький и плотный с усмешкой посматривал на тощих долговязых английских солдат. Он держал корзину с ягодами и соблазнял их свежей клубникой. В солдаты, как она слышала от Фрэнка, шли тогда самые обездоленные, несчастные-разорившиеся фермеры, батраки, уставшие тянуть лямку, мастеровые, не выдержавшие адского труда на тогдашних чудовищных, дымных фабриках, а то и попросту нищие. В армии они впервые пробовали мясо, до этого и черствых сухарей-то не каждый день видя. Но вечное недоедание их предков из поколения в поколение, сказывалось в их узких плечах, впалой груди и щеках. Солдаты посмеивались, переговариваясь с зеленщиком, подтрунивая над мальчишкой, едва державшим верткую курицу.       Но невозможно было отвлечься и забыться, пока Рэндалл рассказывал о порке Джейми. По лицу капитана иногда пробегал нервный тик. Или это тень так плясала на лице, тень от свечи? Возможно, она додумала эту деталь, ведь ей так хотелось верить, что и он способен чувствовать.       - Знаете, мадам, когда я порол его – каждый удар передавался от руки к сердцу, - при этих словах Рэндалл сам себя легко ударил по груди, - а от сердца, -тут капитан сделал паузу, шумно задышав, это было отвратительно, ведь он в таких подробностях рассказывал ей все, видимо ее ужас усиливал его наслаждение. Дыхание его участилось, становясь все более прерывистым.       - А от сердца... - тут Рэндалл помедлил, злорадно улыбаясь, -... к другому органу, не называемому при дамах. Я был близок к экстазу, мадам, да простит меня леди за такие подробности. Мне даже не нужно было прикасаться к себе. Порка и пытки дают большее наслаждение, намного превосходящее то, что может дать жалкая возня в постели.       Она сидела, все также, не шелохнувшись, но Рэндалл прекрасно видел ее ужас, шок, омерзение.       - Вы, по-видимому, когда рассказываете, тоже наслаждаетесь? - с вызовом спросила Клэр. Рэндалл был ужасен, но она не хотела показывать свой страх.       - Еще бы, - усмехнулся капитан, - я и сейчас чувствую некоторую приятную дрожь. Но вы не беспокойтесь за свою честь, мадам. Мне всего лишь нужно продолжить свой рассказ, и все завершится без вашей помощи. Ох, нет! - вдруг прорычал он, рык сменился коротким стоном, потом смешком. - Мадам, простите, не удержался.       Клэр в отвращении сжалась. Рэндалл подошел совсем близко и спросил: - Что ж вы теперь не смотрите в окно? Взгляните! Видите виселицу?       Она машинально взглянула - и ее пронизал холод - вместо грязного двора там был чудовищный помост, словно сцена, где предстояло сыграть последнюю свою роль осужденным. Никто из приговоренных к смерти не был особенным, они все казались неразличимыми. Их планомерно умерщвляли, как скот. Так же безразлично называл их имена часовой-англичанин. Несчастные жались к ограде. И как здесь выросла огромная, загораживающая небо, циклопическая стена из тяжелых морских валунов? Седая изморось на тяжелых плитах веяла смертью и на стариков, ссохшихся, загробного вида и на юношей лет 14-15. Клэр знала, что в 18 веке такие ребята уже не считались детьми. Эти юные лица казались уже увядшими от нищеты и тюрьмы. Они казались принадлежавшими смерти так же, как и старики. Воздух был насыщен мелкой ледяной изморосью, от него веяло холодом, убивающим все живое. А палач, толстый, равнодушный, жующий табак, завершал свои приготовления, уже накидывая на шею осужденного веревку. Тут Клэр заметила нечто странное, заслонившее на какой-то миг жуткое зрелище виселицы - в углу оконной рамы пристроился паук. Он казался тихим, маленьким, незаметным, но его паутина дрожала каплями росы. Он плел ее неторопливо, и две мухи, намного крупнее своего мучителя, бессильно завязли. Тут же томилось и несколько мелких зеленых мошек. Одно обломанное крыло бабочки ярко-желтого цвета подрагивало, когда натягивалась нить.       И повсюду дождь, вечный шотландский дождь. Рэндалл стоял совсем близко и вглядывался во что-то у помоста. Она продолжала смотреть в окно. И куда только исчез двор трактира, утонувший в жидкой грязи? Где трактирные слуги с корзинами, где мальчик с тощими птицами? Клэр отдала бы что угодно, лишь бы этот непритязательный пейзаж снова вернулся. Если б только пропала, испарилась каким-то чудом эта высокая крепостная стена! Хоть бы рассыпался, истаял в воздухе висельный помост! Его доски казались черными, впитавшими в себя человеческую муку.       Узника, прикованного к балке, наконец отвязали, его спина превратилась в ошметки сырого мяса. Отвязали лишь для того, чтобы повесить. Палач накинул веревку.       - Идемте, - сказал Рэндалл и грубо потащил ее под локоть. Так они и вышли к виселице. Клэр на мгновение зажмурила глаза, узнав в обреченном висельнике Джейми. Но он не узнавал ее, взгляд его, мутный и бессмысленный, плавал поверх голов. Казалось, он оглушен болью и ждет смерти, чтобы избавиться от мук.       Тут Рэндалл толкнул ее к самому помосту, да так, что она упала прямо в грязь. Когда тело Джейми забилось в предсмертных судорогах, капитан оказался прямо под виселицей, внимательно наблюдая за муками умирающего. Он опустился на колени перед дергающимся телом, узкие глаза его чуть не вылезли из орбит. Он задрал голову вверх с молитвенным, благоговейным выражением.       Клэр от ужаса и омерзения сразу же проснулась. Огляделась. Каким странным ей сейчас казалось свадебное ложе, ветка омелы на пологе! Она спала недолго, по-видимому, несколько минут. Снизу уже слышались оживившиеся голоса гостей, которые за ночь, протрезвев, продолжали пировать. Звуки волынки, пока еще неровные, нестройные, то и дело прерывались, пока старик волынщик, останавливался набрать в легкие воздуху. Голос его, надтреснутый, запинающийся, тоже немного пьяный, лепетал оправдания. Зато скрипач неутомимо пиликал. И напевал хоть и похабные, но искрящиеся весельем куплетцы. Временами скрипач, по-видимому, молодой парень, прерывал игру и что-то кратко и сочно говорил по-гэльски. Особое колоритное раскатистое «р» сопровождалось хохотом гостей. Буйный мужицкий разгул, напоминающий пьяное веселье на картинах Яна Стена.       Клэр взяла оплавившуюся, но еще горевшую свечу в маленьком, черненом серебряном подсвечнике-блюдце. К сожалению, свеча была сальная, дешевая и неимоверно чадила - еще одно доказательство шотландской скупости. А, может быть, присылая им такие свечи, Колум Маккензи дает понять, что не одобряет выбор племянника? Но какие же чудесные гобелены закрывали их комнату от пола до потолка. Рыцари и дамы сидели в высоких креслах, церемонные и прямые. О чем они, интересно, беседовали? О куртуазной любви? Или о богословских вопросах? Женщины все носили тогда высокие уборы с рожками, на этих рожках трепетала вуаль. Другие безмолвно склонили изящные головы и длинные шеи над молитвенником. Ланцелот рубил дракона. Король Артур задумывался над круглым столом в окружении рыцарей. Клэр рассматривала бесконечные вереницы фигур на нормандских работах - целые тучи воинов и пленников, слуг с подношениями. Мелькали на них и странные существа с песьими мордами и птичьими лапами. И тут же - среди этой средневековой суровости - изящные часы с Венерой и купидонами из Франции. Покойная матушка Джейми, Эллен Маккензи любила такие тонкие вещицы, словно бы хотела смягчить феодальную, воинскую суровость женской изысканностью. Эти часики вносили какую-то озорную нотку в темную комнату со старинной тяжелой мебелью, с кроватью, похожей на гробницу. Словно в сторожевую башню залетела колибри. Рококо боролся с феодальным аскетизмом, и не без успеха. Клэр попыталась разглядеть скандинавский узор на пологе кровати, но он терялся в сумраке, становясь неразличимым.       А крики пирующих становились все более громкими и разудалыми. Да тут, что, чуть ли не весь клан Маккензи собрался под дверью? Слышался хулиганский хохот Энгуса, задиристого, как маленький боевой петух. В любое другое время это рассмешило бы Клэр. Но сейчас лишь вызвало досаду. Кошмар еще держал ее в своих когтях, какое-то смутное, страшное предчувствие, связанное с Джейми, мучило ее. Она обернулась - шотландский Геркулес все так же мирно спал. Все ли он ей рассказывал? Она понимала, что его скрытность вызвана не хитростью, а желанием не потревожить ее. Клэр сделала несколько шагов, чуть покачиваясь после бурной ночи и крепкого свадебного эля. Накинула легкий плащ, решила пройтись. Она настолько была поглощена своими мыслями, что действовала рефлекторно, совсем забыв в эту минуту, в каком она веке и, поэтому, выйдя из своего укрытия, была встречена хохотом полусотни пьяных Маккензи, бдящих у ее спальни.       Как ни странно, Клэр эта бесцеремонность вернула хорошее настроение. После отвратительного мира кошмаров обрадуешься любым человеческим, даже несколько пьяным лицам.       - Вы тут всем кланом собрались? Будете сидеть всю брачную ночь и караулить? И в хроники подробности заносить? - крикнула она собравшимся.       - Леди умеет пошутить! - воскликнул пьяненький, но, как всегда, галантный Нэд Гован.       - Это уж точно! - заорал Энгус в полнейшем восторге. - А что, миссис, недурная идея с семейными хрониками-то!       - Только было бы что заносить в анналы, - иронически снисходительно отозвался Руперт.       - Верно, - с важностью подытожил Дугал, - часто и рассказать–то бывает нечего.       Клэр спустилась на кухню к миссис Фиц, желая захватить себе и Джейми немного еды. Как врач она не могла ни понимать, что в ней говорит необходимость «заесть стресс».       Но что за картину она увидела! Дядя Лэмб и Фрэнк, разбиравшиеся в искусстве, обязательно бы вспомнили Шардена и малых голландцев. Кухня только еще начинала топиться, но уже заливисто и звонко смеялись пышные поварихи, без устали, месившие тесто. Многие из этих девушек были по-настоящему красивые – блондинки с белой кожей янтарного отлива, сильные и ловкие. Лэри тоже вертелась на кухне, но руки ее были слишком изнежены для стряпни. Ее личико, округлое и миловидное, с аккуратно вздернутым носиком, время от времени кривилось в кислой гримаске. Она схватила из корзины яблоко и грызла его, бросая недовольные взгляды на Клэр. Когда она откусывала от румяного яблока кусочки своими прекрасными зубами, Клэр почувствовала некоторую зависть. У английских леди, с некоторой иронией отметила Клэр, зубы хорошие, но нередко торчат вперед, тут же все идеально - и форма и содержание. И, как всегда, наблюдая за Лэри, она видела, как портит ее юную соперницу вертлявость и жеманность. Миссис Фиц, уже заметив гостью, взглядывая то на Лэри, то на Клэр, мысленно просчитывала ситуацию не хуже дипломата. И все же Лэри была ее внучкой - миссис Фиц в ней души не чаяла. Она обняла девушку мощными руками, и укачивала, точно баюкая. Лэри сначала растрогалась, искренне, как-то по-детски вздохнула, но потом снова приняла капризный вид. «Сколько ей лет?» - подумала Клэр. - «15? 16? По меркам 20 века она ребенок». Лэри вспыхнула, встретив внимательно-сочувствующий взгляд своей соперницы. Ей явно чудилась в нем какая-то оскорбительная жалость. Она резко, чуть ли не грубо высвободилась из рук бабушки и быстро выбежала, взмахнув пышными нижними юбками, скрытыми под тяжелым подолом ее серого шерстяного платья. Звонко застучали ее сабо по каменным плитам пола.       Миссис Фиц грузно, неловко стояла, не зная, куда девать могучие руки, перепачканные в муке. Она повернулась к худенькой девочке, помогла ей поставить в печь жаркое и попыталась отряхнуть с рук муку. Клэр не сразу решилась подойти. Стряпухи оборачивались на нее, видя в ней праздную леди, и ничто не могло быть оскорбительнее для военной медсестры. Она решительно шагнула к очагу.       Да, миссис Фиц царила на кухне, в этих огромных палатах, под высокими закопченными сводами. Поварихи остерегались бездельничать или даже болтать под ее взглядом. Но экономка Макккензи никого не тиранила, она была добрейшей душой в замке. Частенько на кухне подкармливали нищих, которых потом пристраивали в слуги. Но племянник Колума Джейми, пользующийся его расположением, не хотел надолго оставаться в богатом Леохе, а мечтал вернуться в Лаллиброх, на скудный маленький клочок земли Фрейзеров. Он словно бы хотел отсюда бежать, как и его мать Эллен Маккензи, совершившая в глазах всей родни мезальянс.       Миссис Фиц затянула тесемки фартука на своих необъятных бедрах, потом поправила чепец. Ее широкоскулое красноватое, чуть курносое лицо расплылось в улыбке. Она все же была рада Клэр, которая спасла ее племянника Томаса Бакстера.       - Дорогая миссис Клэр, леди Брох-Туарах! - воскликнула миссис Фиц, чуть ли не задушив ее в своих мощных объятиях и звонко расцеловав в обе щеки.       Тут же она поставила перед Клэр дымящуюся бобовую похлебку, свиной окорок, пирог с печенью и томленые в вине груши.       - Ну что вы, миссис Фиц! - замахала руками Клэр. - Мне не съесть столько! Я только бы немного перекусила.       - Ну, как скажешь, девица. Клэр попробовала вкуснейшие томленые груши и, какое-то время помолчав, спросила неуверенно:       - Миссис Фиц, я хотела бы узнать немного больше о Джейми. Так странно - я его жена, а почти его не знаю. Он мне рассказывал о своей семье...       - Да уж! - рассмеялась миссис Фиц. - Уж сколько в замке шуму-то было, когда красавица Эллен Маккензи, матушка Джейми, сбежала из-под носа трехсот человек из клана!       - Да я сама только что услышала эту историю от него, - улыбнулась Клэр. – Я боюсь показаться невежливой... но... я бы хотела узнать о другом...       - О чем же? Говори, девица, не боись...       - Я, - неуверенно начала Клэр, словно ступала по тонкому льду, - я... хочу спросить, почему Джек Рэндалл так преследует Джейми? Да и самого Джейми кажется что-то мучает, но он мне не говорит...       Миссис Фиц сразу помрачнела, придвинувшись к самому носу Клэр, и вполголоса сказала:       - Я не знаю, девица. Точнее, я могу только догадываться. И я не хотела бы обсуждать такое с леди, да еще за столом... Но все же ты жена Джейми и должна знать... Герцог Сандрингем построил в наших краях дворец во французском вкусе. Его светлость выписал не только архитектора, он привез с собой хорошеньких (ох, грех-то какой!) итальянских мальчиков лютнистов и определил к себе музыкантами. Но все - то знают (ох... эти чертовы сассенах, они словно бы Библию не читали, нехристи, словно бы и не слышали о Содоме и Гоморре). И Джек Рэндалл... такой же развратник. Он пользуется особым расположением герцога. Он, будто бы, у герцога на службе. Да только кто кому служит? Рэндалл из герцога веревки вьет.       Клэр пока только однажды довелось увидеть герцога. Месяц назад он приезжал с дружеским визитом к Колуму Маккензи. В честь знатного гостя устроили настоящий пир. Зажаренные туши быков торжественно вносила целая свита слуг, собралось две сотни гостей, они пировали при свете смолистых сосновых факелов. Фазанов и еще каких-то диковинных птиц подавали прямо в перьях. Все это простодушное средневековое гостеприимство вызвало на лице герцога мимолетную улыбку. Да, один раз за все время празднества он не смог сдержаться. Колум, конечно же, все заметил, но эта улыбочка не задела матерого феодала, ему важнее было приобрести влиятельного союзника из англичан. Герцог, маленький, плотный, уже пожилой, частенько любил одеться не по возрасту роскошно. В тот день герцог был в золотом камзоле и кофейного цвета кюлотах, в парчовых туфлях на каблуках, скрадывающих его невысокий рост. Он раскланялся весьма изящно, словно перенося в глушь Шотландии церемонность Версаля. И точно, Сандрингем долго прожил во Франции, считая эту страну образцом изысканности. Этот эпикуреец смотрел на мир и людей со снисходительной насмешливостью. Волынщики с надутыми, красными от натуги лицами, повсюду сопровождавшие его в Леохе, тоже, должно быть, немало насмешили его, но он не подавал виду. Опытный дипломат, он прятал свою иронию за галантными манерами. Толстые губы сластолюбца то и дело расплывались в улыбке, мясистый нос забавно морщился. А маленькие глазки смотрели умно и наблюдательно.       Вспомнила Клэр и свою вторую встречу с герцогом. Герцога беспокоили желудочные колики, и Колум любезно отправил свою целительницу лечить его. Разврат и обжорство подрывали здоровье герцога. Сандрингем встретил ее со слащавой, немного фамильярной любезностью. После того, как он принял приготовленное Клэр лекарство, ему явно полегчало. Он пригласил ее прогуляться у фонтанов, где собственноручно кормил пестрых рыбок. Его лакеи носили изумрудного цвета ливреи и все, как один, были красивы, молоды и несколько изнежены для мужчин. Их лица полностью покрывали пудра и румяна. Клэр, еще не привыкшая к обычаям 18 века, с удивлением заметила, что и ресницы, и брови у них накрашены. Мода Франции выглядит в Шотландии причудливо, претенциозно и даже нелепо. Мальчики-лютнисты, черноглазые и гибкие, в отличие от лакеев, не были напудрены. Это было личное указание герцога, которому нравился оливковый цвет их кожи. Эскорт из маленьких музыкантов сопровождал их во все время прогулки, наигрывая шутливый марш. Мальчишек нарядили в костюмы 15 века, в итальянские костюмы времен Лоренцо Медичи, в куртки из бархата с пышными рукавами темно-красного цвета. На рукавах особые разрезы открывали тончайшее кружево рубашек. Головы детей украшали бархатные береты с золотой вышивкой. Береты отличались от шотландских, они были сдвинуты на бок не залихватски-воинственно, а как-то кокетливо, чтобы косить из-под них черным глазом с пышными ресницами. И уж, конечно, ни один здешний житель не прицепил бы к шапочке дамское вьюрковое перо.       Все эти картины до мельчайших деталей вдруг промелькнули перед глазами Клэр. И, наблюдая сейчас за лицом миссис Фиц, она теперь так была поражена ее словами, что даже закашлялась.       - Я видела сон, - начала было Клэр и вдруг, ужаснувшись, осеклась, понимая, что не сможет рассказать всю эту мерзость бедной миссис Фиц.       Та не стала ее расспрашивать, только посмотрела почти что с жалостью ей вслед, когда гостья уходила. Для Джейми захватила окорок, самое подходящее кушанье для молодого здорового парня.       Поднимаясь к себе наверх по скрипучим ступенькам, ступая осторожно, она снова помрачнела. Кошмарное послевкусие развеялось совсем ненадолго. Ужасная действительность подтвердила увиденное во сне. Что ж, ей теперь снятся вещие сны? Ну, раз она ведьма-сассенах, нужно соответствовать, не так ли? Да и к тому же Шотландия – настоящее колдовское место, где с болотными туманами от земли, казалось, воспаряют, поднимаются духи и насылают жуткие, непостижимые сны.       Она снова попыталась заснуть. Она заснула, но вторая ночь ее брака оказалась ночью кошмаров.       Она снова оказалась у Рэндалла. Снова сидела напротив него. Они молчали. Клэр только что выслушала его ужасную исповедь. Рэндалл застыл неподвижно, уставившись в пустоту прямо перед собой, он замер, словно ведя с кем-то незримый диалог. Клэр он в это мгновение попросту не замечал. Но вот он повернулся к ней и заговорил. В его словах слышалось сдержанное бешенство, едва прикрытое иронией:       - Вы думаете, что отпустили мне грехи, мадам? Жалеете меня, верно? Насколько же вы самонадеянны! Насколько же велика ваша гордыня. А она так велика, что вы уверенны, будто способны наставлять меня на путь истинный. Почти как священник! Но что я говорю? Даже священники не столь высокого о себе мнения. Их больше интересует, богатый ли у них приход, ну и... формальные обязанности паствы. Они не притязают на бессмертную душу. А вы притязаете.       Клэр страшно было смотреть на его лицо - в нем отражалось столько гнева и боли. Всеми силами она пыталась скрыть жалость, если он это заметит, он ей не простит и точно убьет ее. Его задели не ужас, не отвращение, а жалость.       Клэр сама потом себе удивлялась, как могла выдержать эти страшные черты допроса. Но она все время пыталась отвлечься. Теперь наблюдала за паутиной, которую плел паук. Ее гипнотизировало оторванное крыло - ярко-желтое, с рыжеватым оттенком. Тонкое и нежное, оно просвечивало, как слюда. Оно подрагивало и покачивалось на невидимых волнах. Паутина из слабого света пасмурного дня почти не была различима. И крыло, казалось, плыло по воздуху, словно бы освобожденное из паучьей западни. Наконец, нить оборвалась, и чуть подавшись от ветра, блеснула на солнце. Золотистое крыло принесло, сообщило нити этот невероятный отблеск. По всей нити вспыхивали бесчисленные искорки. Тусклая, поначалу похожая на плесень, она полнилась капельками росы, янтарными бисеринками, которые играли и переливались.       Крыло отделилось от нити и теперь плыло в облаке непонятного свечения. Оно начало расти, и в янтарных переливах его отражались то всполохи пожаров, то замки, то взмыленные кони, то нежная зелень лугов. Клэр инстинктивно протянула руку, чтобы дотронуться до крыла, поймать его. Но едва она схватила его, едва разжала ладонь - оно рассыпалось в серый прах. Это был кусочек давно умершего, полуистлевшего насекомого, и каким же пыльным и неприглядным он оказался. Одно прикосновение обратило его в ничто.       Клэр растерла пыль пальцем и некоторое время недоуменно смотрела на свою ладонь. Свои руки никогда не казались ей красивыми. Красные и шершавые, с крупной кистью, точно вымоченной в подсоленной воде. М-да, может медсестре, не совсем подходят маленькие, изящные ручки, но что делать женщине с такими-то клешнями? Ее недовольство преувеличивало недостатки во много раз, она даже не понимала, почему Фрэнк всегда так восхищался ее руками. Это были руки человека, не привыкшего церемониться, руки крепкие, но было в них что-то надежно-материнское. Но сейчас Клэр глядела на свои руки так, будто только что разрушила что-то. Она укоряла и себя, и других врачей за отсутствие благоговения перед природой. И словно не свои руки, а саму себя видела она впервые.       Она перевела взгляд на Рэндалла и спросила:       - Почему вы решили, что я вас исповедую? Или вас самого настолько мучает эта грязь и мерзость внутри, что вам повсюду мерещатся намеки? А я всего-навсего говорила, что вы еще можете вернуться к себе, к себе настоящему.       - Не вам меня возвращать, - отозвался Рэндалл, - не вам. Не вам снисходить до меня с высоты своей добродетели. Я вам этого не позволю.       - Зачем же вы тогда мне об этом рассказываете? - просто отозвалась Клэр.       Рэндалл впервые не нашелся, что ответить.       Он снова уставился в пространство... Сейчас его лицо поразило Клэр своей внутренней борьбой. Она поняла, что увидела нечто недозволенное. И эта борьба в его лице казалась ей более страшной, чем его прошлое бесстыдство.       Время шло. Рэндал снова забыл о ее существовании, он сидел все также неподвижно, обратясь в камень. Тогда Клэр тихо, на цыпочках, выскользнула из-за стола в приоткрытую дверь. Спустилась было вниз, но вдруг вернулась, словно что-то толкало ее назад. Она снова оказалась в той комнате. Рэндалл уже очнулся и насмешливо наблюдал за ней.       - Почему же вы вернулись, мадам? Вы могли бы сбежать.       Она и сама не понимала, почему так сделала, но ведь это был только сон, странный и нелепый.       - Пойдемте, - сказал вдруг Рэндалл, схватил ее за руку и вытащил вниз.       Опять перед ней виселица. Вот только Джейми она сразу не увидела. Рэндалл, расстегнув жилет, снял рубашку и упал на колени, прямо-таки волчком скатившись. Он крикнул кому-то, пока еще невидимому:       - Бей!       И, обернувшись, Клэр заметила Джейми, живого, сильного, радостного. Рэндалл же валялся у него в ногах, он молил убить его и выглядел жалким дрожащим червем. И он сам так унижал себя, будто старался опередить презрение, которое он прочтет в глазах Джейми. А у Джейми на какой-то момент в руках мелькнула плеть, но он тут же отбросил ее, некоторое время недоумевающе смотрел на корчащегося Рэндалла, потом отвернулся, заметив Клэр, видя теперь только ее.       Она проснулась во второй раз с ощущением надежды, словно очистившись.       Глава 4. Находка Фрэнка       - Клэр, послушай-ка, я нашел кое-что очень интересное! - воскликнул Фрэнк.       Ей так явно сейчас слышались его слова при пробуждении, что даже подумалось - а не приснилось ли ей и Шотландия 18 века, и ее второе замужество?       Но она проснулась в 18 веке. Был уже день. Эти сны о Блэк Джеке Рэндалле совсем вымотали ее. Она, думая о капитане Рэндалле, все время теперь вспоминала Фрэнка. Фрэнк был сдержанным, нежным, любящим. И что греха таить – весьма умелым любовником. Он был очень деликатен, но она все время чувствовала некое неуловимое, раздражающее его превосходство. Во время самых пылких ласк он был бесстрастен. А в этих ласках она временами чувствовала холодный расчет, он напоминал ей опытного настройщика инструмента. Но почему, почему всегда, в самый неподходящий момент она думает о Фрэнке? Он видится ей теперь повсюду, своим самоконтролем все больше напоминая Джека. Неужели же, черт подери, она пытается найти в этом ублюдке нечто общее с ее мужем, и только потому, что они связаны родственными узами?       Фрэнк и Джейми... она была теперь прелюбодейкой и двоемужницей, так, кажется, выражались в 18 веке? Но она не могла не думать. Фрэнк появился перед ее глазами, как живой - вот он сидит в своем любимом кресле. Таким она его запомнила - читающим или пишущим статьи, со сдержанным холодноватым лицом, всегда погруженного в себя. Иногда он поворачивался к ней - улыбка у него была теплая, обезоруживающая, в ней проступало что-то детское. Вспомнила Клэр и тот последний вечер в гостиной преподобного. Они болтали о всякой чепухе с миссис Грэм, а Фрэнк внимательно слушал старого священника. Но в то же время он нет-нет, да и взглянет на нее, скажет ей что-нибудь шутливо-поддразнивающее.       - Клэр, милая, я нашел кое-что очень интересное! Посмотри-ка, что преподобный обнаружил в личных вещах Блэк Джека - холст, картину. Она, кажется, писана его рукой и очень хорошо сохранилась.       - Картину! - удивилась Клэр. - Я и не знала, Фрэнк, что твой предок писал картины. Он ведь был офицером.       - Да, - бойко заговорил Фрэнк, очень довольный своей находкой, - преподобный заметил, что работы мастерские, более того, они даже отмечены талантом. Я пока не видел их и только спросил, что на них изображено. Он упорно мне их не показывает, сетуя на то, что они от времени потемнели и их надо отмыть и отчистить.       Клэр сидела с журналом в руках, свернувшись в кресле. Это был самый обыкновенный иллюстрированный журнал для домохозяек с картинками. После войны она попросту зарылась в ворохах этих журналов, возвращавших ей забытое чувство покоя и уюта. Она увлеченно изучала страницы, что не укрылось от взгляда мужа, и муженек все же не смог спрятать ироническую улыбку. Он тактично отвернулся, будто бы потянувшись за чашкой чая. Клэр же, рассматривая мелькавших перед собой женщин, побольшей части, нарядных хозяюшек в передниках. Занимаясь стряпней, они имели уложенные волосы и при этом твердо стояли на высоченных каблуках. Резали лук при полном макияже, одновременно успевая улыбаться неведомому читателю или, точнее, зрителю, потому что текста в этих журнальчиках было до смешного мало. Один из журналов оказался американским - его обложку украшала юная натурщица Норма Джин Бейкер.       Клэр понервничала из-за того, что Фрэнк увидел ее с подобным чтивом. Хоть он и был ее старше на 12 лет, все ж она боялась показаться ему пустой особой.       - Жалеешь, что не взял в жены интеллектуалку? - попробовала она его подколоть. - Ты ведь у меня без 5 минут профессор.       За шутливым тоном она пыталась скрыть конфуз.       Холодноватое лицо Фрэнка просветлело, сквозь профессорский облик проступило что–то мальчишеское.       Он взял из рук жены журнальчик, подчеркнуто внимательно повертел его, демонстративно поднял брови и, увидев красоток, присвистнул с самым разудалым видом. Клэр чуть шлепнула его по плечу другим журналом.       Вошла миссис Грэм, экономка преподобного, пожилая, приятная женщина в клетчатом, шотландского покроя платье с белоснежным воротником. Все в облике миссис Грэм выдавало ее пунктуальность, она казалась классической экономкой из викторианского романа. Едва она вошла, часы с кукушкой пробили 12 раз. В руках она держала поднос с горячим чаем и булочками. Клэр нравился ее степенный, хотя и несколько старомодный облик - уложенные волосы, и накрахмаленный передник, и ловкие, отточенные движения, полные внутреннего достоинства, даже какой-то властности. Хотя под солидным обликом миссис Грэм скрывалась совсем несвойственная ее возрасту и должности шаловливость и жадное любопытство к жизни. «Экономка преподобного - ведьма», - смеясь, заметил Фрэнк, и это лучше всего отражало чертей, скрытых в омуте. Сколько лет ей было? 50? 60? Она казалась женщиной без возраста.       Преподобный Уэйкфилд, ее ровесник, всегда был взъерошенным и увлеченным, и она его пестовала, точно непослушного мальчугана.       - Клэр, - начал Фрэнк, - неужели же я не вижу, зачем тебе эти журналы?       - Уж, конечно! Ты весьма проницателен. Не стоит только так явно обнаруживать свое превосходство.       - Превосходство? В чем? - уже смеялся Фрэнк, обнимая ее.       Клэр, уютно расположившись в его объятиях, все ему объяснила:       - Да все просто. Грубый и глупый муж открыто указывает жене на ее недостатки, а ты, в сущности, делаешь то же самое, но только очень элегантно.       - Я не понимаю тебя, но готов извиниться, - смиренно отозвался Фрэнк.       - Ох! Звонок! - перебила их миссис Грэм. - Это преподобный вернулся с прогулки.       Фрэнк поднялся с кресла, предвкушая дары преподобного.       Необычным было выражение лица старого священника. Он вошел не с веселым и заговорщическим, а несколько с озадаченным видом. Преподобный тащил с собой два свернутых холста без рам.       - А... понимаю, - отреагировала Клэр, - живопись Блэк Джека...       Фрэнк и преподобный осторожно развернули один холст, чуть придавив его к столу при помощи пресс-папье. В старинной живописи, даже третьеразрядных художников, есть что-то завораживающее. Но то, что они увидели, не походило ни на одно из направлений английской живописи первой половины 18 века. Полотно изображало странный, безжизненный, почти фантастический пейзаж с огромной виселицей, стоящей на холме. А у подножия горы, как в самых странных видениях Брейгеля и Босха, копошились серые тени людей, неисчислимых, диковатого вида. Эти звероватые людишки казались наскоро вылепленными из глины и сливались с ней по цвету. Они жили своей мелкой, суетной жизнью - кто болтал, кто разбивал огород, кто чинил горшки, кто пьяный лежал в канаве огромным животом вверх. Все это - и люди, и сама природа - казалось присыпанным пылью, или же картина потемнела от времени? Иногда краски казались такими выцветшими, что живопись нельзя было отличить от гравюры. Только холм с виселицей сохранял какие-то цвета, краску - маслянисто черную, да небо, отливавшее багровым. Но чем дальше, тем светлее казался оттенок неба, доходя до прозрачной синевы. Клэр даже смогла различить силуэты птиц, теряющихся в бесконечных далях. Мертвец на виселице словно бы ожил и хохотал, раскинув руки, словно хватая пустоту, желая всех утащить за собой. Черты его лица смазанные, гротескные, напоминали карнавальную маску или Страшилу из страны Оз.       - Все это жутковато, но весьма оригинально, - заметил преподобный. - Я рыскал по всем архивам Сассекса, был даже в поместье, некогда принадлежавшем отцу капитана Рэндалла.       А Фрэнк и Клэр уже разворачивали другой холст. 18 век в английской живописи был временем Хогарта и Гейнсборо. Но первый писал в сатирической манере, а второй казался слишком тонким и нежным. Капитан Рэндалл писал свои работы за 30 лет до них. Фрэнк не раз сетовал, что английская живопись поздно обрела самостоятельность. Сказывалось влияние пуритан, нетерпимых к пышности и орнаментальности.       Другой холст сохранился лучше. Почти не потемневший, возможно, он долго лежал свернутым. Клэр и теперь помнила, как погрузилась в тот мир, открывшийся ее глазам – ничего серого, затянутого тиной. Наоборот - яркое небо над стенами древней крепости, а в центре - окровавленный помост эшафота. Привязанная к столбу скорчившаяся человеческая фигура без лица. Зато толпа шотландцев в их неповторимой одежде - пледах и беретах, грубые, красные обветренные лица, веснушчатые и костистые лица викингов были нарисованы с изумительной точностью. Особенно выделялся старик справа в залихватски надвинутом берете бронзового оттенка, в пестром пледе, заколотом медной брошкой с бегущей лосихой. Кустистые седые брови, гордая осанка, крепкие икры - все было прорисовано до мельчайших деталей. Своеобразная кожаная обувь, напоминавшая сандалии, завязывалась крест-накрест на мускулистых ногах до самых колен. Старик смотрел на экзекуцию, чуть прищурившись, со сдержанным презрением. Рядом стоял юноша лет 16, поражавший сходством, скорее всего, внук - такой же длинный, костлявый, рыжий. Но глаза его глядели бешено, едва уловимым движением он хватает рукоятку кинжала, спрятанного под пледом. И жест деда, когда он чуть касается его плеча, словно предостерегает от непоправимой глупости... здесь... где столько английских солдат... Другой мальчик в драной замшевой курточке пытался продавать свежие лепешки, однако какая-то разъяренная женщина хватает его за вихры и пытается надрать уши. Как можно - на казни, где плетьми сдирают кожу с их соплеменника, продавать еду и питье! Да это подобно кощунству! Поодаль от всей толпы на казнь взирает местный шотландский вельможа в камзоле вишневой парчи, похожий на знатного иностранца - шотландского в нем только щегольский берет с вышивкой. Этот лорд выглядит несколько растерянно - он дрожит за свое богатство и боится выразить явное сочувствие жертве.       - Бог ты мой, это страшно! - выдохнула Клэр. - И очень выразительно. Особенно для 18 века. Такие мелкие реалистические детали. Такое чувство, что капитан Рэндалл видел все своими глазами.       Фрэнк обыскал глазами картину, словно тщась найти неподвижную фигуру в красном мундире.       - Ну да, - вырвалось у него, - и где же в такой толпе он сам? Он же явно находился среди собравшихся. А с другой стороны - англичане же не слишком церемонились с шотландцами... Или он наблюдал за экзекуцией издалека... Или же...       И Фрэнк осекся.       - Или же по его приказу... - вздохнул преподобный, - в то жестокое время все возможно. Взгляните на третью картину.       И супруги глянули туда, куда указывал священник. Мощные древние стены подземелья прорисовывались с фантастической рельефностью при свете подвесной жаровни на ржавых цепях. У грубо отесанного стола жались друг к другу два узника - мужчина и женщина. Мужчина, несмотря на свои широкие плечи и мощный торс, выглядел юно со своими пышными рыжими волосами. Он чем-то напоминал пастушка из пасторалей. В круге света от жаровни одна его рука лежала на грязных досках стола, раздавленная, безжизненная, превращенная в месиво, приколоченная гвоздем, плавающая в луже крови.       Клэр, рассматривая картину, почувствовала странное головокружение, поначалу ей даже показалось, что ожил, зашевелился огонь в подвесной жаровне и жарко полыхнул ей в лицо. Она мотнула чуть головой, пытаясь прогнать наваждение. Но она же явно видела, как пламя колеблется - один раз, другой... И вдруг ее обдал своим дыханием ветер - сырой, пронизывающий. Воздух словно бы пропитался тиной, даже гнилью. Она слышала гулкие шаги - они доносились к ней из глубины холста. Само пространство картины, казалось, раздвинулось, полнясь звуком падающих капель и писком крыс, какой-то отвратительной возней. Безнадежные причитающие звуки, похожие на тихий плач, донеслись до ее ушей. Она поднесла руки к вискам, настолько велика была иллюзия.       - Клэр! Клэр! Что с вами?       Она услышала эти слова, когда очнулась уже на диване. Фрэнк прижимал к ее лбу лед. Миссис Грэм отмеряла лекарство по капельке в чай. Экономка смотрела с некоторым любопытством и даже с лукавцей. Преподобный Уэйкфилд с его простодушием, как всегда, растерялся, не зная, куда девать руки. Сунулся было к миссис Грэм, чтобы взять у нее чайник, но та замахала на него кружевной салфеткой. Клэр невольно улыбнулась, она уже прекрасно себя чувствовала. То, что с ней случилось, было всего лишь минутным недомоганием. Фрэнк улыбнулся ей в ответ, обнял, сжимая ее руки в своих.       - Клэр, вы... - начала было миссис Грэм и улыбнулась с таинственным видом, но не без ехидства.       - Нет, миссис Грэм, я не беременна, - рассмеялась Клэр, приподнимаясь на диване. - Это на меня так подействовала картина. Я словно побывала в прошлом.       - Я так долго искал эти холсты, - почти извиняясь, пробормотал преподобный.       - Кровь довольно жутко бликует в свете жаровни, - сказал Фрэнк, - да и все изображенное слишком уж натурально.       - Я, кажется, поразилась тому, что женщина на картине похожа на меня, - объяснила Клэр.       Все – миссис Грэм, Фрэнк, преподобный глянули и удивились сходству. Лицо женщины, закрывающей собой узника, было лицом Клэр, с ее тонкими чертами, бледной кожей и нервно вздрагивающими ноздрями, с гордой головой на тонкой шее. Каштановые волосы были распущены и откинуты назад. Сходство почти зловещее.       - Ну и ну! - выдохнул Фрэнк.       - Как я понимаю, Блэк Джек лично присутствовал на этой пытке? И именно он вбил гвоздь в руку несчастного? - спросила Клэр. - А, может, кто-то другой сделал это по его приказу. Нет, не хочу смотреть.       Миссис Грэм, вглядевшись в лицо молодой женщины, проговорила конфиденциальным тоном:       - Я слышала о путешественниках во времени. И кто знает, Фрэнк, может ваша жена живет одновременно в двух измерениях?       - Спасибо, миссис Грэм, утешили, - улыбнулась Клэр.       - Блэк Джек оказался личностью с сюрпризам, - пожал плечами Фрэнк, - я уж и не знаю радоваться ли мне его таланту живописца или огорчаться...       - Или огорчаться таланту к пыткам, - буркнула Клэр.       - Но Клэр, дорогая, этого никто из нас в точности не знает, - зачем-то попытался оправдаться Фрэнк.       Часть вторая. Блуждания       Глава 5. Висельники       - Вот тебя и привели, парень! - крикнул, обращаясь к Джейми, высокий тюремщик с жирным лицом, подавая ему бобовую похлебку. Лицо, трясущееся студнем, к тому же, все было покрыто оспинами. Удар сабли обезобразил нос, разрубив его надвое. Редкие отсветы во мраке от подвесной жаровни делали тюремщика похожим на мифологическое чудовище в роде Циклопа или Харона.       Джейми еще ощущал веревку на своей шее, еще с трудом держался на ногах, когда его привели сюда, в подземелье Вэнтворт. Этот похотливый садист Рэндалл явно не годился на роль спасителя. Но он попытался им предстать, явившись, правда, не на белом коне, а на вороном. Рэндалл смотрел на свою жертву плотоядно, хищно, край его узкого рта чуть дернулся. Он выхватил у смерти свою добычу.       Прошло, быть может, несколько часов, а может, не пролетело и минуты - тюремное время течет по-особому.       Он видел вокруг лишь сырые стены, сложенные из огромных валунов. Фундамент Вэнтворта был вырыт почти 1000 лет назад. Джейми прислушался. Он уловил только потрескивание жаровни и писк крыс. Он чувствовал, как клеймо, испещрившую его лицо тень от тюремной решетки. Эта тень ощущалась им не только на лице, но и на ногах, на грязной рубашке, он уже был захвачен этим питающимся человеческим мясом чудовищем - тюрьмой. Она держала его своими щупальцами, пила кровь своими присосками, напитывалась его страданиями, точно огромный моллюск. Кандалы уже оставили кровавый след на его руках и ногах.       Пришли тюремщики, принесли еще еды и лохань с горячей водой. Джейми набросился на еду, а потом, утолив первый голод, повалился на жалкую скамью, обхватив руками голову и так некоторое время лежал, прислушиваясь. И, словно сквозь продолжающийся бред, видел тюремщика. Джейми так и не понял, снится ему тот ублюдок, или все происходит наяву?       Тюремщик нес горячую воду, а над ней поднимался пар. Бесформенное, киселеобразное лицо его кривилось в хитрых причмокиваниях.       - Поел, красавчик? Ну, хоть подмойся! Капитан Рэндалл любит таких как ты - ражих парней, но при этом с тонкой кожей, как у девицы!       И жирная рука потянулась к Джейми, схватив его за ягодицы. Джейми взбеленился, одним ударом сбил тюремщика с ног. Но тот, странное дело, не свалился мешком дерьма, а оказался словно бы бесплотным. Кулак Джейми прошел сквозь воздух.       Снова потрескивание, невыносимое, монотонное, бесконечное, от которого хотелось зажмуриться и выть. Джейми скривился, как от боли. Он поднялся, то ходил по камере, то бросался опять на скамью. Стискивал руками голову, чувствуя, как в висках пульсирует кровь. Болели глаза. В них ощущалось покалывание, точно маленькими вспышками. Джейми, лежа с закрытыми глазами, видел, как сквозь дыры решетки впорхнул небывалый, светящийся мотылек, потом другой - их было сотни. Воздух стал чище, и словно бы легче дышалось. Но когда он открыл глаза - снова ничего - только стены, равнодушный и неумолимый камень вокруг. И все же он явственно ощущал чье-то присутствие. Чьи–то босые ноги уверенно, разлаписто зашлепали ему навстречу.       - Джейми! - хохотнула тень.       И он увидел Таррена Мак-Уорри, повешенного сегодня утром. Бесцветные глаза на круглом крестьянском лице смотрели не по-фермерски солидно, а по-разбойничьи весело.       - Таррен! - обрадовался Джейми. Тот в ответ хлопнул его по плечу, как старого приятеля.       - Тебя разве не повесили? - неуверенно спросил Джейми. - Разве ты не болтался на перекладине сегодня утром. Сколько же часов прошло! Или у меня бред? Я сошел с ума?       В ответ Мак-Уори рассмеялся еще пуще, поигрывая кинжалом, потом смачно сплюнул на пол. Джейми смотрел на этот кровавый плевок в неверном мерцании жаровни. Потом разбойник, покраснев, поднатужившись, стал один за другим выплевывать свои зубы. Закончив дело, он улыбнулся одними кровавыми деснами. Он улыбался, и был похож не то на новорожденного, не то на мертвеца. На веселого и залихватского покойничка, который решил сплясать джигу на кладбище. Он облизнул кровавую пену, скопившуюся в уголках губ. Странно! Лишившись зубов, он говорил так же четко.       - Что ты, Джейми! Конечно же, меня вздернули. Но, как видно, ты хорошо за меня помолился и... я теперь как сыр в масле катаюсь!       - В рай, что ли, попал? - невольно усмехнулся Джейми.       - Ну а почему нет? Если не ошибаюсь, распятый рядом с Христом разбойник тоже в рай отправился.       - И то верно, - кивнул Джейми.       - Но! - театрально кланяясь, подытожил Таррен. - Я все же не в раю!       - В аду, все-таки? Так почему же ты выглядишь таким довольным ублюдком?       Таррен ответил не сразу, заговорщически, со смыслом хихикая. Опять звон в ушах, писк и побежка крыс. Тишина становилась невыносимой, от мерцания жаровни и легких искр рябило в глазах. Вонь исходила от кроватного тюфяка, жалкого, съежившегося, набитого сухой и жесткой соломой. Джейми ждал. Но мучавший его призрак ждал тоже и долго молчал. Его силуэт терялся в мерцании теней от решетки. И только глаза, пронзительные, яркие, по-волчьи горели в темноте подземелья.       - Ада нет, - после долгого молчания ответил разбойник, - какой же ты недогадливый.       - А что есть? - спросил совсем сбитый с толку Джейми.       - А есть лишь удовольствие, быть может, и свинское, - торжествующе заключил Таррен. – Ну, так и что с того? Представь себе, сквозь боль я ощутил нечто непередаваемое. И внезапно я понял, что умер, что уже полностью мертвец. И осознал в эту минуту, что свободен. Рая нет, ада тоже нет. А есть лишь веревка и удовольствие, которое я могу испытывать бесконечно... Невероятное, затопляющее, ни с чем несравнимое. Тебя очень долго корчит, ты дрожишь как осенний лист, и каждый спазм, - Таррен зажмурился и даже причмокнул, - отдается эхом во всех твоих мышцах, во всем твоем нутре. И ты, ублюдок такой, непременно захочешь повторить - и вешаешься - второй, третий, десятый, сотый раз. И при этом не умираешь - ты ведь уже мертвый. Уже висельник. Вот это вечность, которая мне досталась, парень.       Он надвинулся на Джейми, в руках у него внезапно оказалась веревка, он словно предлагал свой товар ему, нахваливая, вертя ее, точно на ярмарке. Джейми не без брезгливости следил за движениями грязных, скользких, словно бы промасленных рук. Таррен подходил все ближе - на таком расстоянии он уже не мог быть призраком, от него шел смрад, словно воняло тухлой требухой. Он все улыбался кровавым беззубым ртом. И словно бы поигрывал веревкой, она змеей извивалась в его руках. Он мял ее с издевательским хохотом, пока она не рассыпалась в прах, в пыль. Таррен посыпал       Джейми голову этой пылью.       Джейми негромко охнул. Но разбойник как фокусник, вытащил новую веревку и тут же вскарабкался на щербатый тюремный стол. Сам себе накинул веревку на шею. Легко спрыгнул со стола. Он стонал и дергался, корча страшные и шутовские рожи. Тюремные бесформенные штаны сползли с него. Джейми отвернулся, не желая видеть его срама. А когда вдруг открыл глаза – Таррена уже не было.       Но вместо него уже другой человек сидел за столом. Тощий, молодой, бледный, совсем мальчик лет 16 с тонкими чертами лица с затравленно дрожащими губами. На узких щиколотках смешно смотрелись огромные башмаки, черные, с длинными квадратными носами и бронзовыми пряжками. Такие нередко надевали деревенские модники на свадьбы, а постоянно носили только священники. Юноша повернулся, жидкие волосы льняного цвета взмокли от пота, прилипнув ко лбу - то был предсмертный пот. На тонкой белой шее проступал след от веревки.       - Алекс Мак-Грегор! - узнал Джейми. - Боже мой, парень, но ты-то ведь жив!       - Нет, я мертв, Джейми. Я - мертв... - еле ворочая языком проговорил подросток, - я просто не мог жить после того, что он сделал со мной.       Джейми, конечно же, понял, о ком Алекс говорит.       - Ты не выдержал пыток, малец? Ну, скажу я тебе, многие ведь только на словах храбрые. Я видел, как самые бахвалистые под пушками обделываются. Жаль только твою загубленную душу.       Алекс все молчал, поникнув. Он в ответ только тупо мотнул головой, один раз, другой, прядь волос жалко свешивалась ему на лоб. Он казался бескостным, тряпичным паяцем, которым двигала невидимая рука. Джейми в невольном раздражении хотел схватить его за плечо, тряхнуть, но отдернул руку, боясь, как и в случае с Тарреном, нащупать лишь воздух. А Алекс, как безумный, все кивал и кивал ему. Джейми явственно виделась уже не веревка, а лошадиный хомут, надеваемый на Алекса.       Но и сам Алекс вдруг перестал кивать, замер, глаза его приняли осмысленное выражение:       - Нет, Джейми, - сказал он, глядя не на Джейми, а куда-то в пустоту, - нет, дело не в пытках. Он... его интересует нечто другое... я не знаю, как сказать, чего он добивается.       - Ну мне это прекрасно известно, Алекс! Грязный содомит!       И Джейми в отвращении сплюнул на пол.       - Нет, ты не понял. Конечно, это так. Но когда он дотрагивается до тебя... - Алекс отвернулся, стиснул зубы и замолчал.       Он, волоча еле-еле тощие ноги в тяжелых башмаках, подошел к столу. Только сейчас Джейми увидел, кровавые следы, оставляемые его шагами. Да, это верно призрак - были башмаки и вот их нет, он волочит по полу босые ноги со сбитыми ступнями. Два пальца на левой ноге почернели, точно от ожога или от гангрены. Эту ногу Алекс как-то странно подволакивал, тащил как хромой свой деревянный протез. Он сложил на груди руки по-покойницки, на запястьях отчетливо виднелись свежие порезы.       Алекс сказал:       - Когда ты корчишься в экстазе, он все время наблюдает за тобой. У него в эту минуту такой внимательный, холодный взгляд. Он ни на миг не теряет самообладания. Джейми, он следит, он высматривает. Наблюдает за твоим падением. Его цель, чтобы ты сам, - и Алекс в бешенстве ударил рукой по столу, - сам свил себе веревку. Он хочет лишь подтолкнуть тебя. И чем сильнее противник, тем больше его наслаждение. Я-то для него хилый заяц. На один живок. Он закусил моей душой, чтобы разогреть аппетит для твоей. И вот что я скажу тебе, Джейми, - убей себя, убей, пока не поздно, он не будет пытать тебя, он сломает тебя по-другому. Ты уйдешь с оскверненной душой - вот веревка, суй голову!       Алекс говорил быстро, лихорадочно, но Джейми видел не его, а Джека Рэндалла. Он держал в руках веревку и чего-то ждал, мечтательно улыбаясь. Потом в руках у Рэндалла оказалась серебристая табакерка. Он щелкнул ее, открывая в ней маленькое зеркальце, точно в шкатулке кокетки. Блэк Джек повернул зеркальце на Джейми, так что тот, наконец, смог увидеть в отражении себя - измученное со смертной тюремной синевой лицо, дико смотрящие глаза. Рэндалл усмехнулся и растворился во мраке.       И снова появился Алекс, он задрал голову вверх, и, оттуда, с потолка, услужливо спустилась приготовленная кем-то петля.       - Суй голову, - молил Алекс, и сам, вместо Джейми, покорно надел себе петлю на шею. Вскарабкался на стол.       - Прощай, Джейми! - обреченно добавил он и шагнув в пустоту, стал биться в петле без единого стона. Тело его подрагивало беззвучно, казалось, даже в петле он не хотел причинять никому беспокойства. Смерть его представляла резкий контраст с бесстыдно-размашистой смертью Мак-Уорри, но была страшнее.       Джейми пытался вырвать свою душу из липкого ужаса, он оглядывался - одни глухие стены, ни маленького окошечка, вроде тех, что белеют в бойницах. Он, зажмурившись, попытался себе представить такое окошечко и чистый воздух, свежий холодный ветер, приносящий пряные запахи прибрежных трав. Он пролетал, как в детских снах, над озерами, вспоминал услышанные когда-то легенды. Картинами природы он пытался защититься от кошмара. Маленькое окошечко с деревянными створками, такое же открывала миссис Фиц в Леохе, в огромной кухне. И тут окно захлопнулось порывом ветра. Этот оглушительный звук заставил Джейми очнуться.       Но кошмар не развеялся - он видел покорное лицо Алекса, теленка, идущего на убой. Он в бессилии оглядел свое жуткое узилище - сырые стены, казалось, были покрыты мхом. И это льющаяся едва уловимо вода - словно его собственная кровь. Скользкие валуны, казалась шевелились в неясном свете жаровни, и на них проступали человеческие лица. Одни лица были безобразно раздутыми, жирными, другие - с ввалившимися щеками бедняков.       «Нужно забыться... Клэр, Клэр, помоги мне...» Она словно только что была здесь, он вспомнил ее стройную, статную фигуру, лебединую шею, легкое прикосновение ее прохладной врачующей руки. Но сколько силы было в этих тонких руках, хотелось уткнуться, словно ребенок, в подол ее платья, и она перебирала бы его волосы. Джейми скорчился на своем жалком ложе, подобрав под себя ноги. Чего он страшился - точно не смерти. Виселица не испугала его так, как некое бесформенное, липкое, омерзительное нечто, что вползало сюда.       А если открыть глаза - камни в стене снова оживут, превратятся в мерзкие рожи висельников, на них снова проступят ямы ртов, впадины глаз, дыры ноздрей. Одни хрипят в агонии, другие стонут от животного удовольствия. Стены надвигаются на Джейми - он остается без мыслей, без чувств - ужас бессловесного скота перед мясником. Все человеческое, а вместе с ним божеское, связывающее его с вечностью, было раздавлено.       Глава 6. Пробуждение       Джейми всматривался в каменные своды своего узилища, пытался ухватиться здоровой рукой за край отвратительного ложа. Просвета нет, только давящая тишина тюремных стен и гулкая сырость. Он с ужасом ждал рассвета. Он не смог бы вынести первых же минут, когда слабые, едва уловимые отблески откроют его позор. Он зажмурился, невольно корчась в беззвучном крике. Хочет мотнуть головой и тут же мысленно останавливает себя, ибо каждое его движение отдается болью во второй, раздробленной руке.       Ему чудилось, что здесь в темноте ползает некое чудовище, рептилия, жирная, верткая, с короткими лапами. Вслушивается - но ничего нет кроме возни крыс да резких окликов часовых. Лихорадка его усиливалась, его била дрожь. Ему чудилось, что зловонная вода заполняет подземелье, что крысы уже цепляются за жалкий соломенный тюфяк.       Но рассвет был неизбежен. Чахлый, бледный рассвет сырого утра, начал просачиваться сюда. Шаги в тяжелых сапогах, брань тюремщиков - все говорило о том, что начинался день. Джейми дрожал, но не от холода, каждый мускул был сведен стыдом, солнце словно жалило его. Но из-за сломанной руки даже не мог перевернуться, укрыться от его беспощадного света, извивался точно на угольях. Только святой Лаврентий мучился за веру, сохранил душу в чистоте, а от его, Джейми Фрейзера души, остались одни ошметки. Веселая, немудрящая мелодия марша, визг флейт, грохот барабанов завершил ужасную комедию. Марш слышался с тюремного двора. Какая-то крыса особенно сильно пискнула, точно разбуженная, и тут же эти звуки перекрыл грубый хохот тюремщиков, пытавшихся для забавы гонять попавшееся в ловушку животное по коридорам. Истошный писк, потом крик, когда крыса, по-видимому, пыталась, защищаясь, укусить кого-то из них. И жуткие глухие, потом все более чавкающие удары подкованными сапогами, вопль размозжаемой заживо твари. Джейми даже чудился хруст костей. Он чувствовал себя таким же размозженным.       Наконец-то он открыл глаза. Перевел взгляд на Рэндалла. Он не должен был даже глядеть в его сторону. Тот спал спокойный и пресытившийся, нагой в своем бесстыдстве, как зверь. Черты его лица были безразличны и мертвенны. Само лицо больше всего напоминало выжженное пепелище, спокойствие его сна было ужасней всего.       Джейми вспомнились все унижения, все кошмары, пережитые в руках монстра. Жуткое опьянение рабства.       Зажмурив глаза, сквозь прикрытые веки, он мог видеть, как Рэндалл уже одевается. Спокойно, равнодушно, даже не взглянув на свою жертву. На лице его была написана скука, даже некоторое разочарование. Вчерашнее торжество вполне насытило его. Он лениво зевнул. Рэндалл на секунду остановился пред потухшей жаровней, он смотрел на истлевшие угли, такие же тусклые, безразличные, как его глаза. Джейми вдруг пронзила страшная мысль - неужели мерзавец изменил свое решение, и откажется убить его, откажется выполнить условия договора?       - Ты мне обещал, - прохрипел Джейми запекшимися губами. Рэндалл недоумевающе обернулся, он смотрел на него даже не как на надоедливую муху, а как на предмет, который вдруг заговорил.       Снаружи шел какой-то шум, пока глухой, неясный. Рэндалл прислушался, не отвлекаясь на мольбу. Джейми особенно живо вспомнились слова своего мучителя, те самые, произнесенные после судорог экстаза:       - А что бы, интересно, сказала Клэр? Видишь, - и Рэндалл указал во мрак, - она ведь там, только вглядись. Она стоит и смотрит, как ты корчишься.       И тут же его больной разум вызывал Клэр - она и в правду находилась в подземелье. На прекрасном лице ее было отвращение, которое скоро станет презрением - он это знал. Нет, нет, лучше не смотреть. Джейми мотал головой, пытаясь прогнать видение. А за спиной Клэр стена, казалось, начала двигаться. По ней ползли полчища крыс, сплетаясь хвостами, лапками - и все это беспрерывно шевелилось. Крысы сами стали движущейся, живой стеной и среди них проглядывали хвосты ящериц, скользкие, пупырчатые. Он хотел окликнуть Клэр, но она слишком близко стояла к стене - сонмы мелких гадов вот-вот должны были поглотить ее. Она пятилась от него, отступала в глубину стены, пока не исчезла среди шевелящихся тварей.       А Рэндалл то и дело придумывал новые изощренные пытки - эти душевные пытки были страшнее телесных мучений. Он не раз доводил Джейми до оргазма, а потом говорил:       - А может там не Клэр, может, там твой отец? Смотри, смотри ему в глаза.       И Джейми кричал уже от ужаса. Да, Брайан Фрейзер был тут, он подходил все ближе, смотрел с гадливостью. Джейми тянулся к нему, но отец отбрасывал его брезгливо, пинком сапога, словно какую-то ветошь.       И сын так же тянулся к отцу, а тот, совсем, как Клэр, отступал вглубь, уходя, растворяясь. И стена за спиной отца уже не была громадной массой, в ней появились просветы, словно мрак, окутавший ее, растворялся. Открывалось предутреннее небо, поля с высокой сухой травой. Джейми каким-то непонятным образом даже слышал пение птиц. Отец поворачивался к нему своей широкой спиной в тяжелом кожаном плаще с пелериной и бронзовыми пуговицами и уходил, не оборачиваясь, один в эту даль. В даль, которая для Джеми была уже недоступна.       А Рэндалл все наблюдал за корчами своей жертвы, улыбаясь хищно, медленно, торжествующе. Он продолжал говорить:       - Ну что, мой Джейми, на тебя ведь не только твой отец смотрит. На тебя смотрит твой бог. Взгляни, вон там, в углу, распятие.       Джейми поворачивался и в самом деле видел большое, чуть ли не в половину человеческого роста, распятие на стенах. Скорбное темное лицо Спасителя было обращено к нему, глаза закрыты, рот мученически искривлен.       Джейми мотал головой - он боялся смотреть, ему казалось, вот-вот веки Распятого дрогнут, и он увидит его взгляд. Но воздух вокруг головы Христа чуть дрогнул, мышцы на раскинутых руках натянулись, словно их свела судорога. Все тело ожило, стало мертвенно-бледным, со следами крови и трупными пятнами.       - Видишь? - смеялся Рэндалл. - А ведь ты хотел подражать ему! Хотел поддаться мне только внешне, хотел принять муку, как он. Неверно римляне действовали с этими мучениками–христианами. Тело они ни во что не ставят, их уязвимое место - душа!       Джейми всего трясло от этих богохульств, он просил Рэндалла замолчать. Но тот только потрепал его по волосам и отвернулся.       Джейми вцепился, вспоминая все это, в ржавые решетки. Он так нажал на них, что, о чудо! - окно отворилось, решетка оторвалась от каменных стен. Ему все еще чудилось, что обе руки его здоровы, в бреду и не такое видится. Он все еще держал в руках странно легкую отломанную решетку, и судорожно, конвульсивно сжималась мышца, и подрагивала жилка на левой руке. Он пошевелил левой рукой, и ржавый металл под его пальцами стал гнуться, крошиться. Он был свободен. Окно без решетки звало в поля. Он было собрался идти, но тут ужас пригвоздил его. Свободная жизнь, да и вообще всякая жизнь для него сейчас невозможна.       Это оказалось лишь очередным кошмаром. Джейми пережил уже много таких провалов в бред. Рэндалл был все время рядом - равнодушный, сытый, насосавшийся паук.       А Рэндалл все еще ощущал прошлое наслаждение. Он торжествовал. От него не укрылось, что Джейми лишь притворяется спящим. Он улыбнулся сам себе при этой мысли. Эта же похотливая улыбка играла на его губах, когда он вспоминал их общую ночь.       Тюремщики, встречавшиеся на его пути - все, как на подбор, толстые, сырые и облезлые, похожие на медуз - все они с некоторым недоверием расступались перед ним. Он знал - иметь в своем распоряжении такое отребье всегда полезно, особенно, когда понадобится какая-нибудь мерзкая услуга. Как только Рэндалл проходил мимо, они многозначительно переглядывались за его спиной. Был один из них, особенно наглый, посвященный во все преступления Рэндалла, услужливый, как шелудивый пес. И он вырос перед ним в узком коридоре Вэнтворта. В стертом лице читалась самозабвенная готовность угодить хозяину. У Рэндалла этот жирный сводник в эту минуту вызвал отвращение. Он прошел мимо, даже не взглянув на него.       Рэндалл вспоминал, смакуя каждую подробность. Пришло воспоминание. Он, Рэндалл, сам, еще ребенком.       Одна гостья их имения в Сассексе, уезжая, забыла ручное зеркальце. Он поворачивал его во все стороны, забавляясь солнечными вспышками. В руках у него оказывался словно бы вал огня. Один раз даже загорелась сухая трава. Он дремал на траве, и ему снилось, что зеркало плывет в воздухе, дымится и плавится под жарким солнцем.       Джейми вдруг обернулся к нему и отчетливо проговорил:       - А скажи, Джек, что бы подумал твой братец, если б сейчас увидел тебя? Ты ведь не хочешь огорчить Алекса?       Рэндалл в ужасе остановился. Он увидел брата, который улыбался своей тихой улыбкой. По счастью, Алекс ничего подобного не видел и даже не подозревал. Но одна мысль, что он может существовать здесь, в этом смраде, наполняла сердце Рэндалла, точнее его несгнившую часть, несказанным ужасом.       Рэндалл снова воспарил, снова вернулся в детство, оказался среди полей, только держал он в руках уже не зеркало, а его осколок. Он обернулся - зеркало лежало поломанным, треснувшим, обнаружилась черная жестяная изнанка. Осколком он метнул сноп огня вправо, влево, его восхищало это тонкое, едва уловимое сияние. Рядом спал 5-летний Алекс. Он дышал едва уловимо, но, когда загорелась сухая трава, Джонатану вдруг почудилось, что мерзко пахнет паленым мясом. Он обернулся - его брат лежал обгорелый, лицо спеклось в черные волдыри.       Рэндалл очнулся, а Джейми продолжал вопросительно поворачиваться к нему, подмигивая. И вдруг лицо Джейми изменилось в неровном свете утра. Рэндалл понял, что тот, кого он осквернил, не Фрэйзер - шея тоньше, плечи уже. Оборачивался, усмехаясь все понимающей, похотливой усмешкой... его младший брат, Алекс.       Глава 7. Исповедь       Руперт хлестал коней отчаянно и с гиканьем, орал не преставая, даже тогда, когда они въезжали в ворота аббатства. Монахи косились на них, и все же не проявляли никаких эмоций. Сказывалась многолетняя монастырская закалка. Клэр уже не помнила минуты ожидания, пока мужа уложили на кровать, переодели в чистое, так же испарилась из ее памяти операция на сломанной руке. Рука была разбита в кашу тяжелым молотком, она напряженно трудилась, сшивая все ткани и хрящи. Но, странное дело, стоя в полубреду под чадящей монастырской лампой, в темном коридоре, она ничего не помнила...       Она позволила себе размякнуть, поддаться тоске только в часовне, рядом с кельей настоятеля. Она испытывала удивление, словно не могла вспомнить, как здесь очутилась. Словно проснувшись от мертвенного сна, Клэр тупо разглядывала все вокруг. Ее мучило все непроговоренное Джейми, тот ужас, в который он попал, ощущался скорее интуитивно. Рядом с ней молился настоятель. Она перевела взгляд на его сухое, суровое лицо, уже вполне старческое, с жесткими, рублеными чертами и горбатым носом. В сочетании с волосами, выстриженными ровной тонзурой это придавало ему облик каменной статуи.       Но при этом настоятель держался очень деликатно, он какое-то время лишь молчал, переходят от одной свечи к другой, зажигая их от лучины. Его лицо на фоне древних стен аббатства напомнило Клэр о картинах прерафаэлитов, которые она рассматривала в детстве, в дядином альбоме. А узкое, зарешеченное окошечко тем не мене открывало ей вид на окутанные туманом поля и небо, сливавшиеся в одно во всеобщем мраке. Где-то размеренно пробил колокол. Мрак постепенно рассеивался, ночь отступала. Серые, бесформенные тени в сутанах проскальзывали мимо. Это монахи шли к заутрене.       Настоятель не был фанатиком изувером вроде отца Бэйна, которого иногда все же посещал дух сомнения. Нет, лицо настоятеля казалось лицом исследователя души. Бесстрастное, оно все же не выглядело равнодушным. Строгое, но в тоже время располагающее рассказать ему все, исповедаться. Он выжидательно посмотрел на Клэр. Он слышал о ней от других, слышал, что это женщина исключительного мужества. И, тем не менее, ее исповедь изумила его. Но в чем же заключался ее грех? Он и сам бы не смог во всем этом разобраться. Путешествие сквозь время и пространство скорее можно было счесть печатью избранничества.       Клэр сидела, скорчившись, ее худые, но сильные руки с тонкими пальцами вцепились в грубую ткань шерстяной юбки, словно она пыталась на что-то решиться и не могла. Наконец она вздохнула и выпрямилась. Настоятель наблюдал за ней спокойно и внимательно. Клэр вскочила, взяла одну из тонких свечей, зажгла, вернее, попыталась зажечь от другой. Но руки ее тряслись, и пламя свечи колебалось. Она поджала губы, лицо ее опухло от бесконечных слез. Но монах видел лишь временный упадок духа у сильной натуры. Он сам был подвижником и прекрасно понимал, что ее раздавило сознание бессилия спасти человека от него самого.       - Миссис Фрэйзер, я не знаю, о каких грехах вы говорите, и что я должен вам отпускать?       - И все-таки, отец, - Клэр смотрела на него покрасневшими от бессонницы глазами, - мне это поможет.       И слушая слова отпущения, произнесенные на латыни, она почувствовала, как в душу влился покой.       - Ну что, вам легче? - спросил настоятель. - Ваше горе так глубоко, что едва ли...       - Чуть-чуть, - кивнула Клэр и неуверенно вытерла слезы.       Она некоторое время молчала, собираясь с мыслями, что зрели в ней. А в маленьком окошечке все светлело. Она рассматривала старинные четки и молитвенник. Попросила у настоятеля разрешения перелистать его. Переписанные от руки, древние страницы полустерлись. Но кое-где еще виднелись рисунки орнаменты, изображавшие фантастических зверей, птиц и чудовищ, созданных причудливой фантазией средневековых художников. Демонов они изображали с серьезной наивностью как козлоногих сатиров и рептилий. Святые, похожие на закованных в латы рыцарей, поражали их копьями. Простодушие этих рисунков странно трогало Клэр. Она хотела бы проникнуться такой же верой.       - Если бы я только могла понять, что капитан Рэндалл сделал с моим мужем. Что-то ужасное, страшнее, чем простое насилие. Я понимаю, вам, здесь, в монастыре, среди людей, посвятивших себя Богу, даже мерзко о таком слушать.       - Миссис Фрэйзер, - улыбнулся настоятель, - вы самоотверженная женщина, и все же вы не понимаете сущности веры. К нам приходят с жуткими и смрадными грехами. И с вами говорит сейчас такой же грешник. Как, вы сказали, зовут того офицера - Джонатан Рэндалл, если не ошибаюсь?       Клэр молча кивнула, потом прислушалась. До нее донеслись какие-то шаги, сначала осторожные, потом они зазвучали все более нетерпеливо и гулко. Шум исходил из соседней галереи, где вечно было холодно, и гулял ветер. Здесь свила гнездо какая-то глупая птица. Но и она покинула его давно, забрав птенцов, оставив лишь толстенную шапку из прутьев и веток. Монахи не трогали пустое гнездо, как-никак они тоже были шотландцами, подверженными суевериями. Клэр увидела высокий мужской силуэт, кажется, это был Мерток, нетерпеливый, недовольный, не очень-то веривший в скорое исцеление крестника. И, как всегда утром в этих краях, прокричала болотная птица жалобно, тоскливо и протяжно.       - Вы знали капитана Рэндалла? - отозвалась Клэр. Ей в данный момент это не казалось чем-то удивительным, страшная слава Блэк Джека распространилась по всей округе.       - Да я знал его лично, но это было так давно, - спокойно ответил настоятель, но Клэр насторожилась, что-то в его тоне показалось ей новым и странным. - И вот что я скажу - я сам намного хуже этого человека.       Клэр удивленно взглянула на своего собеседника, затем ее лицо приняло свой обычный вид, даже проскользнуло легкое раздражение. Ну-ну, продолжайте, это, мол, обычное христианское самоуничижение. Давно известно, что все люди грешные.       Бабочка, яркая, пестрая, впорхнула в келью из отворенных окон и стала виться над свечой. Где-то тонко и нежно пахло цветами. Она зажмурилась, но воск от свечи капнул на ее обнаженную руку, заставив очнуться. Мотылек, серый, неказистый рванулся вслед за бабочкой и сгорел. Клэр думала о том, что устала разгадывать загадки, которые задавал ей Джейми. Он не помогал ей понять его. Она с невыразимым мучением смотрела на корчи опаленных насекомых, подняла руку, собираясь их прихлопнуть, но настоятель с грустной улыбкой опередил ее. В этой улыбке была такая боль, он думал о несчастных бессловесных тварях, что не заслуживают мучений и, все-таки, мучаются.       У этого монаха были удивительно яркие, синие глаза, но сколько же ему было лет, гадала Клэр - 75? 80?       - Миссис Фрэйзер, это не фигура речи. Я хуже этого Рэндалла, потому что сам создал его.       - Не понимаю...       - 20 лет назад я был сельским священником в южной Англии, в графстве Сассекс.       - В Сассексе? - вдруг неуверенно переспросила Клэр, и странная догадка вдруг поразила ее. - Но это же... там, откуда родом Джек Рэндалл.       - Я исповедовал его. Неужели вы не заметили по моему произношению, что я не шотландец, а англичанин? - Настоятель при этих словах поправил оплывшую свечу, и Клэр вдруг увидела его руки - на запястьях были страшные засохшие полосы содранного мяса. Она перевела взгляд на его лицо, словно бы не узнавая. Он смутился и спрятал руки в широкие рукава грубошерстной рясы. Закусил и без того тонкие губы. На бесстрастном лице его временами проглядывала настоящая мука. Он какое-то время молчал. Казалось, он замер, зачарованный порханием все новых и новых мотыльков. Но Клэр не могла ждать, она до боли стиснула руки в складках платья, пытаясь отвлечься, считая удары колокола.       - Да, я англичанин родом из Сассекса. Я был тогда напыщенным деревенским священником. Сан наполнял меня особой гордостью. Я считал себя вправе судить других, пасти людей, как овец неразумных. В одном этом уже была гордыня. Я не справился с мощной душой Джонатана Рэндалла, я загубил ее, позволив ей погрузиться в еще большую мерзость. Тогда ему только исполнилось 18 лет. Он пришел ко мне на исповедь, рассказал мне, ничего не утаив, доверяя мне, считая меня искренним в своем служении. Он каялся в отвратительном грехе содомии, в котором уже погряз, несмотря на юный возраст. У меня вызвала омерзение такая духовная гниль, затронувшая юношу из состоятельной и почтенной семьи. Я выглянул тогда в окно, увидел ветряные мельницы, золотистые поля, овечьи стада - весь мирный пейзаж юга Англии. Теплый, солнечный день, казалось бы, должен заронить надежду, внушить умиротворение, особенно такого сентиментального человека, как я, любившего бродить по пастбищам. Рэндалл сидел передо мной замерший и отрешенный, ожидая моего приговора. Но я прохаживался пред ним, как учитель, словно бы помахивая невидимой тростью. Я словно бы играл роль, возвышаясь над ним. Я скривил лицо, точно принюхиваясь к чему-то скверному. На самом деле это было тщательно отрепетированное выражение - так покупатели на рынке заставляют торговца сбить цену. Вот я и делал такую физиономию, а потом брезгливо махнул рукой, словно только что отложил помятое, старое яблоко. Только речь шла не о яблоке, а о душе. Я совсем не думал о душе сидящего рядом со мной юноши, я лишь думал о произведенном мною отличном впечатлении. Мое решение насчет Рэндалла было весьма простое - те, кто предаются подобному греху, идут навечно в геенну огненную. И совершенно спокойно, с чувством судьи, сказал тогда, что не буду отпускать такой мерзкий грех. Он затрясся, сказал, что не может с этим жить, не сможет смотреть в глаза младшему брату. А я словно бы отстранял его, поправив рясу, точно он был пресмыкающимся гадом, которого надо было сбросить с одежды. Я считал себя вправе так себя вести, ведь я стою на недосягаемой для грешников высоте. Он вдруг резко вскочил, сделав два-три порывистых шага ко мне, мне даже показалось, что с некоторым вызовом. Даже протянул руку - словно хватая что-то в воздухе. Вид у него был такой отчаянный, что я даже подумал в страхе - а вдруг он схватит меня за горло? Глаза его были мутными, точно у пьяницы, весь вид невменяемый. Но он тут же овладел собой, стиснул зубы и отвернулся. Серенькая птичка сидела на решетчатом окне, я повернулся, поднял ставни и посмотрел на бесконечные ряды зреющих хлебов. Собиралась гроза, уже темнело небо. Рэндалл тоже проследил за птицей, вдохнул шумно этот предгрозовой воздух. И отвернулся, собираясь уходить. И что-то в его лице, во всем его виде, в тот миг, когда он престал просить меня, словно я был властителем его души – что-то новое, что я в нем заметил, заставило меня воскликнуть: «Только посмей еще раз явиться суда! Я все расскажу твоему отцу!» А он, на удивление, быстро успокоился и был равнодушным, отстраненным. Я видел - в его глазах мелькнуло что-то похожее на теперешнего Джонатана Рэндалла, и он сдержанно спросил: «А как же тайна исповеди?». Я помню его лицо в эту минуту, и эти слова даже спустя 20 лет. А тогда спустя минуту, это уже был другой человек, заковавший себя в броню непроницаемости...        Да, передо мной уже в ту пору появился беглый набросок Блэк Джека Рэндалла.       И вот я смотрю на него, а он элегантно кланяется на прощание, взмахнув светлой треуголкой. Видел, как он со своим небрежным видом подходит к двери, слышал, как дверь скрипнула. Я даже не пошевелился, я все смотрел в окно, он прошел мимо приходских стен с пышными клумбами глициний и тюльпанов (моя экономка обожала их). Вижу, как он садится в экипаж своего старшего брата, богато и безвкусно убранный шелковой вишневой тканью. Я смотрел, как в полях исчезает силуэт удаляющейся кареты.       Прошло 15 лет. Я гостил у своего дяди в Шотландии и снова столкнулся с ним. Я должен был присутствовать на казни, давая последнее напутствие осужденным на смерть. А Блэк Джек при мне свом кинжалом перерезал одному из них горло. Другому распорол живот, так что вывалились внутренности, простите, миссис Фрейзер, но как передать весь ужас? Я видел эту его сладострастную ухмылку, слышал отвратительные богохульства. Кто-то из собравшейся толпы закричал было про жалобу, которую он подаст властям. А Рэндалл смеется: «Жалобу? Да меня раз 30 уже стоило повесить! Вот только я уже давно мертв, а вы все дрожите за свои жалкие жизнишки».       Весь помост полит кровью, такой черной и густой, что в ней скользит сам палач. Промозглый зимний день в Шотландии, один из тех дней, когда все покрыто легким инеем. Из-за вездесущей сырости стынешь быстрее. У осужденных сквозь жалкие лохмотья проглядывают тощие ребра. Я не могу смотреть в их глаза - обреченные, мутные, слепые. И это мглистое утро, скудное на свет, не приносящее надежды.       Я, некогда оттолкнув Рэндалла, забрав у него надежду, теперь собственными руками создал чудовище. Вся моя вера оказалась самолюбованием, я оставил свой приход в Англии и постригся здесь в монахи.       Я помню последний день в своем приходе. Мирная скромная обстановка, с деревенской мебелью, отполированной до блеска, с глициниями во дворе, с вышитыми занавесками. Я провел здесь столько счастливых лет. Как же я часто слышал эти слова - чистота – залог благочестия - и вглядывался в назидательные картинки на стенах, с библейскими изречениями. Тонко пахли розы в широкой вазе, срезанные экономкой. Мои борзые с радостным повизгиванием бросились ко мне. Я гладил их, смотря в окно. Да, на ту дорогу в полях, такую идиллическую, а тогда-волнующуюся перед грозой. По этой дороге уехал Рэндалл. Стало так шуметь в ушах, будто в комнату ворвался ветер. Казалось, от него стены сотрясаются, и картины попадают на пол. Все это мне, конечно, почудилось, но так явно, что я принял решение.       И вот я тут. Где-то год назад я подумал, пойду к нему, сам попрошу у него прощения. Просить прощения у преступника, убийцы, чудовища, скажете вы? Да, но мое сердце требовало именно этого. Я добился встречи с ним в Форте Уильям, я сидел против Рэндалла в его кабинете. Он очень любезно принял меня, но по первым же его словам я понял, каким смешным оказалось мое побуждение. Он покачал головой, вежливо улыбнулся и сказал:       - Нет, святой отец, не стоит извинений. Я, конечно же, прекрасно вас помню. Вся моя родня и соседи в Сассексе вспоминают о вас с теплотой.       Я осматривал его кабинет. Как правило, вновь прибывшие офицеры из деревенских помещиков, покупают свой чин, и любят претенциозную безвкусную роскошь - золоченые канделябры, мебель, обитую малиновым шелком, бархатные портьеры с кистями. Кабинет Рэндалл был в темно-зеленых тонах. Он собирал старые гравюры, особенно любил Жака Калло. Мне стало не по себе, когда я увидел мастерски выписанные гроздья повешенных на исполинских деревьях. Рэндалл сидел за столом и что-то писал. Я краем глаза заметил, что он срисовывает гравюру на стене пред нами. Он чертил ее быстро, едва касаясь, одновременно говоря со мной:       - Вы зря все видите в таком трагическом свете, преподобный, хотя я понимаю, это особенность вашей профессии. А между тем вы оказали мне большую услугу. Вы освободили меня. Ваш, в целом, нелепый и напыщенный жест деревенского священника избавил меня от иллюзий. Если б не вы, я бы так и оставался ослом вроде вашей паствы. Так что я должен не обвинять вас, а горячо поблагодарить.       Я был раздавлен. И до сих пор раздавлен, миссис Фрэйзер, а потому, как никто другой, понимаю вас.       Часть третья. Кошмар в интерьере рококо       Глава 8. Улыбка демона       В парижском доме принца Чарльза, прозванного Красавчиком, Джейми увидел много чудесных скульптур и картин. Принц был маленький, щупленький, красивыми черными глазами походил на галчонка. Здесь, в Париже, в его доме собирались изгнанные шотландцы-якобиты. Познакомившись с Джейми, оценив его силу и благородство, принц решил удостоить его особого доверия и показать свою картинную галерею.       - Видите - «Похищение Ганимеда», а вот - «Купающаяся Фрина», а вот здесь, - и принц распахнул бархатную портьеру в маленькой нише, - вот редчайшие шедевры самого Леонардо да Винчи, подаренные мне Людовиком – «Мадонна в гроте», «Иоанн Креститель» и сам «Христос Спаситель мира». Ох, столько прожив в вольнодумной Франции, я невольно кощунствую, надо было сначала упомянуть Спасителя, а я... Смотрите, Джейми, какая техника, полудымка, сфуматто-по-итальянски. Видите? А эти особые улыбки Да Винчи - тихие, неуловимые и пленительные...       Клэр следовала за мужем в своем изумрудного оттенка однотонном платье. Платье она решила заказать без всяких узоров, без вышивки, без рюш вопреки моде, вычурной моде рококо, превращающей женщину в бонбоньерку, в финтифлюшку, как говаривал суровый Мерток. А Мерток был непримирим в борьбе с Парижем и его соблазнами. Горничная Сюзетт, была, конечно, не в счет. Клэр вспомнила смущение Мертока, когда она застукала его с Сюзетт и прикрыла улыбку веером.       Но сейчас она пыталась скрыть нервозность, которую испытывала, наблюдая за лицом Джейми. Он так и застыл перед этими картинами - Христом, Мадонной и Иоанном Предтечей. Джейми молчал, на его чисто выбритом волевом лице отразилась некоторое колебание. Он всматривался в лицо Спасителя, и Клэр показалось, что он прошептал какие-то слова, беззвучно шевеля губами. Он не двигался, точно врос в пол. Клэр решила его не беспокоить и увела болтающего принца.       Джейми чудилось, что стены дворца раздвинулись, исчезли, и снова мировой холод и мрак пронизали его. При этом он чувствовал, что вспотел, взмок под своей тончайшей батистовой рубашкой. Лицо Христа глядело на него из сгущающегося мрака, рама картины словно исчезла. Время остановилось, а пространство казалось необозримым. Только тихая улыбка Учителя была маяком в кромешной тьме. Джейми сначала попытался удержаться на ногах, потом рухнул на колени. Но тут же почувствовал, как его мягко подняли. Спаситель смотрел ему в глаза, положив руки на плечи, обнимая, как отец обнимает блудного сына. Джейми вдруг увидел себя словно со стороны, таким же грязным и жалким. Он хотел омыть свою душу. Он сразу отвел глаза, не выдержав взгляд того, кто спас мир своей жертвой. Но и отвернувшись, не глядя, видел перед собой ту же тихую врачующую улыбку. Ком застрял в горле Джейми, но он боялся дать волю своему мучению.       И тут он вдруг очнулся, испуганно озираясь, боясь, что он выдал свой ужас и стыд. Он оглянулся, на него никто не обращал внимания. Модная публика, в камзолах, фижмах и париках разбрелась по галерее. Герцог Сандрингем со смешком объяснял фривольные места из греческой мифологии.       Но Клэр все это время деликатно, незаметно наблюдала за мужем. Она без всякого смущения признавала, что несведуща в искусстве. Но ведь и Джейми был непосредственным дитем природы. И все же ее удивила его странная реакция, какая-то страдальческая гримаса на его лице. Он впивался взглядом в эти лики с неземными улыбками.       - Вам нехорошо, Джейми? - спросил принц, когда снова оказался рядом с супругами. - Я слышал, вы многое претерпели, были ранены?       Джейми стиснул зубы, мотнул головой и решился ответить:       - Моя жена сшила кости на моей раздробленной руке, ваше высочество. Я сейчас почти здоров, делаю упражнения.       Клэр уже привыкла к кошмарам, к тяжелым, повторяющимся приступам, мучающим ее мужа. Она знала - душа его еще не избыла той мерзости, которую в нее влил Рэндалл.       Когда они вернулись домой, Клэр решила не беспокоить мужа. Он сидел один в огромной гостиной и смотрел на угли в камине. Тогда перед картиной он хотел очиститься слезами – не вышло. Может, он очистится огнем? Огонь должен был сжечь весь его гной. Языки пламени сливались в свои загадочные линии, мелькали точеные фигурки саламандр. Смутно улыбалось чье-то лицо сквозь огонь. Та улыбка Да Винчи привиделась ему снова, в пламени проступал божественный лик. Улыбка неуловимая, с чуть приподнятыми уголками губ. Да и губы не шевелились, улыбка оставалась в глазах, улыбались только глаза. Да, если глаза не улыбаются, простое движение мимических мышц превращает улыбку в оскал. Отсвет нежности с картин Да Винчи окутал его. Но все же было что-то в этой нежности лишающее воли, слишком уж ласковое, на грани приторности. Эта доброта обессиливала, в ней не хватало сдержанной целительной суровости. Доброта не божественная, а слишком земная. Очарование исчезло, он больше не находил сурового холодного источника, вместо него пил лишь подсахаренную водицу. Улыбка Христа напомнила ему улыбку Моны Лизы, прекрасной женщины, и все-таки земного создания. Это кощунственное смешения Христа и земной красавицы изумило простодушного Джейми, не привыкшего шутить святынями.       Когда Клэр прошла совсем близко и быстро, словно собираясь ускользнуть, оставить его наедине со своими мыслями, он сам остановил ее.       - Клэр, ты, наверно, думаешь, но боишься спросить, почему я сижу такой... ну, словом, мешком стукнутый. Меня мучают эти улыбки. Не улыбки, - Джейми при этих словах даже сжал кулак в непонятной ярости, так, что хрустнули кости, - даже не улыбки, а улыбочки. Бог ты мой, я стоял пред ними - перед Спасителем, Девой и Предтечей и молил их безмолвно. Я поначалу даже глянуть на них не мог, точно червь, раздавленный грехом. А потом осмелился, поднял голову и увидел... в их медленных, лукавых улыбках улыбку Рэндалла. Когда в Вэнтворте я, застонав в экстазе, очнулся, на его губах змеилась такая же улыбка. Мерзкая, медленная, торжествующая. Да не сошел ли я с ума? Не кощунственно ли вспоминать в такой момент об этом ублюдке? Или я так смраден душой, что уже не вижу этой святости и красоты? Не досягаю до нее. Но потом-то я понял мерзкие, лживые картины еще страшнее, если вышли из-под кисти гениального мастера.       - Джейми, ты просто бредишь, это великое искусство, - успокаивала его жена, точно ребенка, - ты бредишь, мой хороший. Твоя боль заставляет тебя видеть во всем его присутствие. И красота кажется оскверненной.       - Она действительно осквернена, - кивнул Джейми, - и эти улыбки - улыбки демонов. У Рэндалла была такая же улыбка.       Джейми снова мучали кошмары в эту ночь. Он лежал на голых досках стола, беспомощный, оплеванный. Рэндалл смотрел на него сверху вниз с пристальным вниманием. Джейми всегда леденил этот взгляд. Он жалил его, как каленое железо. Блэк Джек рукой провел по его животу, потом пальцы его погрузились глубже, они пронизали кожные покровы, добрались до внутренностей, стали вытягивать его кишки, сдергивать кожу с мышц.       В его внутренностях ковырялись, но - самое жуткое - Джейми не ощущал боли. Рэндалл со спокойным, сосредоточенным видом палача и мясника выматывал кишки, они извивались в его руках, как скользкие змеи. Он вытягивал их, цепляя на крюк в стене. Потом он равнодушным тоном сказал Джейми, указывая на стену:       - Смотри вон туда...       Джейми невольно повернулся и увидел прекрасную Джоконду, она смотрела на его растерзанное тело, на вытащенные внутренности и игриво, одними глазами, улыбалась. Потом улыбнулась широко, открыла рот, и из этого рта стала выползать маленькая пестрая змейка, покачивающаяся, гибкая с драгоценными изумрудными глазами. Змейка парила в воздухе не угрожающе, а скорее, лениво, потом раскрыла пасть. И тут же стала пухнуть, разрастаться, достигая размеров удава. Из ее открытой пасти высовывалась другая, новорожденная змея и то же раскрыла зев. Все змеи множились, одна таилась в другой, они просвечивали сквозь кожу друг друга. На его глазах будто происходили некие чудовищные роды.       Глава 9. Орфей       Луиза де ла Тур, маркиза Роан, выслушала увертюру, слегка зевнув, и откинулась в бархатном кресле. Она повернула голову на тонкой шее, сгибавшейся под тяжестью вычурной прически в виде фантастического фрегата. Платье на ней тяжелое, расшитое жемчугом и затканное серебром - сотни серебряных бабочек на фоне голубого шелка. Юбка с необъятными фижмами не давала ей возможность откинуться на спинку кресла, но Луиза приносила свободу в жертву красоте. Луиза не без удовольствия замечала, что привлекает взгляды. Привлекали взгляд и ее необычайные спутники шотландцы, сидевшие с ней в ложе - чета Фрэйзеров.       - Наша ложа - удобнейшая для обзора, мы можем видеть всех. Повеселимся и посплетничаем вволю, - сказала Луиза.       - Но в сюжете «Орфея» веселья мало, - улыбнулся в ответ Джейми, - Орфей ведь спускался в ад.       Клэр при этих словах тревожно покосилась на мужа.       - Ох, - сказала маркиза, - знаете, я ведь не так давно слышала Глюка. Орфей у него вышел премиленьким. Его партию пел очень красивый тенор. Белокурый, с фарфоровой кожей, но черноглазый.       - Так ему их подчернили в гримерной! - хохотнул Джейми.       - Джейми! - усмехнулась Клэр. - Такие подробности бы шокировали Мертока.       Луиза достала серебристую с опалами бонбоньерку, нажала маленьким пудреным пальчиком на какую-то тайную пружинку. Маленькая птичка тут же появилась из шкатулки, щелкнула серебристым клювиком, золотой венчик чуть опустился вниз, и открылось множество маленьких, набитых разноцветными драже уголков. Луиза несколько лениво перебирала двумя пальцами это изобилие, капризная гримаска очень шла ей, она так ничего и не выбрала, а предложила драже Клэр. Клэр, изголодавшаяся по приторным сладостям 20 века, зачерпнула сокровищ Луизы целой пригоршней. Сама же Луиза, обмахиваясь веером, заметила:       - Ваш Мерток - такой забавный дикарь!       - Ну... все же не стоит говорить так о моем крестном, - отозвался Джейми с улыбкой, но твердо.       - Прошу меня простить, - сказала маркиза, снова взмахнув веером, - но я не понимаю, чему вы оскорбляетесь? Простые люди с их немудрящими радостями, живущие среди дикой природы, чище и благороднее нас. Или где-нибудь на востоке? Вы читали «Персидские письма» Монтескье?       - Вряд ли по этим запискам можно судить о Персии, - заметила Клэр со своей обычной прямотой, - автор, скорее, придумывает свой Восток.       - А мне так кажется, фантазия автора только украшает произведение, - ничуть не смутившись, парировала маркиза.       Джейми решил разрядить обстановку, спросив Луизу:       - Так вы говорите, мадам, Орфей был в трико и шелковых панталонах?       Знатная кокетка рассмеялась, оживлено и подробно стала рассказывать о всех деталях костюма, и указала супругам Фрейзер на одного молодого щеголя, который дефилировал в партере в синих атласных кюлотах, раскланиваясь со всеми, целуя дамам руки. В лорнет очень хорошо было видно его напудренное, но еще юное лицо с пухлыми щеками купидона. Клэр словно увидела оживший персонаж Ватто. Он делал реверансы, чуть отставив ножку назад, пружиня на каблуках, и казался заводной куклой.       - Похож! - со смехом сказала Луиза и добавила:       - Но в опере матери Хильдегрард мы вряд ли увидим трико, она, скорее всего, наполнит свое сочинение религиозными гимнами и псалмами. Не спорю, органистка она превосходная... вот только... зачем ей опера?       - Мать Хильдегарда поражает меня количеством своих талантов, - отозвалась Клэр, - она играла при мне Баха, а теперь пишет свое.       Тут раздались три глухих удара - по-французскому обычаю о начале спектакля объявляли тремя ударами в пол.       Маркиза смотрела оперу, не пытаясь скрыть скуки. Пару раз она многозначительно переглянулась с подругами из соседних лож. Сцена была обита ядовито-зеленым бархатом, долженствовавшим изображать лоно природы. На этом роскошном лоне пока что беззаботно резвится Эвридика. Но и природа, и Эвридика казались салонными, припомаженными. Партия Эвридики досталась толстой примадонне лет сорока, нарумяненной, с насурьмленными соболиными бровями. В 18 веке еще не затемняли зал, и Клэр поначалу было трудно сосредоточиться на опере. Голос певицы, правда, изменил первоначальное неблагоприятное впечатление, он оказался настолько мощным и красивым, он производил ошеломляющее действие, если слушать оперу с закрытыми глазами. Клэр и не заметила, что сидит, зажмурившись, пока Луиза чуть слышно не хихикнула.       Тут сцена вдруг преобразилась, окрасившись в багрово-черные тона. Нарастающий рокот волн музыки потряс и ее, и Джейми, заставив забыть о нелепостях в костюмах. Красный дым заставил ее вспомнить нечто смутное, то, что она хотела бы забыть.       В антракте Луиза покачала головой:       - Ох, как мрачно, это совсем не то, что я ожидала. Мать Хильдегарда - слишком немка и слишком монахиня. Ах, слышали бы вы итальянцев - тонко, ажурно, солнце так и переливается в каждой ноте!       Публика, послушав первый акт, не хотела досиживать до конца и расходилась. В партере тут и там сновали лакеи в расшитых ливреях, держа на вытянутых руках парчовые плащи. Модницы и щеголи кутались в них и длинной вереницей тянулись к выходу. К ним в ложу заглянуло несколько подруг Луизы. Клэр не различала их, они казались ей настолько одинаковыми в своих пестрых платьях с лентами и рюшами, с высокими прическами в бантах и наколках, с множеством пудры на шеях, лице и плечах. Они говорили одинаковыми тоненькими голосами и даже одинаковыми словами. Их капризные ужимки делали их похожими на комнатных собачек в подушечках.       Первую минуту Клэр даже не слышала, что говорит Луиза, а видела только ее открывающийся и закрывающийся рот.       - Орфей! - продолжала говорить Луиза. - Ну разве вам не близка эта тема, мадам Фрейзер? Вы выхаживаете всех этих несчастных в бедняцкой больнице, спускаетесь туда, точно в кромешный ад. Потому-то вас, как я вижу, так поразила эта опера.       При этих словах Клэр обернулась к мужу - а ведь это про них и, уж точно, ей приходилась спускаться в самый ад за его душой.       Она смотрела в ложу напротив. Там сидел тихо, неподвижно человек в черном. Что-то в фигуре, в его прямой осанке, показалось ей неуловимо знакомым. Она быстро схватила лорнет Луизы, чуть даже помяв ее новое платье. Джейми тоже смотрел вглубь этой ложи. Он окаменел, стискивал зубы, в лице было ни кровинки, тонкая морщинка перерезала его луб мраморной статуи. Клэр чуть было не вскрикнула от ужаса, вонзив ногти в ладонь. Наконец ей удалось разглядеть незнакомца - его странные, близко посаженные маленькие глаза с характерным прищуром, чуть приподнятую в неизменной иронии бровь.       Орфей из нее так себе. Она до сих пор не могла справиться с ночными кошмарами мужа, а тут еще главный кошмар воплощается наяву.       И теперь она не могла оторвать взгляда от ложи напротив. Рэндалл тоже, казалось, заметил их и не спускал с них глаз. Но если бы Фрэйзеры смогли подойти слишком близко, они увидели бы его смятение. Он прочувствовал на себе все воздействие этой музыки, она словно бы раздавила его, повергла в прах, он рвался бежать, каждый аккорд для него был словно приговор. Рэндалл не смог бы объяснить себе власть великой души, воплотившейся в этой музыке.       Клэр поднялась и уже выходила из зала, но была остановлена торжественным маршем в честь короля. Королевскую ложу, до второго акта пустовавшую, посетил Людовик 15. Его величество имел обыкновение приезжать только ко второму акту. Мальчишеское и в то же время порочно-скучающее лицо его сначала покривилось, потом он заметил Клэр и улыбнулся ей с благосклонностью чуть двусмысленной. Но взгляд его не остановился на ней одной, он погружался в декольте всех дам. Он сел легко и изящно в особое кресло, которое ему пододвинул церемониймейстер. Одна из его фавориток что-то прошептала ему на ухо, король хмыкнул.       Рэндалл же досадовал на парижскую публику и ее глупость. Во все время спектакля избалованная, разряженная толпа перешептывалась, ела конфеты, совершенно не стесняясь певцов. Король спросил кого-то – верно ли, что опере не хватает арий с фриотурами? Он ведь так любит их музыке итальянцев! Слишком сложная, слишком суровая музыка монахини-подвижницы из всего зала нашла отклик только в троих присутствовавших. И они, эти трое, были злейшими врагами.       Когда Луиза под каким-то предлогом собралась домой с подругами, Джейми снова кивнул Клэр на ложу Рэндалла.       Клэр бесилась, она видеть его не могла, но его фигура в черном так и приковывала внимание. Она заметила, как два человека вошли в его ложу - один маленький, кругленький, суетливый, другой - высокий, держащийся надменно. Это были герцог Сандрингем и граф Сен-Жермен. Никто лучше Сен-Жермена не мог носить свои шитые камзолы с отделкой из черного бархата… Обилие черных тонов придавало роскошному костюму графа несколько зловещий оттенок. Расшитое узорами со странными символами вроде усеченной пирамиды одеяние напомнило Клэр о странных костюмах мэтра Раймона, которого тоже считали чернокнижником.       И тут ей привиделось, что на Рэндалле уже не черный костюм, а красный мундир. Он алел в черном провале ложи, как язык пламени в преисподней. Но Рэндалл был в черном, неужели ей это все привиделось из-за тумана ненависти, застилавшего ей глаза.       - Он понимает, - с глухим бешенством вырвалось у Джейми, - он тоже думает про Вэнтворт.       - Этот чертов сюжет - всего лишь мифология! - воскликнула Клэр. - Этот сюжет не про нас, а про древних, он не имеет к нам никакого отношения.       Но говоря все это, она сама не верила своим словам. Она знала, что человеческие судьбы повторяют вечные сюжеты мифов.       Возвращались они домой в карете по зимнему холоду через ужасные дощатые предместья, заполненные ветхими трущобами из 3-4-х этажей. Эти этажи нависали друг над другом точно чудовищная грибница, да еще такие старые, точно сделанные из прессованной трухи. Их обитатели были странными привидениями парижского дна, повсюду им встречались дети рахитичного вида с тоненькими ручками и ножками, при этом болезненно большеголовые, дрожащие в своих отрепьях, всклокоченные женщины потасканного вида, старухи, помешивающие похлебку в огромных котлах, так напоминающие ведьм. Клэр видела настоящий ад, в который спускался Орфей, и матушка Хильдегард тоже от него не отворачивалась.       Глава 10. Приключения Фергюса       Фергюс в «Доме Элизы» был своим в доску. Мальчик-сирота, независимый, незаменимый, незаметный и ловкий, любимец самой хозяйки и девиц, обожавших этого хорошенького 12-летнего херувима с темными кудрями. Они тискали его, закармливая конфетами. А малый блаженствовал среди испарений духов и пудры. Он был развращен, испорчен, но, как ни странно, наивен, этот мелкий воришка, живущий в борделе. Джейми Фрейзер взял под опеку этого Гавроша 18 столетия.       А Фергюса покорила гордая осанка его нового хозяина, его плед, который он носил, накидывая на парижский камзол. Когда Джейми Фрейзер появлялся в гостиных, то приносил дыхание дикой северной страны, нагорья, овеваемого ветрами, терпкий и соленый воздух прибрежных трав. Впрочем, этот рыжий детина с лицом викинга, поражал и других людей, напоминая дога среди парижских болонок. А роскошный Мерток, с его неповторимыми манерами дровосека? Но все же эти варвары-шотландцы своей силой вызывали невольное уважение.       Мальчишка оказался очень предан супругам Фрейзер, даже несгибаемый Мерток улыбался в нечесаную бороду проделкам мелкого, правда, всегда добавляя, что мальчишку надо посечь. Да, этот парижский сорванец, выросший без отца, ничего не знавший о своей матери, подлинное дитя улиц, стал отличным слугой «милорда» (так он называл своего нового хозяина). Он называл его так с почтением и не без детского тщеславия, ибо статус господина отбрасывал свой отблеск и на слугу. Милорд был храбр, дрался на шпагах и одним кулаком (как рассказывал Фергюс слушавшим его мальчишкам) мог свалить с ног быка.       А какова его новая госпожа, Клэр Фрэйзер? Тонкая, высокая, с длинными каштановыми волосами лесной нимфы, с белой кожей, сдержанная и строгая, и в то же время до чего же добрая и великодушная! То взрывающаяся гневом, то милосердная и прощающая. Но часто Фергюс, всматриваясь в их лица, ощущал какую-то тайну, он не хотел осуждать своих хозяев, но тайна эта виделась ему позорной, бросающей тень на их брак.       Однажды он увидел, как мадам Клэр сидела перед зеркалом в своем будуаре, и хорошенькая горничная Сюзетт чуть уколола ее булавкой. Мадам Фрэйзер скривилась, но, странное дело, не накричала на горничную по обыкновению знатных хозяек. Она вообще не проронила ни слова. Сюзетт подала ей коробку с мушками. Мука на лице мадам была совсем иного рода, непостижимая для Фергюса.       Мальчик теперь повсюду сопровождал милорда, он был посвящен в якобитский заговор и воровал письма принца. Принц не произвел на него большого впечатления. Он, как обычный смертный, резался в карты, проигрывал большие суммы и не платил. А это последнее, по мнению Фергюса, было недостойно принца.       В этот день его высочество опять продулся, и милорд, конечно же, кинулся его вызволять. А ведь и сам-то милорд не двужильный, вздохнул про себя Фергюс. Эх, скучища-то какая! И чего ради он должен ждать? Он ради милорда готов пойти на смерть, залезть в чужой курятник... но... смирно ждать, когда закончатся эти нудные подсчеты... нет уж, увольте.       Надо отдать ему должное, Фергюс поначалу попытался быть паинькой, он плюхнулся на стул с золочеными ножками и шелковой вишневой обивкой, сидел-сидел, потом упоенно начал ковыряться в носу. Потом, скрутив пальцем козявку, незаметно, щелчком, стрелял ей в штофные обои. Но в полумраке он не сразу заметил сонного толстого лакея в соседнем кресле, дремавшего на своем посту. Старик, несомненно, бы заметил, если б Фергюс угодил ему козюлей в лоб. Тогда точно бы не поздоровалось, плакали бы его уши, а еще бы милорд добавил, позвал бы этого лесоруба Мертока, который все грозится его выпороть.       А милорд все так же вежливо, но настойчиво что-то втолковывал мадам Элизе. Фергюс, не выдержав долгого ожидания, незаметно улизнул и пошел бродить по комнатам.       Все ему было здесь знакомо - и тяжеловесной роскоши мебель, драпированные кресла не хуже версальских, как говорила мадам Элиза. Фергюс и сейчас гордился, что жил в первоклассном заведении, а не в смрадных притонах у Шатле. В мягком, приглушенном свете свечей Фергюс заметил одну полуотворенную дверь. Заглянул - комната пуста.       Его разбирало войти и что-нибудь стибрить. На минуту мальчик прислушался - где-то шаги, смех. Он тут же с невинно-равнодушным видом застыл у порога. Потом на него надвинулась одна тень, другая - величавая тень статного слуги с канделябром. Эта тень скользнула по стене, вытянувшись невероятным образом и тут же сжалась, юркнув в уголок. А за ней в полумрак бокового коридора впорхнули две фигуры - легкие, тонкие, принадлежащие какому-нибудь юнцу и самой молоденькой из девиц мадам Элизы. Потом все стихло.       Фергюс подождал немного и прокрался в комнату. Он ничего дурного не сделает, только возьмет какую-нибудь хорошенькую вещицу и подарит миледи. Комната элегантно-сдержанная, в темно-синих тонах, кровать с тяжелым пологом. Фергюс мысленно поздравил сам себя, увидев маленький стеклянный флакончик с гравированной серебряной крышкой. Он преспокойно сунул его себе в карман и вместо того, чтобы сразу уйти, не удержался, достал пузырек, чтобы понюхать.       Тут глаза Фергюса заметили странную вещь - незнакомый красный камзол в углу, явно не французского покроя. Он только мельком заметил золотое шитье на черных отворотах. Что-то смутное всплыло в его памяти. Он слышал слова, произнесенные миледи, - «красные мундиры» - и лицо ее перекосило такой яростью, что она постарела и подурнела в эту минуту. А милорд при этих словах так сжал кулаки, что на мощных руках вздулись вены.       Но нежный аромат лаванды, исходящий от флакона, отвлек его. Этот запах казался тонким и ненавязчивым, изысканным и, в то же время, удивительно невинным. Фергюс, точно околдованный, на какое-то время почувствовал себя в деревне среди цветущих полей. Он расчувствовался до слез и сладко вздохнул, позволив себе эту маленькую слабость, зная, что его никто не видит. И это он, привыкший в доме мадам Элизы к самым дорогим ароматам, мадам не жалела на них денег для своих девиц!       Зажмурившись, Фергюс теперь ясно видел старую ветряную мельницу, пахло свежей сыростью, водяными лилиями, лягушками... Но где он мог видеть эту местность, он, проведший всю свою коротенькую 12-летнюю жизнь в затхлом воздухе грязных узких улочек или среди приторных испарений дома мадам Элизы? Где тогда? Он не знал. Он только смутно помнил монастырский приют, откуда сбежал совсем крошкой. У монашек был пруд, где пухлые прачки стирали господское белье. Разве белье пахло лавандой? Да, но тот запах был грубее.       Уж, не из лавки ли мэтра Раймона эти духи? Туда частенько захаживает миледи. Говорят, мэтр Раймон чернокнижник. Одна дама приобрела у него волшебные духи и стала фавориткой короля, а была тощая и носатая. Кто знает, не та ли это лаванда?       - Ах ты воришка, - вдруг произнес густой медлительный голос со странным акцентом. Голос был властный, но добродушный, а потому Фергюс решил обернуться и, по обыкновению, прикинуться овцой.       - Не сметь оборачиваться, придушу, - скомандовал голос с опасными модуляциями, как если бы под бархатной перчаткой пряталась стальная рука.       - Простите, сударь, - залепетал растерянный Фергюс.       - Молчать! Не оборачиваться!       Фергюс оцепенел и уже не сопротивлялся, его словно парализовало.       Потом он вспомнил, что пробыл в той жуткой комнате совсем недолго. Но за несколько минут он, казалось, постарел на 10 лет. Он возвращался оттуда на дрожащих ногах, стараясь не всматриваться в темные углы бесконечного коридора. Ему чудилось в них мерзкое копошение неких существ во сто крат страшнее крыс или летучих мышей. Хихиканье из полуоткрытых дверей, из глубин альковов, еще недавно такое будоражащее, теперь казалось попросту гнусным. Какая-то приземистая тень с шумным позвякиванием перегородила ему дорогу. Это был Жан, любимый карлик мадам Элизы в шутовском колпаке с бубенчиками.       Мальчик отшатнулся, а карлик посмеялся над его глупым страхом и поддразнил его, показав ему козу как маленькому.       «Только бы милорд не заметил», - думал Фергюс, постепенно приходя в себя.       Он боялся теперь учуять запах лаванды из флакона, так и остававшегося в кармане. Он до сих пор слышал этот насмешливый голос: «Ступай, гаденыш, духи можешь оставить себе». Из-за лаванды, из-за этой проклятой лаванды все и случилось. Он ведь тогда забылся, словно заколдованный этим чертовым зельем. Так и не успел, как всегда делал, улизнуть вовремя.       Он слышал ровный спокойный голос милорда, смутно видел в коридоре силуэт принца в бледно-розовом камзоле, расшитом серебристыми цветами. Лицо принца, еще молодое, но уже утомленное, даже обрюзглое, было лишено в этот момент своей обычной красоты. Оно кривилось в скуке и раздражении. Иногда Карл прикрывал свою зевоту треуголкой. От могучей фигуры Джейми веяло надежностью, и Фергюс уже настолько расчувствовался, что чуть было во всю мочь не побежал ему навстречу, стуча каблуками на новых красивых туфлях с тупыми носками и бронзовыми пряжками. Но сдержался и вышел мерным шагом со светски-скучающим видом.       К счастью, он пробыл в той проклятой комнате недолго. Милорд все не мог столковаться с экономкой мадам Элизы, потом с самой мадам Элизой. Фергюс все же заметил, что под скукой принц скрывает свою нервозность и изо всех сил пытается сохранить свое королевское достоинство. В любое другое время это немало насмешило бы мальчишку, но сейчас он наблюдал за всем со странным равнодушием.       -Ну, малец, - сказал ему Джейми, - как ты умудрился улизнуть, паршивец мелкий?       Через пару минут они уже ехали домой в карете по ночным улицам. Темнота стала пугать Фергюса, он старался не глядеть в окна. Ночь таила в своих недрах бродяг и воров, начиналось время их гульбы. Омерзительные тени, казалось, ползли к ним изо всех подворотен. Древние старухи с проваленными беззубыми ртами цеплялись за карету. Джейми, добрая душа, велел открыть дверь и тут же отшатнулся. Старая ведьма, осклабясь, вытолкнула вперед девочку лет 13 и громко назвала ее цену. Милорд захлопнул дверь перед сводней.       Дома миледи, бледная и сдержанная, (не зря ее прозвали Белой дамой), все же тепло улыбнулась Фергюсу.       Мальчик полез было в карман за лавандой, но что-то остановило его. Он уснул в своей чердачной комнате, боясь даже притронуться к флакону. Его разбудило шлепанье больших ног и потом более сдержанное шарканье домашних туфель.       Фергюсу до смерти хотелось узнать, о чем говорят его новые хозяева. И тут вдруг дверь на чердаке в одной из комнат для прислуги распахнулась, мелькнул подол платья. Фергюс тут же выпрыгнул из постели и пошел вслед за невидимой горничной. Он узнал ее пышное платье, кокетливый чепчик. Это, конечно, была Сюзетт. Он догнал ее, та весело подмигнула ему и с деланным возмущением довольно ощутимо ткнула в бок, но все же смягчилась, показав ему путь на верхнюю галерею, о существовании которой недавно приехавшие Фрэйзеры даже не подозревали. Оттуда можно было легко подслушивать и даже почти все видеть. Сюзетт, с ее курносым носиком и раскосыми черными глазами, казалась Фергюсу очень хорошенькой. Она предостерегающе дернула его за ухо и быстро втолкнула в какую-то клетушку с одним крошечным окошечком.       - Я не могу уснуть, Клэр, - говорил милорд, - мне лучше прогуляться.       - Ты с ума сошел? По ночам Париж кишит грабителями и убийцами!       Голос милорда на слух Фергюса звучал как-то неестественно, словно бы он из-за всех сил старался казаться беззаботным и веселым. Миледи же за властным тоном прятала обиду.       - Ты знаешь, что я теперь могу пролежать без сна целую ночь? - внезапно совсем другим тоном, едва сдерживая гнев, проговорил милорд.       Фергюс попытался плотнее придвинуться к маленькому окошку, чтобы разглядеть говоривших. Он заметил - миледи бледнее обычного, а в глазах милорда - какой-то стыд, и он избегает смотреть жене в глаза.       - Подвинься, - шепнул он Сюзетт, и сам тут же подвинул ее. Эх, если бы разгадать, что мучает милорда. Сюзетт, не говоря ни слова, отпихнула наглого мальчишку ногой и наполовину загородила гостиную. Мраморные купидоны усмехались с карниза галереи. Купидоны, не смотря на их вид ангельских созданий, напомнили Фергюсу в эту минуту жестоких уличных мальчишек, его приятелей. А может в их улыбках была не жестокость детей, а равнодушие богов?       - Мне всю ночь чудился этот мерзкий запах.       - Лаванда? - с какой-то горечью переспросила миледи. - Но у нас ее в доме нет. Тебе и вправду чудится.       - Не смей жалеть меня, - рыкнул милорд, - я не вынесу... ты, конечно, вырвала мою душу из его лап, но... все-таки это не дает тебе права...       - Джейми! - чуть ли не плача, отозвалась миледи. - Прости, прости меня!       Фергюс в страхе и изумлении ощупал карман своей куртки. Тонкий, но достаточно ощутимый аромат исходил от флакона. Лавандовое масло, мерзкая гадость.       Фергюс посмотрел на Сюзетт - она хмурилась в тщетных попытках понять. Они выбрались из своего укрытия. Сюзетт дернула его за вихор, она уже жалела, что позвала его с собой. Боялась, что этот подобранный на улице найденыш все разболтает. Но Фергюс вовсе не хотел болтать, его руки в страхе тряслись, когда он пытался расстегнуть на своем камзоле множество блестящих пуговиц.       Он достал маленькое карманное зеркальце, утащенное там же, в доме Элизы, потом высморкался в свой единственный батистовый чистый платок и стер чердачную пыль с лица. Взбил кудри и придал лицу выражение мальчика из хорошего дома и... храбро спустился вниз, сжимая в кармане флакон с лавандой.       - Я убью его! - крикнул милорд в тот самый момент, когда Фергюс вошел в гостиную.       - И не думай! - возмутилась миледи. - Ты мне обещал! И Фергюс не выдержал, подошел к ним поближе и покаянно-простодушно проговорил:       - Милорд, это все я, это мой пузырек. Я украл его в доме мадам Элизы.       Супруги ошалело уставились на него. Милорд повернулся к мальчишке, чтобы надрать ему уши, уже схватился за одно ухо... Фергюс зажмурился и вжал голову в плечи. Он сам потом себе удивлялся, ведь ему, уличному ребенку, это дранье было нипочем. Фергюс потом рассказывал много лет спустя своей жене, что впервые почувствовал нечто незнакомое доселе – стыд. Стыд пред людьми, которых он уважал. И тут – странное дело - почему-то раздалось уханье совы - один раз, другой. Фергюс все ждал трепки, но милорд уже не держал его. Мальчик глянул в пугающую черноту зеркала в тяжелой бронзовой раме, там отражалась диковинная золотая птица вроде павлина. Она размеренными механическими движениями поворачивала свою металлическую голову на длинной сверкающей чешуйчатой шее. И ухала... на манер совы. Меньше всего мастерами тогда ценилось правдоподобие, его приносили в жертву изяществу и вычурности.       Милорд отмахнулся от протянутого не очень-то чистой мальчишеской рукой пузырька. Миледи же, схватив Фергюса за плечи, пару раз основательно встряхнула:       - Украл? У кого же ты его украл, скажи на милость?       Милорд взял у нее флакон и, холодно щурясь, рассмотрел при свете свечи.       - Это он, - сказал Джейми, и судорога гнева на миг искривила его лицо. - Он ходит в дом Элизы, он преследует меня, а ты не позволяешь мне с ним расправиться.       Фергюс сделал вид, что осматривает гостиную, но навострил уши. Огонь камина отражался на гладких узорах паркетного пола. Картины не очень понравились ему - все какие-то сражения, кони, погони и скачки. Совсем нет милых картинок с фавнами и нимфами, к которым он так привык в доме Элизы. Там из каждого угла улыбалось изображение какой-нибудь млеющей прелестницы, делающей вид, что не замечает руку пастуха, шарящую в ее юбках. Фергюс благодаря подобным картинам хорошо выучил это выражение святой простоты и умел его сыграть. Сейчас он довольно умело изобразил его перед своими новыми хозяевами.       - Не при ребенке! - отрезала миледи и, властно развернув Фергюса за плечи, вытолкала в коридор.       А утром Фергюс уже составил план. Миледи сегодня должна была отправиться с обычным визитом к мэтру Раймону, а он уж разузнает в его лавке все насчет таинственного масла. Фергюса уже мучило омерзительное предположение-догадка о надругательстве англичанина над милордом, над этим могучим Геркулесом. Но если англичанин пустил в ход эти чертовы духи, не удивительно, что ему удалось милорда усыпить или околдовать.       Лавка мэтра Раймона завораживала мальчика. Бесконечные ряды колбочек с дохлыми ящерицами, колбы большие с двухголовыми зародышами, подвешенные под потолком сушеные крокодилы. Забавляли Фергюса и люди, которые заходили в лавку. Дамы либо посылали горничных, либо накидывали поплотнее капюшон, чтобы их никто не узнал, а оказавшись там - мелко и часто крестились. И все оглядывались - не видит ли кто? Фергюс состроил было рожицу, но миледи весьма сурово оборвала его.       Пока миледи любезно и пространно беседовала с мэтром Раймоном, Фергюс строил глазки его новой служанке, юной мулатке по имени Фатима. Та снисходительно улыбалась в ответ, ее смешил этот 12-летний донжуан. Она отвела его в кладовую.       - А есть тут у мэтра Раймона лавандовое масло, Фатима?       Мулатка пожала плечами:       - Конечно, есть, глупенький. У самого мастера Раймона – и чтобы не было такой безделицы! Я жила на юге, в Тулузе - так там этой лаванды видимо-невидимо, полей-сколько глаз хватит.       Кладовка Раймона немного все же пугала Фергюса, но он был в восторге от костюма Фатимы - шелкового синего платья с золотыми блестками, платья, напоминавшего южное ночное небо. А в полумраке среди ящиков, среди пучков пряных трав девушка улыбалась заговорщически, словно была посвящена в колдовские дела мэтра Раймона. На голове Фатима закрепила булавкой тюрбан из золотой парчи. Мэтр Раймон был достаточно богат, чтобы тратиться на дорогие ливреи для слуг. Девушка достала из корсажа сушеную кроличью лапку и щекотнула ей Фергюса.       - Ну так дай мне его понюхать, Фатима, - канючил Фергюс, - мне не для чего-нибудь, мне для пробы надо.       Служанка открыла маленький ящичек, и Фергюс изумился, увидев граненую резную склянку. Принюхался - нет, запах не тот, не такой пленительный, наоборот - простецкий, дешевый. Фергюс фыркнул.       - Ишь еще нос воротит, чертенок! - рассмеялась Фатима.       - Этим мажутся только дешевые шлюхи, - с видом знатока резюмировал Фергюс.       Фатима расхохоталась и щелкнула его легонько по лбу, затем достала из шкафа длинное опахало из павлиньих перьев. В кладовке, было душно, и она принялась обмахиваться им. Фергюс потянул этот веер на себя, чуть не сломав его. Фатима вывернулась, и отвесила ему затрещину. Мальчик надулся, обиженный. Некоторое время он молчал, скрестив руки на груди, подражая позе Цезаря на картине в доме милорда. Мальчик надеялся, что поза произведет впечатление на Фатиму. Но ему самому скоро надоело дуться. Тем более, Фатима хихикнула, ущипнув его легонько.       - И где тебе в этом разбираться, если ты вырос на улице? - спросила она. - Ты только дешевых-то и видел.       - Я жил в самом лучшем заведении Парижа – у мадам Элизы, - с гордостью возразил Фергюс, - уж я-то разбираюсь. Ты, как я вижу, решила подсунуть мне дешевку. Нет, я уверен, у мэтра Раймона есть настоящее лавандовое масло, которое вы с хозяином прячете. - И в доказательство Фергюс помахал не очень чистым платком перед лицом служанки.       Сначала Фатима только нахмурилась, не почувствовав запаха, отвернулась к ящичкам с бесчисленными колбами. Она приняла деланно-равнодушный вид, но нет-нет да и поглядывала на Фергюса исподтишка, уж очень он заинтриговал ее. Была она задета и тем, что ее хозяина назвали торговцем подделками. Фергюс развалился на сундуке и помахивал туфлей с бронзовой пряжкой. Миледи подобрала ему сегодня новый темно-зеленый бархатный костюм, портниха сшила его из обрезков платья. Он чувствовал себя светским щеголем.       Все же Фатима не выдержала паузы, и сама выхватила у него платок. Понюхала и отшатнулась, перекрестилась, потом стала лепетать какие-то африканские заклинания, молитвы родных мест, откуда ее вывезли ребенком.       - Как... как... это у тебя оказалось?       Фергюс должен был бы гордиться, что вывел хитрую Фатиму на чистую воду, но вместо этого ему даже подурнело. «Мастер Раймон! Чернокнижник! Кровь младенцев!» - кричал ему его собственный страх голосами сплетниц-кумушек.       У него зарябило в глазах, он не различал содержимое колб, только видел там что-то мутное. И ему стало казаться, что в колбах не просто ящерицы и зародыши, а чьи-то души. Колдуны заключают их бутылки и владеют человеком, так что он и шагу без них не ступит. Чучело крокодила ухмылялось открытой пастью. Весь вид этой рептилии, даже засушенной и мертвой, излучал веселье и отменный аппетит.       Фатима в раздражении отбросила опахало.       - Эти духи делает только один человек в Париже - Жан-Батист Гренуй, - торжественным шепотом сообщила Фатима, - мэтр Раймон частенько прибегает к его услугам, столь мерзким, что и выговорить невозможно.       - Почему мерзким? - попытался спросить Фергюс, приняв непринужденный вид, но его мутило, даже колени чуть тряслись.       - А потому что Гренуй, чертово отродье, берет для этих духов почечные выделения, пыточный пот.       Фергюс поежился. Крокодил в углу продолжал жизнерадостно, залихватски улыбаться. В его пасти мальчик только сейчас заметил зажатый в зубах, едва видимый прозрачный хрустальный шар. «Это фокус», - пояснила ему Фатима. Но когда она встряхивала опахалом, в шаре билось нечто легкое, воздушное, почти бесплотное - тончайшая бабочка с бледно-желтыми крыльями. Она вспыхивала, если поднести свечу, чем-то золотистым, но все же не была похожа на настоящее насекомое, а скорее на затейливую игрушку из бумаги для развлечения праздных покупательниц. И все же Фергюс поразился тем, как искусно была сделана безделушка.       И Фергюс с видом бывалого парня фыркнул в ответ на отвратительные подробности Фатимы:       - Только-то! Это мне совсем не в диковину! Вот, например, месье Фарез, королевский палач, употребляет висельный жир. Чудо-мазь, говорят старухи с Гревской площади, все болезни лечит.       - Слышал про почки?       - Какие почки? На деревьях? - простодушно переспросил Фергюс, и Фатима, забыв свой таинственный вид, расхохоталась. Она развернула Фергюса к себе, схватив его за плечи.       - Ну-ну, полегче, - проворчал мальчишка.       Фатиме недавно исполнилось 16, Фергюсу было 12. Она была тоненькая и гибкая и, как тропическая блестящая змейка, юркая. Ее пухлый рот с прекрасными зубами так и манил Фергюса поцеловать ее. Он наклонился было к Фатиме, но тут почувствовал, как на него накинули покрывало, плотное, приторно пахнущее пачулями. Он неловко попытался высвободиться, но его поймали, точно насекомое в сачок. Фатима сжалилась и сдернула покрывало, мальчик показался ей таким смешным, таким растрепанным, что она расхохоталась.       - Но я еще ничего не сделал, - попытался оправдаться Фергюс, отряхиваясь.       - Но собирался, чертеныш, я по глазам видела. Так вот, почки выделяют пыточный пот. Когда кого-то пытают, они работают на всю катушку. Надо у убитого человека достать этот гной, переработать его в своих колбах. Так умеет только Гренуй. Изумительные ароматы у него получаются. Графиня Н., горбатая и косая, надушилась этой лавандой и свела с ума короля. Дело в том, что она душилась лавандой, смешанной с пыточным потом.       Сверху послышались шаги. Фатима жестом подозвала Фергюса, открыла дверь шкафа, внутри которого оказалась ступенчатая лестница. Девушка распахнула маленькое круглое окошечко, чтобы понаблюдать за посетителями. Фергюс увидел небольшой кабинет мэтра Раймона, там сидела старая дама, ей на вид было не меньше 80, страшно напудренная и с невообразимо высокой прической - целой башней из искусственных роз и проволоки. Она быстро и нервно обмахивалась веером.       - Видишь? - сказала Фатима. - Это одна из клиенток Гренуя.       - А как найти этого Гренуя? - спросил мальчик.       Девушка покачала головой:       - Его лично мало кто видел. Он проскальзывает летучей мышью или прыгает мерзкой плюгавой лягушкой. Поэтому-то его и прозвали Гренуем.       - А среди его клиентов есть англичане? - вдруг вырвалось у Фергюса.       -А ты о ком? Я лично знаю только трех англичан - герцога Сандрингема, его секретаря Алекса и еще какого-то офицера... Ты о котором из англичан?       Фергюс рассказал ей всю историю, умолчав о главном. Намекнул только, что англичанин захаживает в дом Элизы и имеет извращенные вкусы. Он вспомнил бесконечно длинный коридор, вспомнил голос, которому было лучше подчиниться, кривляющегося карлика, отвратительную старуху-сводню. Он видел мадам Элизу, холодная и бесстрастная, чуть поправляя парик, она подсчитывала выручку. Холеная белая рука ее перебирала костяшки на счетах, а экономка подобострастно кланялась ей. И Фергюсу вдруг, при этом воспоминании, открылась вся жестокость мадам Элизы. Изображавшая даму из общества, в этот момент она больше всего походила на скупую лавочницу. Мадам Элиза не заступилась бы за него перед англичанином. Он прекрасно знал, что ему бы еще и досталось, она отхлестала бы его по щекам и выставила бы вон пинком с тем же непроницаемым видом.       - Я говорю про английского капитана, - пояснил Фергюс.       - Я, видишь ли, мало что о нем знаю, - отозвалась Фатима и нахмурилась. - Капитан Рандель или как его там... Он же приятель месье Фареза. Ходят слухи, что они вместе с месье Фарезом находят Греную покойников.       - Покойников? - воскликнул в страхе Фергюс.       - Молчи! - зажала ему рот ладонью Фатима, потому что уловила шаги Клэр, и мигом выскочила из каморки. Ну и слух у нее, точно у кошки! Фергюса без нее бы точно застукали.       В присутствии новой хозяйки Фергюс всегда робел, Клэр сочетала в себе суровость и красоту, изящество и стать. С ее изумительной бледной кожей она не нуждалась в пудре, к которой частенько прибегали парижские красавицы. Она зорко оглядела его растрепанный костюм и волосы, и властной рукой стряхнула пыль с воротника. Мальчик умильно, несколько заискивающе улыбнулся.       Рядом с хозяйкой он молчал всю дорогу. Миледи, обеспокоенная неестественной тишиной, потрепала его по щеке, когда они сидели в карете.       - Ну, ну, ты не виноват, что милорд огорчен. Но все же не будь воришкой, - заключила она, легонько дернув его за ухо.       - Миледи, - вдруг заговорил Фергюс, едва разлепив пересохшие губы, - а правда ли, что почки вырабатывают пыточный пот?       Клэр нахмурилась:       - Что за глупость ты сейчас говоришь! Почки и пот!       И Фергюс не решился лезть с дальнейшими расспросами. Тем более, за окном было столько интересного. Он раньше очень любил гулять, толкаясь среди зевак. Он теперь не без зависти наблюдал за уличными мальчишками в старых драных куртках без пуговиц. Некоторые узнавали его и бежали за каретой, показывая язык. Фергюс пытался изобразить перед ними барчука, устраиваясь поудобнее в наигранно-вальяжной позе. Он принимал вид понадменней, подражая или думая, что подражает графу Сен-Жермену, вспоминая как тот входил в гостиную. Сен-Жермен так небрежно держал трость, словно она была не из красного дерева с инкрустацией из серебра, а обычная палка провинциальных буржуа.       Клэр же поняла настроение Фергюса по-своему и заговорила уклончиво:       - Пыточный пот - это невежественная чушь. Но боль нередко заставляет человека сосредоточить все силы своего организма. Послушай, Фергюс, человеческое тело еще во многом - загадка. И мы его не знаем. Часто можно услышать расхожее выражение, что душа – загадка, а я думаю, что тело – это тайна не меньшая.       Фергюс довольно улыбнулся, ему льстило, что миледи говорит с ним, как со взрослым.       Все больше и больше на дороге попадалось нищих, увечных людей в лохмотьях, дорога все сужалась, и несчастные запруживали ее, точно насекомые. Старушки-монахини брели тут же, нагруженные корзинами, полными грязных тряпок для перевязки, еще годных в стирку. Одного калеку, с уродливо плоским лицом, такого тощего, что он не смог ходить, тоже несли на носилках. И чудесное летнее солнце казалось таким равнодушным ко всем несчастным, оно так же ярко освещало страдания и гной, как и шпили соборов, и прекрасные статуи на фронтонах особняков.       Да, миледи общалась с ним на равных, но все же Фергюс чувствовал, что она что-то недоговаривает. Да эти нищие только мешают, сквозь них не протолкнешься, но Фергюс как-нибудь улучит минутку и убежит, чтобы проследить за месье Фарезом.       Месье Фарез, тощий, белесый, с изможденным тонкогубым лицом, словно бы сам недавно вышел из мира мертвых. Или это он благодаря своей профессии палача перешел за грань бытия? Сейчас он оперировал тощенькую девочку лет 10, с остреньким личиком крыски, типичного ребенка бедного квартала. Она лежала, поникшая, распластанная, а он зашивал ее маленькую костлявую ногу. Никакой упитанности детства не было в этом хилом тельце с узкими плечами и впалыми ключицами, с бессильными ручками-ниточками. При жуткой худобе у девочки был выступающий от голода живот. Фергюса поразило, как медленно и хладнокровно движутся руки месье Фареза. Он безмолвно, торжественно, жестами отдавал указания монашкам. Во всей его манере было что-то жреческое. И все действо, механическое, размеренное, словно бы происходило во сне.       Месье Фарез внимательно изучал раны, наклоняя свою маленькую голову с длинным крючковатым носом, и взгляд его вызывал липкую дрожь, точно пальцы мясника, ощупывающие свиную тушу.       Фергюс повсюду носил за миледи корзиночку с лекарствами и инструментами для хирургии. Он, боязливо косясь на месье Фареза, и его причислял к чернокнижникам.       Когда месье Фарез закончил операцию, Клэр сдержанно с ним поздоровалась. Тот незаметно для нее, исподтишка оглядел ее округлившийся живот. Миледи не заметила этот бестактный взгляд, а Фергюс сразу его понял. Месье Фарез легко определял срок беременности, несмотря на корсет. Мальчик уже видел нескольких рожениц и потому легко мог представить, как этот человек с палаческой методичностью окровавленными щипцами вытягивает жалкое тело младенца, а потом этим же щипцами легко мозжит ему голову. Миледи тоже вдруг привиделась Фергюсу больной, бледной, безжизненной, с окровавленными ногами. Фергюс так явственно увидел эту жуткую картину, что перекрестился, в нем говорил ужас многих поколений бедняков, страшащихся палача.       Ох, если бы только незаметно улизнуть, проследить за месье Фарезом, пробраться на это самое собрание чернокнижников, то самое, о котором говорила Фатима, увидеть этого мерзкого Гренуя - кто знает, может, у него и впрямь пупырчатая зеленая кожа?       Ему это удалось. Месье Фарез, по обыкновению уходил раньше всех, из-за своей основной специальности он редко мог уделять внимание госпиталю. Будучи человеком состоятельным, он легко мог нанять карету, но любил ходить пешком.       Мать Хильдеграрда перед уходом остановила месье Фареза, она просила его прийти завтра пораньше, ведь никто кроме него и мадам Фрэйзер, не знает, как вырезать опухоль очередному бедняку. Это пожилая женщина с некрасивым костистым лицом, рослая и худощавая, выглядела, тем не менее, величественно. Она была отпрыском знатного рода немецких рыцарей-крестоносцев. Фергюс легко мог представить на ней сверкающие серебристые доспехи. А как бы пошли стриженные шапкой волосы к ее вытянутому лошадиному лицу! Настоящая воительница. Да, эта женщина поражала его не меньше миледи.       Итак, месье Фарез любил побродить пешком. Ему, по-видимому, нравился страх, с которым расступались перед ним горожане. Он, возможно, даже наслаждался этим ужасом с оттенком любопытства, как итальянские примадонны наслаждаются любовью публики.       Впрочем, месье Фарез ни во что не ставил любовь. Любви он предпочитал страх, как более твердую валюту. Он не раз наблюдал, как страх одерживает верх над самыми благородными порывами. Страх на его глазах попирал и веру, и надежду, и любовь. Ведь человек, по мнению месье Фареза, всего-навсего кусок мяса, жил и костей, а когда трещат кости и растягиваются сухожилия, все благородные порывы исчезают.       Фергюс шагнул под тень монументальных колонн больницы, легко спрятавшись за одной из них. Он прослеживал путь палача. Толпа послушно сторонилась, когда мимо в сером камзоле без всяких лент и украшений проходила фигура, поправляя черную треуголку и опираясь на простую трость. Когда он шел мимо деревьев, Фергюсу казалось, даже птицы смолкали. Мальчик жмурился от яркого солнца - ну и пекло!       Только когда месье Фарез прошел шагов 100, Фергюс решился юркнуть за ним в толпу. Он следовал за ним по маленьким грязным тесным улочкам. Призывная вонь рыбных рядов отвлекла его по дороге. Проходя мимо рынка, он тащил все по мелочи - то горсть орехов, то парочку липких зажаренных каштанов. Взяв каштаны, он немного пожалел - на камзоле обязательно останется пятно, но миледи - удивительная женщина, она никогда не дерет его за уши. Вот мадам Элиза, к примеру, все также любезно улыбаясь, пребольно скручивала ему уши, будто закатывая их трубочкой.       Толстенные краснолицые торговки оглядывали Фергюса явно наметанным глазом. Одна из них маленькая, шарообразная, надутая апоплексическая старушка, замахнулась на него. Он побежал. И тут же за ним устремилась визгливая шелудивая уличная собачонка. Она долго преследовала его, все пытаясь куснуть за икры, чуть не порвав ему штаны. Фергюс больше жалел дорогие бархатные штаны, подаренные ему миледи, чем свои дешевые бедняцкие ноги. Торговка все кричала ему вслед проклятия, пока он удирал со всей мочи.       Он завернул за угол. Перед ним открывался тот самый рыбный рынок, аромат которого преследовал его за несколько кварталов, точно дыхание океана. Сейчас оно воскурялось к его носу от мокрых скользких прилавков. Тут он безуспешно пытался стянуть сушеного пескаря, но получил им же по щеке - больно и царапуче.       Палач свернул немного в сторону к неприметному особняку, скрывавшемуся за прекрасно разросшимся садом. Это был дом герцога Сандрингема. Герцог, как истинный вельможа, несмотря на огромные долги жил на широкую ногу. Фергюс видел герцога пару раз в гостиной Фрэйзеров.       Месье Фарез остановился перед домом в некоторой нерешительности. Мальчишка остановился вместе с ним, наблюдая из-за живой изгороди. Потом палач огляделся и, свернув в боковую калитку, стал спускаться по узким ступеням, ведущим в подвал. Фергюс подождал, пока он спустится, а сам влез на большой раскидистый дуб, чтобы проследить его маршрут. Он заметил своим острым глазом маленькую нишу, там, где заканчивались скошенные острые ступеньки. Фергюс нагнулся, грозя вывернуть себе шею, и разглядел крошечное окошко. Из окошка высунулась рука, бросила ключ. Месье Фарез взял ключ и вернулся к двери.       Тот ключ, скорее всего, служил паролем, не более, потому что ему отпер парадную дверь слуга в высоком парике и золотой ливрее. Фергюс, как зачарованный, смотрел на эту зияющую дыру открытой двери. Он подождал, пока месье Фарез скроется и решил незаметно обойти дом, обследовать все стены, особенно ту, с маленьким окошечком. Не подумав, он дернул дверь, и открылась раздвижная стена, замаскированная плющом. Мальчишка не стал терять ни минуты, проскользнул незаметно и спрятался в каком-то шкафу.       Поначалу он ничего не видел, сидел в полнейшей темноте, вытягивая руки, прощупывая все, боясь ненароком напороться на что–нибудь острое. Потом откуда-то стал приближаться слабый свет, скрипел пол под чьими-то шагами. Где-то распахнулась дверь, осветив все, и Фергюс понял, что находится в конце длинного коридора. Длинная тень от канделябра заплясала на паркете. Он подождал некоторое время, пока фигура с канделябром скроется из виду, и осторожно выполз из своего укрытия. Был полумрак, он смутно различал очертания мебели, цеплялся за гобелены, которые глушили звук. В домах знати всегда имелись свои укромные галереи-лазы, галереи-лабиринты, где душили политических соперников или просто случайных простаков, помешавших интриге.       И когда Фергюс вышел туда, откуда пробивался свет, он различил кабинет черного дерева, украшенный старинными бронзовыми статуями. Под высоким куполом висела золоченая клетка, словно придуманная для огромной птицы. Там, в клетке, угадывалась скрюченная человеческая фигура. Фергюс задрал голову, чтобы получше рассмотреть купол. И кабинет выходил в маленький амфитеатр - так вот куда вела галерея.       Он со страхом пытался различить черты лица того, кто сидел в клетке, но видел только мертвенно-синюшное тощее тело с обритой головой, такое худое, что нельзя даже было сказать, кому оно принадлежит, мужчине или женщине. Фергюса чуть не затошнило, когда человеческая тень пару раз двинулась. Плечи существа мелко дрожали. Значит, это существо, потерявшее божеский облик, еще было живым.       Фергюсу тут же вспомнились рассказы о короле Людовике 11-м, который был так милосерден, что не казнил своих подданных, а просто-напросто держал их в клетке, таких узких и низких, что жертва ни сидя, ни лежа не могла вытянуться во весь рост.       Он посмотрел вниз. Прямо под клеткой расположилось человек 10. Одетые со всей изысканностью, они мирно беседовали, напоминая собравшихся игроков в карты.       Фигура в клетке чуть поднялась, заметно ударилась о прутья головой, потом издала звериный вопль. Никто из беседовавших даже не повернул головы, тогда человек в клетке стал остервенело биться головой о решетки, попытался согнуть их слабыми руками, потом на четвереньках стал метаться по клетке. Никакого внимания к этим жутким воплям. Существо затихло, обессилев, свернувшись в своем узилище на полу.       Присутствующие были одеты с придворной пышностью, только два человека выделялись простотой своего костюма - месье Фарез в сером камзоле, и еще другой гость - высокий и смуглый с зачесанными назад и перехваченными лентой черными волосами, сильно напоминавший иностранца. Одет он был в черный жюстокор. Фергюс узнал герцога Сандрингема, сидевшего рядом с ним, тут шутил и в то же время с беспокойством посматривал на дверь.       - Господа, - сказал герцог по-французски, - вы знаете, я избегаю ненужной жестокости.       Герцог был уже пожилой человек, старик, по представлениям Фергюса, он любил фривольно улыбаться мясистыми губами и морщить толстый нос, в его маленьких глазах тогда мелькала добродушная ирония. Одет он был не по возрасту пышно и кокетливо в камзол нежно-розовой парчи. Его пышный парик «аллонж», напоминающий завитую львиную гриву, находился в забавном контрасте с «крысиным хвостиком» месье Фареза. Фергюс, неравнодушный к моде, чувствовал, что без парика герцог не производил бы впечатления подлинного вельможи. Но этот знатный англичанин, следуя французской моде, перестарался - его лицо было так обильно напудрено, что в складках и морщинах вспотевшего лица собирались комки мазей и румян. Герцог даже прицепил, точно юная красотка, мушку в уголке губ.       - Жестокость потому внушает нам ужас, - отозвался месье Фарез, - из-за того, что раскрывает человеку самого себя. Мы видим в себе то, что предпочли бы не замечать. А не замечаем мы это неприглядное только из гордыни. Если бы человек не мнил себя подобием божьим, а сознавал, что он всего-навсего животное, он бы не так страшился жестокости. Но, кто знает, может быть, он и сам не был бы тогда так лицемерно жесток.       Иностранец в черном жюстокоре со странным дикарским прищуром темных, близко посаженных глаз с прищуром, слушал месье Фарез с некоторым недоумением и чуть приподнятой бровью. Герцог тоже заерзал на своем стуле.       - Но, по-вашему, получается, - сказал герцог, - что идея бога возвышает человека? Вы связываете идею божественного происхождения с гордыней? Ну и парадокс вы выдали, месье палач. Мне наоборот казалось, что ничто так не унижает человека, как идея бога, до которого, как до всякого совершенства, далеко.       Иностранец в черном жюстокоре заметил:       - А я считаю, что Фарез сделал очень точное замечание.       Фергюс очнулся от этого голоса. Он узнал голос незнакомого англичанина, застукавшего его за воровством в Доме Элизы.       - Идея бога возвышает человека, - продолжал иностранец, - а душа и есть бог.       Фергюс зажмурился, только бы не смотреть вниз, потом начал разглядывать темный купол зала, поддерживаемый кариатидами с бесстрастными лицами весталок. Это были строгие девы, в своей целомудренной наготе совсем не похожие на нимф и пастушек. Их уста не улыбались, а лица белели в полумраке с почти скорбным выражением.       - Вы всегда удивляете меня, капитан Рандель, - послышался тоже хорошо знакомый Фергюсу голос графа Сен-Жермена, - вы, человек холодный и разумный, продолжаете верить в какую-то душу.       - Кого угодно бы подняли за это на смех! - улыбнулся герцог. - А его – нет. Мой Джонатан всегда убедителен, убедителен даже тогда, когда спорит сам с собой. Творя зло, он всегда вступается за добро.       - Я лишь хочу поверить, - совершенно серьезно сказал англичанин, - хочу вложить персты как Фома. Хочу проверить истину на прочность. И я хочу увидеть, как добро сопротивляется мне.       Сен–Жермен со своим красивым, породистым, но несколько надменным лицом, слушал с видимым раздражением, он достал табакерку с миниатюрой и поигрывал ею, раскрывая и снова защелкивая. Одет он был роскошно, но без помпезности герцога, его яблочно-зеленый камзол украшало лишь легкое кружево. Своей позой граф являл равнодушие светского человека. Фергюс нашел его большим аристократом, чем Сандрингем. Да что говорить - герцог-то не был французом, откуда ему было набраться хороших манер!       - А, по-моему, так нет ни добра, ни зла, - пожал плечами месье Фарез.       - Я не наслаждался бы так злом, если бы не было добра и святости, которые я попираю, - возразил англичанин, - и вы, Фарез, тоже наслаждаетесь пытками, как бы ни доказывали обратное.       - Вы правы, - кивнул месье Фарез, - я получаю от этого некоторое удовольствие. Но в моей профессии это, скорее, исключение. Другие воспринимают все как работу. Меня веселит знание о том, что разрываемые жилы и хрустящие кости рушат все иллюзии. Боль и ужас-единственное, что существует, единственное, что реально.       Фергюс понял, почему всегда ужасался при виде палача, видя его тонкие пальцы и бескровные губы. Он и сам походил на анатомируемый труп, из которого выпустили всю кровь. Глаза месье Фареза ни разу не мигали, даже при сильном свете. Фергюс не верил, что это существо может испытывать какие-либо чувства, даже если это наслаждение криками пытаемого.       - А я хочу найти опровержение своей теории тем больше, чем яростнее настаиваю на ней, - говорил англичанин, - я понял - душа существует. И мне приснился занятный сон. Гренуй меня поймет, хоть в остальном он и мерзкое, злое насекомое. Представьте себе лабораторию - или кладовую-ящичек с колбами. Подходит Гренуй к одной, к другой - и в каждой свой особый аромат. Гренуй ведь лично снял скальпы с 10 красавиц. И вот у меня во сне-все те же колбы, только с заключенными в них душами. У одних этот запах едва уловим, когда в душе нет силы, он быстро выветривается. Но есть одна маленькая колбочка - там его душа, она источает чудесный аромат - я нашел сокровище, доказательство существования бога. Этот человек не сдался и под пыткой. Мне было мало того, что он пожертвовал своей плотью, он должен был пожертвовать своей душой. Тело для меня ничего не значило. Но его жена, которую он боготворил, оказалась в моих руках. Я отпустил ее в обмен на то, что он отдастся мне. Конечно же, речь шла не о его заднице, речь шла о его бессмертной душе. Но я лишь ненадолго завладел ей с помощью лаванды Гренуя. Но даже эти особые духи не помогли мне. Он сделался моим лишь на время, я не победил его, не уничтожил его душу, не уничтожил его любовь к жене, не уничтожил в нем самого бога. И, как ни странно, я рад этому.       Фергюс вдруг услышал приближающиеся, осторожные шаги. Он замер, боясь шарахнуться в сторону и привлечь к себе внимание. Лакей с жирным равнодушным лицом высоко держал канделябр, а в его тени семенил кто-то, доходящий рослому слуге едва ли до плеча. Фергюс всмотрелся - вошедший был ростом с карлика, хилый, с впалой чахоточной грудью. Лицо его носило явную печать вырождения, поражало низким лбом и уходящим подбородком. Внешность отражала сменяющие друг друга поколения, обреченные на голодную смерть. Это представитель подземной расы гномов, ибо бедняки в ту эпоху и впрямь были другой расой, стоял теперь перед собранием вельмож. Фергюс испытывал ужас, вырвавшись из нищеты, попав сначала в Дом Элизы, а затем к Фрэйзерам. Он увидел собственное прошлое. Таким бы было и его будущее, если б не счастливый случай. Голодный ребенок, он бы стал согбенным рахитичным стариком к 30 годам.       Вошедший недаром навел на него такой ужас, это, наверное, и был Гренуй. Его, само собой разумеется, не пустили за стол, даже не дали подойти слишком близко. Он был им не нужен даже как слуга, его едва терпели. Гренуй отошел в сторону, стараясь держаться в тени. Потом сделал два-три нерешительных шага, но остановился. Он просительно поглядел на Сен-Жермена, тот небрежно предал тугой кошель лакею. Слуга, в свою очередь, протянул деньги Греную.       Гренуй поклонился и снова отступил в тень.       - Как вы поняли, что проиграли? - спросил палач англичанина.       - Я видел их. Здесь, в Париже. Вы, месье Фарез, конечно же, знаете Клэр Фрэйзер и ее мужа. Я не видел женщины столь же несокрушимой. И я не видел более прекрасной души, чем ее муж.       - Клэр Фрэйзер! - воскликнул Сен-Жермен. - Белая ведьма! Вы, конечно, шутите?       - Никакая она не ведьма, - усмехнулся англичанин, - это вы суеверны и трусливы, как все показные вольнодумцы в глубине души. Ее сила исходит из другого источника. Это то, что недоступно вашему пониманию. Даже я изумился.       - Что значит - «даже я»? - самолюбиво хмыкнул Сен-Жермен. - Вы чем-то лучше нас?       Англичанин рассмеялся:       - Вот в чем отличие между мной и вами, граф - я ищу подтверждение или опровержение идее, а вы – тешите самолюбие.       Глава 11. Два письма       Пока он, весь искалеченный, разбитый копытами коров, лежал в бреду в поместье брата в Сассексе, пришла страшная новость про Алекса. Блэк Джек узнал от старшего брата Уильяма, что его брат в тюрьме. Его младший брат, ради которого он только и жил, заключен в Бастилию! Но... есть же герцог! Его светлость не может не использовать связи, чтобы освободить Алекса. Почему нет письма от герцога? Что скрывает хитрый старикашка?       Перед глазами Рэндалла вдруг возник кабинет герцога в Париже. Герцог обставил свой особняк легкой изящной мебелью, даже слишком кокетливой, сделав мужской кабинет похожим на будуар куртизанки. Маленький секретер на золоченых изогнутых ножках со множеством ящичков - хитроумное устройство в характере герцога, выдающее его лживую натуру, прикрытую гедонизмом. У Рэндалла, разумеется, был слепок с ключа от каждого ящика. Он видел белую пухлую ручку герцога в перстнях в пене кружевных манжет. Рука поворачивает ключ и достает надушенное послание.       В ушах Рэндалла слышался ласковый вкрадчивый голос герцога, жеманного пудреного старика, виделся его очередной претенциозный костюм цвета «бедра испуганной нимфы». Рэндаллу слышался этот голос всякий раз, когда он тщательно просматривал многословные бессвязные письма герцога, выуживая из них важную информацию.       Он вспомнил одно из последних посланий. Оно звучало в его голове, неугомонное, надоедливое, болтливое. Звучало так отчетливо, словно герцог сам взялся прочитать его вслух.       «Любезный Джонатан!       Я уже второй месяц в Париже. Думаю, даже в этом городе без твоего присутствия не хватает перчинки. Твой острый ум, твое хлесткое словцо сейчас бы совсем кстати пришлись в здешних гостиных. Ну, а вообще-то я счастлив, так счастлив, как никогда не бывал в нашей унылой Англии. Шотландию даже в расчет не беру - варварская страна. Знаешь, Джонни, Париж – место, исполненное такой изысканности, такой утонченности, такого пикантного вольнодумства, что просто отдыхаешь умом от наших святош.       А уж как я люблю Версаль - вот дворец, равного которому не сыщешь! И все же такая архитектура немного давит своим величием. Слишком она напоминает о суровом духе короля Людовика 14. Король-Солнце, но солнце, которое светит, но не греет. При нынешнем короле возвели маленькие уютные беседки, увитые розами - там шепчутся любовники. Дамы самых знатных фамилий одеваются пастушками. Миленькие пажи с румяными щечками разносят корзинки с булочками и виноградом. Я одного из них потрепал по щеке, он для виду потупил взор, но из-под длинных ресниц взглянул на меня, как опытная обольстительница.       Как прав был Мольер, высмеивая святош! Если бы не покойный король, он бы так и не поставил своего «Тартюфа». Знаете, Джонатан, тут собрались люди по мне - их, здесь, во Франции, называют либертенами. Они или атеисты, или верят во что хотят. Ну и что, скажешь ты, тут такого удивительного, разве и у нас в Англии нет таких? Ну... мой милый... есть небольшое отличие... у нас люди тоже ни во что не верят, но любят поханжить из лицемерия, почитать проповеди. Мне в Париже все время задают вопрос:       - Неужели вы, англичане, все еще верите в эту приторную сказку о сыне плотника?       И что мне отвечать, мой любезный? Ведь в нашем парижском кругу я нашел лишь одну верующую душу. Естественно, это была дама, ну что ж, прекрасному полу простительно. Это графиня де В. Она показала мне свой маленький будуар. Какие-то глупые безделушки, фигурки и чучела змей, а в центре - маленький алтарь с фигуркой козла вроде сатира. Когда надо, маленькие черные с позолотой шторки задергиваются и скрывают изваяние. Графиня при мне зажгла свечи. Был у нее и маленький терракотовый карфагенский идол – Ваал, а еще - Астарот, Вельзевул и какие-то другие нелепые божества язычников. Она обмахивалась веером, мы премило болтали, как старые друзья. Дружочек, она конечно же знала, что прекрасный пол интересует меня лишь эстетически.       Ну а остальные мои знакомые - не верят вообще ни во что. Все признаются в своем безбожии с совершеннейшим спокойствием, словно смахивают бога, как досадную букашку с платья. Скоро тот, кто верит, становится здесь смешон самому себе. Ах, Джонатан, я дышу здесь воздухом свободы!       Кроме безбожия, у меня здесь еще одна забава - люблю наблюдать за уличными мальчишками. Они очень сообразительны и ловки, и сами же не меньшие вольнодумцы - поют и сочиняют куплеты против двора и министров. Они без устали воюют с лавочниками. Торговки просто не выносят маленьких бандитов. Эти трубочисты норовят стащить все, что плохо лежит. Не одна лавочница драла их за вихры и крутила им уши. А с бедными худенькими гризетками они пытаются заигрывать, изображая галантных кавалеров. С друг другом же эти бестии обходятся без малейшего почтения, попросту дерутся, катаясь в канавах.       Парижские бордели угодят на любой, самый требовательный вкус. Спросишь, глотая слюну: «Нет ли у вас мальчика?», и на тебя посмотрят с недоумением, как на варвара, который еще может спрашивать о таких очевидных вещах - конечно же у нас все есть, месье. Да, задавая такие вопросы, рискуешь показаться дикарем из глухого медвежьего угла вроде Шотландии. Ну, я и выбрал себе прелестного, как купидон, 10-летнего мальчика, пухлого, золотоволосого, с нежной кожей.       А теперь о якобитах... Имел честь наблюдать его высочество принца. Ну и ну! И это - законный наследник престола, в жилах которого течет кровь Стюартов? Принц - красавчик более всего увлекается картами. Но играть не умеет, жульничает неловко, я успел заметить припрятанного туза в рукаве - ну прямо сценка из Латура! Для хорошего шулерства ему не хватает выдержки. Я заметил, как край его красивых пухлых губ чуть дернулся. Это не укрылось и от взора Элизы, хозяйки заведения.       В этом борделе он завсегдатай. Я в который раз вижу хозяйку, скрывающую веером презрительную мину, зная, что принц не сможет заплатить. Служанка-мулатка, по ее незаметному сигналу, проходит мимо принца, неся тяжелый канделябр. Она словно бы невзначай задевает его пышной, низко вырезанной грудью. Принц имеет слабость к женщинам, он забывается как теленок, и тут, из его взбитой манжеты выпадывает карта. Он успевает прикрыть ее пышным рукавом. Смущенно оглядывается, и принимает надменную позу, желая сохранить лицо. Я делаю, как обычно, равнодушную мину. И мадам Элиза, заметив мой взгляд, с улыбкой прижимает пальчик к губам. Принцу позволяют отступить с честью, но все же не дают использовать подмененного туза в игре.       М-да, принц дурачок и фанфаронишка. Представь себе комизм ситуации, Джонни. Бордель, кругом голые девки пляшут, и тут же принц, взъерошенный галчонок, начинает вещать о своей миссии, о том, что он помазанник божий. Что он вернет в Англию папистскую веру - и это в борделе-то! Эх, Джонни, жаль, что тебя там не было - какую картину упустил! Я тогда спьяну чуть не сболтнул: «А, правда, что каждый католик должен поцеловать папу в зад?», но сдержался. Это я своих голубчиков-либертенов наслушался. Хе-хе! Комедия - «Принц в борделе»! Мы, англичане, должны быть спокойны, от принца толку не дождешься. Он полнейший осел. Ты верно подметил как-то, что он нечто вроде символа, его личность не так важна. На него, правда, делают ставку отчаянные храбрецы. И то верно... Шотландцы-отчаянные люди... Кто знает...»       Рэндалл заворочался в кровати, лишь бы прогнать гнусавый самодовольный голос герцога. Только бы не слышать этой пустопорожней болтовни, на которую в письмах уходило столько бумаги.       Да, но как он сам, Джонатан Рэндалл, оказался здесь, в имении отца, перешедшем к старшему брату? Давно ли его без сознания привезли из Шотландии? Он на юге Англии, в Сассексе, лежит в комнате Уильяма. Старший брат уважал и любил его, прислал лучших докторов. Тот изумился силам больного. Раздавленный прошедшимся по нему стадом, он, несомненно, должен был умереть. Или стать калекой. Ни того, ни другого не случилось – это и было чудо.       Впрочем, когда Джек Рэндалл впервые попытался сесть, его оглушила боль в спине, и перед глазами поплыли черные круги.       Уильям и его супруга попеременно дежурили у постели больного. Они попытались было остановить его, просили не тревожиться, но ему удалось вырваться из их рук. Исхудалое смуглое лицо дергалось в бешенстве, похожем на нервный тик. Потом Рэндалл, ослабев, снова погрузился во мрак.       Ему виделось нечто странное - прозрачный стеклянный шар, по которому ступал дергающийся тонконогий акробат. Акробат шел очень осторожно, но вдруг шар растаял под ним, обратившись в пар. И еще пришло воспоминание, как из двери в полуоткрывшуюся детскую ворвалось весеннее солнце. Тончайшая золотая полоса света пересекла комнату, меняющаяся, бликующая. 3х-летний Алекс, хохоча, пытается ухватить луч рукой и смеялся новому ощущению нагретого воздуха.       - Джонни! - повторял, смеясь, Алекс. - Джонни!       - Джонни! - кто-то звал его, и он очнулся. Это был Уильям. Рэндалл открыл глаза.       - Уильям, я должен ехать! Что мне, по-твоему, прохлаждаться, пока Алекс будет гнить в Бастилии?       - Но, Джонни, - предложил старший брат, - я сам могу поехать во Францию и замолвить словечко об Алексе.       - Нет, - отмахнулся Блэк Джек, - тут нужна помощь герцога. Только у меня есть к нему подход. Может быть, в это самое время герцог говорит с королем Франции. У Сандрингема есть большие связи при французском дворе. К тому же ты не можешь оставить имение - тут от тебя больше толку.       Рэндалл вдруг замолчал, отрешенно глядя в пустоту. Ему виделась яма, каменный мешок, кишащий пауками и червями, водяными змеями и всякими юркими гадами. Чудился отвратительный оборванец тюремщик, уже не человек, а существо с когтистыми перепончатыми лапами, он подходил все ближе к Алексу, срывал с него ветхое рубище, а потом сдирал с него, полуживого, собственную кожу. Его брат, весь окровавленный, отползал от тюремщиков к неумолимой казематной стене, вжимался в нее, врастал. Сгусток красного мяса темнел, сливаясь со стеной, становясь серым, почти неразличимым и, наконец, исчезал.       На следующее утро Уильям глазам своим не поверил, когда увидел Джонатана в седле. И хотя он выбрал самую смирную кобылу, на него смотрели с неким суеверным ужасом. Доктор, присутствовавший при этом зрелище, перекрестился. Священник не мог определить, влияние то бога или дьявола. Никто из больных не оправлялся от ран так быстро.       - Ничего удивительного, - криво улыбнулся Рэндалл, - я на все пойду ради Алекса.       По дороге ему встречались хижины из песчаника, прибрежные пастбища. Он добрался до побережья Ла-Манша, то самое, что отделяет юг Англии от севера Франции. Ветряные мельницы терялись в золотистых полях - Франция словно бы отбрасывала свою тень на сдержанный английский ландшафт. Рэндалл смотрел на зажиточных фермеров на постоялом дворе, играющих в шашки. Их лица, солидные и степенные, опять вызвали в нем вечное, с детства привычное ощущение своей чуждости людям, своей случайной заброшенности в этот нелепый мир. Чистенькая старушка, хозяйка гостиницы, казалось, дремала с вязанием в руках. Она сидела у камина, поклевывая носом. Все это было пронизано закатным солнцем, навевающим тоску. Рэндалл отвернулся, не желая смотреть в окно.       Чтобы отвлечься, он достал последнее письмо Алекса, которое читал и перечитывал. Достаточно было вглядеться в строки, чтобы услышать голос брата.       «Мой брат, мой брат Джонни!       Я повторяю твое имя, оно так странно звучит здесь, в Париже. Я пристроен тобой на службу к герцогу, почетную, хорошо оплачиваемую, но ненужную. Герцог тратит деньги, не задумываясь. Он, как я видел, заложил все свои земли и легко, в любую минуту, может разориться. Дом его в Париже роскошен. Странно только, что он не снял резиденцию за городом, подобно английской знати. Дом новый, построенный всего 10 лет назад, воздушный, словно видение, с изящной лепниной, маленькой ротондой на третьем этаже. С воздушными стаями нимф на террасе, с декоративными башенками. Дом, похожий на будуарную шкатулку, на кремовое пирожное. Герцог не любит ничего величественного и строгого. Как-то мы проезжали мимо прославленного Версаля, и его светлость показал дворцу язык. Скривившись, смотрел пьесу Корнеля, и восторженно хлопал руками в перстнях фривольной комедии о хозяйке, поменявшейся с горничной нарядами. Очень любит уличные гуляния, итальянских комедиантов, все эти сценки площадного театра, когда Арлекин, Коломбина и Пьеро спорят, а потом колотят друг друга. Их пестрые колпаки звенят бубенчиками и переливаются золотым шитьем на солнце. Если герцог одевается, то непременно старается выглядеть моложе. Носит, правда, парик в виде львиной гривы, по старой моде, но камзолы и кюлоты нежно-розовых и лимонно-желтых тонов.       Насколько же странные в Париже нравы - мужчины белятся и румянятся, и в то же время боятся прослыть трусами, и по пустякам вызывают друг друга на дуэль. И все же трусят, и мелко злословят за спиной. Они сплетничают не хуже наших соседских кумушек из Сассекса.       Джонни, я не хочу казаться неблагодарным, герцог очень добр ко мне. Меня не сажают за стол с прислугой, как другого секретаря в прошлом. Но герцог не всегда тактично подчеркивает сей факт, словно хочет, чтобы я оценил оказанную мне честь. Я не должен так говорить, Джонни, но меня поражает в герцоге его тонкий ум и при этом пустая душа. Я слежу за корреспонденцией герцога, отвечаю на письма. Какими пустяками заняты здесь люди. Нет, мне совсем не льстит разъезжать в карете с герцогским гербом. При этом жалование у меня втрое выше, чем у сельского священника, которым я мечтаю стать. Джонни, что за ужасное место Париж! Роскошь, злословие, развращенность - с одной стороны, нищета и отчаяние - с другой. Город ужасно зловонный с узкими улочками, утопающими в грязи. Приходится проезжать мимо ужасающих трущоб, мимо несчастных, роющихся в отбросах. Никому нет дела до них. Ты скажешь, конечно, что в Лондоне не лучше. Но я никогда не был в Лондоне, я сельский житель, я привык бродить среди полей. Это первый большой город, который я увидел.       Я вспоминаю детство, вспоминаю, как ждал тебя на каникулы, а ты все не ехал, все не возвращался из своей ужасной школы. Я помню, как ты приехал ненадолго - на жалких две недели. Я первым выбежал встречать тебя.       В честь твоего приезда никаких особых приготовлений не делали, только пирог испекли, точно ты был именинником. А ты, когда я подошел к тебе, отстранился. Нет, конечно же, ты был вежлив, ты не оттолкнул меня и даже потрепал по плечу, но только лицо у тебя было тогда совсем чужое - похудевшее и смуглое. Ты улыбался формальной улыбкой, а глаза смотрели отстраненно. Школа совсем изменила тебя. Когда ты, переодеваясь, снял рубашку, я увидел засохшие рубцы на твоей спине. А в столовой ты забыл салфетку от обеда, на которой набросал рисунок. Там был изображен школьный обеденный зал. Насколько же безобразными ты изобразил учеников - ты нарисовал их тощими, с жилистыми от голода шеями, нелепо торчащими из воротничков. Перед одним из учеников в смешной унизительной позе склонился другой, младший, носатый с длинными ногами в больших, не по размеру, башмаках. Он послушно застегивал сидевшему гетры. Подло, что новичков принято так третировать! И зачем тебе это еще рисовать? Я уже тогда ни во всем понимал тебя, Джонни.       Но почему я вспоминаю это именно сейчас? Возможно потому, что ты первые годы чувствовал себя в школе чужим, как я в Париже. Джонни, этот город ни во что не верит. Здесь не стесняясь приличий, смеются надо всем. А герцог, хохоча со всеми, вворачивая шуточки, указывал всем на мое лицо и называл меня «херувимчиком». И, самое ужасное, его светлость всем рассказывает, как я учился и готовился в священники. Меня даже представили одному духовному лицу - епископу в лиловой шелковой сутане. С перстнями на пальцах и драгоценным крестом из рубинов. У него было внимательное умное лицо, на вид – лет 40. Представь, Джонни, через три дня этот человек снова появляется у нас в гостиной и начинает, смеясь, разбирать Библию, цитируя этого ужасного господина Вольтера. Я не мог выдержать, и хоть это и невежливо – говорить, когда тебя не спрашивают, спросил: «Так что же, вы проповедуете то, во что сами не верите?» А он мне ответил: «Вся религия нужна лишь для низших классов, она удерживает их в узде. Мы же, люди образованные, не нуждаемся в детских сказках. Мы можем позволить себе роскошь думать независимо.»       Герцог с любопытством следит за выражением моего лица. Несколько дам прикрывали улыбки веером. Одна из них шутливо погрозила епископу пальчиком, тот прильнул к нему губами. Раздался смех, возгласы, возмущенные шлепки веером. Кто-то кого-то толкнул, у одной дамы юбка вздулась колоколом и снова опала. Что-то живое копошилось в ее подоле, это оказалась крохотная болонка, укусившая герцога. Тогда герцог схватил визжащую собачку и шумно подбросил ее в воздух. Когда он попытался еще раз, животное потеряло терпение и снова укусило его. Епископ забрал у герцога собачку и тоже был покусан. Тогда он собрал кровь с пальца в какой-то маленький инкрустированный флакончик с бирюзовым камнем, добавив торжественно: «Се кровь моя.» Герцог расхохотался, хлопнув себя по ляжкам, заметив: «Так то же кровь попа, а не Христа!» Епископ ответил: «Не важно, для ослов и кровь попа - святыня.» Они хохотали, и вслед им заливалась лаем моська.       Я готов был бежать из гостиной. Эти насмешки казались мне отвратительными. Но я сидел с непроницаемым лицом, всем видом изображая равнодушие. Во мне говорила суетная боязнь показаться дурачком и провинциалом.       Я видел только одного настоящего человека в этой смрадной яме - старую монахиню, мать Хильдеграрду, попечительницу больницы для бедняков. В грязи, в крови, в испражнениях она всегда спокойна и вежлива, настоящая подвижница. Она очень старинного рода, и ей открыты все двери в наших гостиных. Мать Хильдеграрда - крестница покойного короля, и при ней никто не осмелится шутить в подобном духе. Но она совсем не надменная ханжа, говорит со всеми на равных, невзирая на знатность и чины. Значит, не все потерянно, Джонни, ведь и в Содоме был Лот и его семья.       Джонни, стоит мне остаться наедине и закрыть глаза, я переношусь в детство, в наше поместье в Сассексе. Я брожу мимо заброшенных развалин старого монастыря, мимо пастушьих хижин. Мы вдвоем перепрыгиваем через невысокие плетеные ограды в полях.       А помнишь тот колодец? Я все вспоминаю его. Здесь, на днях, мне приснился сон - я наклонился над колодцем. Оттуда даже в самый теплый летний день веет сыростью. Я смотрю вниз, желая увидеть легкий блеск воды, но ничего, кроме темноты не вижу. И вдруг понимаю, что это не колодец а, огромный ход в древней стене из огромных глыб. Я вижу лаз с жуткими обледеневшими стенами, в него может забраться человек, согнувшись немного. Навстречу по лазу несется жалобный писк, и свист, и царапанье - по камням, на встречу мне ковыляет птица-грач с одним крылом, а вместо другого - торчащие окровавленные кости.       Я готов бежать, но что-то втягивает меня в этот бесконечный ледяной лабиринт, я ползу внутрь, обжигая руки об лед. И тут я натыкаюсь на тебя, Джонни, совсем подростка, прошлого тебя, не теперешнего. Ты сидишь неподвижно, устремив взгляд в пустоту, словно чем-то зачарованный. Я пугаюсь - ведь ты словно спишь наяву - я трясу тебя за руку, но ты и не думаешь пробуждаться. И еще я вижу, как ты улыбаешься - не мне, а в пустоту. Улыбаешься чем-то незримому. И я поднимаю глаза вверх - мы уже не в туннеле, а в поле, и над нами бесконечное летнее небо.       Но то было во сне, а вот что случилось со мной, ребенком, наяву. Я хорошо это помню. Помню один такой летний погожий день. Ты бежал вприпрыжку, и я, по обыкновению, не поспевал за тобой. Тогда ты переносил меня на руках. Мы расположились в заброшенной пастушьей хижине. Слышится стрекот кузнечиков, я, жмурясь, смотрю на солнечные блики. Я стоял на пороге и смотрел в старую дверь. И меня поразило странное чувство огромности, непостижимости бытия. Я, конечно, не мог тогда это объяснить, а только ощутил. И вот я на пороге, в полумраке хижины, где пахнет прелой соломой, и это ощущение порога запомнилось навсегда. Порога, перехода в удивительный, непознанный мир. Ты все время был около меня, ты вырезал мне дудочку, и смотрел на меня, улыбаясь тепло и надежно. Ты заменил мне отца, Джонни, с тобой я ничего не боялся.       И вдруг все померкло. Шар солнца словно бы заволокло мутноватым дымом. В мгновение все потемнело, словно наступила пора сумерек.       Что-то странное творилось в небе. Солнце еще чуть поблескивало, полускрытое в вязком мареве. Его очертания побледнели, прорисовывались едва уловимо, точно полукругом. Последние искорки вспыхивали то тут, то там. Я всматривался в марево, оно наползало мягко и легко, точно крадучись, словно оно было живое. Наступила тишина, как перед грозой. Потом где-то жалобно заблеял ягненок, заухала сова. Мир, до того такой искрящийся, стал пронизываться непостижимым страданием. Я видел, как метались тени, похожие на души, они свивались и колыхались, точно окутанные плащами. Потом за этим вихрением и кружением все четче и четче стал вырисовываться какой-то всадник, на лицо его был наброшен призрачный капюшон. Он двигался так же бесшумно, как и все другие тени, легкий и бесплотный. Зажмурив глаза, я почувствовал, как его плащ отбрасывает холодную тень на мое лицо. Ветер поднял колючие пылинки, холод и озноб отдались в моем теле. Но гроза так и не началась. То, что я увидел, было вроде бессловесной муки, точно природа хотела о чем-то предупредить и не могла высказать.       А я лишь смотрел потрясенно, как исчезал мой день. И тут вдруг обернулся к тебе, увидел твое лицо - ты как-то скорбно скривился, на мгновение даже зажмурился, потом открыл глаза. В них была странная боль, словно в тебе в этот момент что-то померкло и помертвело. Ты заметил, что я вопросительно смотрю на тебя, обнял, укачивая, убаюкивая, и я тоже закрыл глаза. А когда открыл - свет вернулся. Было ли все происходящее затмением или чем-то иным, неразгаданным, но только это первое впечатление детства пробудило во мне сознание и мысль.»       Через две недели Рэндалл уже был в Париже.       Подозрения его оправдались. Герцог, маленький, насмешливый, толстогубый эпикуреец, боялся, как бы арест Алекса Рэндалла не навредил его сиятельной особе.       - Понимаете, Джонни, - запинаясь от недоброго предчувствия, вызванного неподвижной фигурой в красном мундире, выросшей вдруг на пороге его гостиной, - понимаете... я ведь просил за него, я добивался аудиенции у короля. Меня попросту не пустили... я был бессилен.       Рэндалл краем глаза рассматривал безделушки в кабинете герцога. Герцог, равнодушный к женщинам, как к объекту похоти, тем не менее был ценителем женской красоты. Невинно и лукаво улыбались с картин тициановские куртизанки. Они равно позировали и для Венер, и для Мадонн. Их золотистые волосы струились по обнаженным плечам, они смотрелись в зеркальце, которое им подносили амуры. Жеманная, слащавая живопись не во вкусе Рэндалла, который предпочитал испанцев с их неистовой страстью и суровым аскетизмом. Мраморные статуи маленьких пастушков, вытаскивающих занозы, герцог тоже обожал.       Жирное лицо герцога изобразило простодушное выражение, но Рэндалл знал старого пройдоху.       - Я, ваша светлость, слышал обратное. Вы его уволили, попросту выгнали, - сказал он, чеканя каждое слово, но не выходя за рамки вежливости.       Герцог даже смешался.       - Откуда вам это известно? Конечно же, мне пришлось его уволить. Понимаете, Джонни, как лицо, состоящее у меня на службе, он мог бы пострадать. Для его блага я...       Рэндалл молчал. Герцог всегда испытывал смутный страх перед своим протеже. Он отвернулся, чтобы успокоиться. Стал глядеть в маленький парк, где мальчики-слуги в желтых ливреях играли в мяч. Эта их любимая забава (хорошеньких мальчиков 10-12 лет) была любимым зрелищем герцога. Они играли по его распоряжению, но иногда, с детской шаловливостью начинали бегать, смеяться, точно жеребята, забывая о нищете своих семей, того дна, откуда герцогу поставлялся свежий товар.       Тут Джонатан вдруг совершил неслыханное - прервал герцога:       - Возможно, в этом повинен тот вечер, когда вашей светлости случилось принимать гостей у четы Фрэйзер.       Герцог покраснел, потом побледнел, вот чертово отродье этот Рэндалл, все узнает, а каким способом, - непостижимо!       - Граф Сен-Жермен был так любезен, что все мне рассказал, - пояснил Рэндалл, чуть наклонив голову.       Взгляд Рэндалла поверх головы никак не выдавал его тайных мыслей. Он, герцог, хорошо знал эти чуть прищуренные узкие и внимательные глаза, эти бесстрастные руки, которые затягивали петлю на чьем-то горле. Рэндалл стоял у зеркала, в котором при свете потухающих свечей отражалась вся его длинная фигура. Лицо его было настолько неподвижно, что, казалось, сядь на него муха, и ни один мускул не дрогнет. Глубокие борозды в щеках придавали этому лицо нечто аскетическое. Этот аскетизм в таком развратнике, как Рэндалл, всегда удивлял герцога.       - Но вы же знаете, Джонатан, - бесстыдно и в то же время простодушно признался герцог, - вы же все понимаете, туда же явилось все сборище якобитов, и как, по-вашему, я должен был поступить? Отстраниться? Или проникнуть в самое сердце заговора? Вы думаете, что я не воспользовался бы такой возможностью?       Итак, старый пройдоха решил увильнуть от ответственности. А у него, у Рэндалла, попросту нет козырей, чтобы обратить признание герцога против него же самого. Ему лишь остается тихое бешенство при внешнем бесстрастии. На какую же подлую тварь он работал...       Герцог посмеивался, к нему понемногу возвращалось хорошее настроение, он даже чуть причмокивал от удовольствия. Он предложил Рэндаллу прогуляться в парке и покормить с ним лебедей. Слуги уже несли за ними корзину с остатками обеда. Рэндалл, ни говоря ни слова, скрыв злобу, отправился за ним. В озере, точнее маленькой искусственной лужице с мраморным обрамлением, отражалось прозрачное небо. Там плавали чудесные лебеди, и среди них один - черный, царственный, он и вел себя соответствующе - когда все ринулись за хлебными корками, равнодушно покачивался в сторонке.       В Рэндалле росло отвращение к герцогу и к самому себе. Герцог чуть улыбнулся и шутливо добавил:       - Джонни, но мы же должны отлично понимать друг друга. Мы оба привержены маленьким, но не совсем обычным удовольствиям.       Один из мальчиков-слуг отвлекся от игр и подал герцогу кубок в виде золотого рога с основанием из слоновой кости, которое держали две нимфы, нагие и тоненькие, в веночках из золотистых колосьев и жемчужин. Сандрингем отпил из него глоток-другой и стал разглядывать, наблюдая, как драгоценная оправа переливается на солнце. Это была работа самого Челлини, исполненная языческой прелести. Говорят, мастер, не жалея, бросал старые кубки на переплавку, если не хватало материала. И Рэндаллу виделась рука, бросающая все в огонь и та же рука Челлини, авантюриста, держащая кинжал, который он с готовностью пускал в ход.       - Удовольствия, ваша светлость? - усмехнулся Рэндалл. - Что для вас удовольствия, то для меня – работа, служба. И служить я буду не вашим удовольствиям.       - Вы дерзкий малый! - скривился герцог. - А все ж вы правы. Вы, Джонатан, никогда до конца не были понятны для меня. Я сторонник легкого, шаловливого распутства, - и герцог скосил глаз на работу одного из новейших придворных художников, где юный эрот задирал нимфам юбки, дуя в дудочку, - а вы, как я вижу... у вас душа мрачная, точно застенок какого-нибудь шотландского замка. И вы вглядываетесь в себя, точно бесконечно блуждаете по подземелью. Вам не место здесь, во Франции. По неписанным законам либертинажа вашему распутству не достает легкости.       Рэндалл нахмурился, когда они снова вернулись в дом. Ему в глаза бросилась муха, увязшая в сиропе. Герцог всегда любил завтракать в постели, и слугам не позволялось в это время беспокоить его. Поэтому еда частенько стояла неубранной. Рэндалл видел, как насекомое дергает лапками, наполовину увязнув в густой клейкой массе. Герцог подошел к маленькому инкрустированному столику, достал было батистовый платок, попытался смахнуть муху. Увидел, что это безуспешно, и отвернулся.       - Легкости? - переспросил Рэндалл. - Сколько я себя знаю, мне ни в чем не хватает легкости.       - Поэтому-то я никогда не понимал вас, - пожал плечами герцог, - вот я атеист, материалист, вольтерьянец. Вот вам моя маленькая философия. Даже вольтерьянец я только частично, ибо я лишен серьезности господина Вольтера. Не только в бога, я и в разум не очень-то верю. Его величество Луи верно сказал – «После нас- хоть потоп». И точно! Зачем мне думать о грядущих веках, зачем мне вечность? А ты, Джонни, как будто веришь в вечность. Ты словно ведешь войну на истребление не со своими несчастными жертвами, а с богом. То есть с тем, чего нет. Вы гоняетесь за призраками, капитан.       Муха дернулась еще разок-другой и замерла. Герцог омочил пальцы в крошечной серебряной ванночке и сделал вид, будто крестит насекомое. Он с театральной скорбью вздохнул, потом хихикнул, покосился на Рэндалла, с насмешкой приложил палец к губам. Затем совсем захохотал надтреснутым смехом, показывая длинные желтые зубы. А Рэндаллу в эту минуту почему-то вспомнился лоб Джейми и как он, Блэк Джек, поддерживал одной рукой эту прекрасную голову, а другую руку окунал в кадушку с водой и проводил прохладной рукой по горящему лбу шотландца, словно бы заново крестил.       Рэндалл вдруг рассмеялся:       - Откуда вашей светлости знать о моих религиозных убеждениях? Я понимаю, лордам позволяется многое из того, что недоступно простым смертным... Но где доказательства отсутствия бога?       - Так не нужно никаких доказательств, - фыркнул герцог, подняв руку в пене манжет, - я руководствуюсь лишь ощущениями. Я не ощущаю присутствие в этом нелепом мире чего-то божественного и разумного. И мне это нравится. С моей философией и спится спокойнее. А вам, Джонни, бог представляется чудовищем, раз вы с такой ненавистью набрасываетесь на него.       Герцог нахмурился, когда в дверь внезапно постучали. Он подошел, чуть наклонился к замочной скважине и сказал коротко:       - Не сейчас.       И стук прекратился. Но послышался уже другой звук, играли на арфе, лились нежные тоскующие звуки.       - Это стучал учитель музыки. Он занимается с одним из моих пажей. Способный мальчуган! - улыбнулся Сандрингем и прислушался, чуть щурясь от удовольствия.       Ученик играл сбивчиво, первые прекрасные ноты ушли в писк, столь же старательный, сколь и вымученный. Видимо, «способный мальчик» подхватывал за учителем.       - Ваша светлость, я держу однажды данное слово. Я в свое время отпустил жену Фрэйзера. А вот вы слово не держите.       - Джонатан, это дерзость...       - Я не упрекаю вас, ведь подобное поведение вам диктует ваша философия.       - М-да... вы, кажется, намекаете на мое предполагаемое предательство? - пожал плечами герцог с обиженным видом.       - А почему бы вам и не быть предателем? Если вы не верите в бога, тогда что же для вас король? - живо отозвался Рэндалл.       Герцог скорчил недовольную гримасу. И тут, за толстенной резной дверью, расписанной сценами из пасторалей, послышались гарцующие уверенные шаги, словно кто-то шел на каблуках, пританцовывая. В этих звуках было гораздо больше музыкальности, чем в давешнем пиликанье на арфе. Герцог улыбнулся медленно, растянув губы со сладострастным предвкушением. Шаги замедлились, остановились, и тут же колокольчик коротко звякнул в нерешительности. Сандрингем отворил дверь и сказал пару фраз по-итальянски. В этот момент голос у него был особенно противный и дрожащий.       - Джонни, у вас дьявольская наблюдательность, - заметил он, повернувшись к Рэндаллу.       - Но дьявола же не существует, ваша светлость. Для вас, по крайней мере.       - Но что вы мне все-таки предлагаете сделать для спасения вашего непутевого братца?       - Я отправлюсь к королю Франции и буду на коленях просить его освободить Алекса.       - На коленях? - усмехнулся герцог. - Джонатан Рэндалл на коленях? Это редкое зрелище.       Но Рэндалл именно так и сделал. Он встал на колени пред королем, да еще в присутствии четы Фрейзер, которые тоже были в тот день в Версале и видели его позор.       Версаль, эта воплощенная мечта Людовика 14 с его строгим парадным великолепием, отвечал вкусу Рэндалла. Здесь все отражало порядок и долг, изваянные в камне. Здесь разум господствовал над страстями, как в трагедиях Корнеля. Но фривольный стиль Людовика 15 то тут, то там врывался в эту ослепительную гармонию маленькими изящными беседками, пристанищем легкомысленных щеголей. Устроены были искусственные гроты, оплетенные гирляндами цветов, где хорошо назначать свидания и шептаться парочкам… Очередная феерия в гроте Венеры собрала блестящую и легкомысленную публику. Рэндалл видел, как расцвет Франции подтачивается гниением, пока еще незаметным за роскошью и театральностью.       Блэк Джеку почудилось, едва он затерялся в какой-то из аллей, что мимо него прошествовала чья-то невысокая, но величавая фигура в длинном пышном парике. Фигура ступала неслышно, время от времени опираясь на трость. Человек приблизился, и Рэндалл узнал Короля-Солнце, которого хорошо помнил по портретам, висевшим у герцога. На полноватом лице короля была гримаса неудовольствия, крупный нос морщился. Призрак не обратил внимания на Рэндалла, как и на всех живых, он лишь чуть подергал носом, словно улавливал испарения, подтачивающие созданное им величие.       Рэндалл видел Францию с парадной стороны. А ведь Бастилия по ужасу превосходила Вэнтворт. Но по редкой, счастливой случайности чудовище разжало челюсти и выпустило его брата, уже ослабевшего, харкающего кровью, надломленного за 10 дней, как за 10 лет.       - Джонни, я хочу уехать из этого ужасного города.       - Герцог-предатель - он связан с якобитами, - сказал Рэндалл. - Только шантажом я смог заставить его помочь тебе. Я знаю о его интригах.       Глава 12. Месть Джейми       Джейми просыпался с мыслью о мести. Месть преследовала его навязчивым призраком. Во снах он не раз сходился лицом к лицу с этим чертовым отродьем, Рэндаллом. И он убивал его вновь и вновь в своих кошмарах. Но тот, даже убитый, продолжал ухмыляться. И Джейми, проснувшись, понимал, что Блэк Джека нельзя убить. Нельзя убить того, кто уже мертв.       Завтра они встретятся в Булонском лесу. Всю ночь Джейми пытал Джека, прижигая его раскаленным железом. Но тот, едва оправившись от мучений, со сладострастием просил Джейми слизать кровавую пену с его губ.       - Видишь, - говорил Рэндалл в его сне, - ты становишься таким же, как я. Таким же. Ничего не меняется - палач попросту занимает место жертвы. Я показал тебе, как сладко рвать чужую плоть раскаленными щипцами. Я добился своего, впустил мрак в твою душу, сделал из тебя палача.       И Джейми в ужасе вскакивал, просыпаясь от этих снов.       Проснувшись, он смотрел на свой французский камзол, палевый с золотым шитьем, потом на такие же короткие кюлоты. Узор с цветочной окантовкой придавал костюму слишком слащавый вид. Грошовый труд несчастных мастериц, труд за кусок хлеба в чудовищном городе, похожем на улей. Где прятались эти призраки, ткущие парчу, в каких трущобных щелях? Костюм завершали туфли с бронзовыми пряжками и шелковые чулки. К стене была прислонена трость с золотым набалдашником в виде головы льва. Все это казалось Джейми костюмом для маскарада, наполненного бесконечным мельканием людей-мотыльков. Эти мотыльки порхали в подстриженных парках, изображая пастушков с картин, где было нежно-голубое небо и облака, как взбитые сливки.       Джейми покачал головой. Для того, что он собирался сделать сегодня, наряд был явно не подходящим. Тогда он открыл шкаф красного дерева и достал большой плед из грубой шерстяной ткани, зарылся в него, словно вдыхая запах горных долин и вереска, ледяных вод источников. Еще пахло лошадьми и сыростью, кострами пожарищ, жалкой рыбной похлебкой, сваренной в котелках. Джейми перевел взгляд с пледа на камзол, хотел развернуть было толстую ткань, но все же, вздохнув, остановился. Смешно бы смотрелся этот плед в сочетании с чулками и пряжками. Для дуэли они не подходили, и он снял их, заменив на ботфорты.       К месту дуэли он явился вовремя. Булонский парк был еще пустынен и тих. Рэндалл, сняв мундир, оставшись в светло-сером жилете, дразнил его. Посмеиваясь, он видел их поединок как увлекательную игру. Будучи отличным фехтовальщиком, он извивался угрем, и, все же, остервенение Джейми, его ярость заставили его отступить. Джейми уже держал лезвие у горла Рэндалла. Пока Рэндалл, запыхавшись, ловил ртом воздух, Джейми говорил медленно, торжествующе:       - Скажи, какого тебе стоять на коленях? - и Джейми пнул Рэндалла носком сапога.       Но Блэк Джека не так-то легко было смутить:       - Как тебе новое ощущение, Джейми? Тебе нравится ощущать себя хозяином моей боли, моей жизни и смерти? Ну, приятно же, признайся, Джейми! Внутри каждого из нас живет раб и господин. Это лишь близнецы, чудовищно сросшиеся. И тебя я тоже затянул в ловушку, и ты теперь такой же, как я. Ну, добивай!       Джейми опускает руки, смотрит в лицо Рэндаллу, как -то горько кривится. Рэндалл же улыбается, торжествуя и предвкушая.       На лице Джейми вдруг мелькнула ехидная улыбка, и он сказал:       - Знаешь, Рэндалл, в этот момент я почему-то вспомнил не свою спину и раздробленную руку, а мою сестру Дженни. Она мне рассказывала, как ты стоял перед ней и дергал свой отросток. Ох, и смеялась же она! Даже когда рассказывала, пару раз усмехнулась. Таким ты показался ей жалким, растерянным.       Рэндалл нахмурился, ему совсем не хотелось вспоминать об инциденте в Лаллиброх.       Но Джейми продолжал:       - И я убью тебя, но убью смехом! А чего стоят твои откровения перед Клэр? Помнишь, ты ей рассказывал, как засек меня до полусмерти только потому, что мальчишка-солдат свалился в обморок подобно девице? Все шотландцы хохотали тогда, и тебя это взбеленило. Ты, наверно, хорошо помнишь этот смех, жалкий ублюдок? Слышишь его и теперь?       Рэндалл опустил взгляд, все же на мгновение, но опустил. В его лице что-то дрогнуло. И точно - воспоминание об этом смехе было для него невыносимым. Особенно позорным был случай с Дженни, сестрой Джейми. Почему он не убил ее тогда? Ему чудилось, что даже мертвая она будет смеяться над ним, смех станет вечным. Он видел Дженни перед собой так близко, видел ее обмирание, доходящее до ужаса, смятение девственницы - все, чем так любят лакомиться насильники. Он наклонился к ней, такой маленькой, вдыхая аромат ее волос, пахнущих жасминовой водой. Потом медленно, томительно провел пальцем по ее тонкой шее, словно щекоча ее. Она стояла, не шевелясь, не сопротивляясь, она была у него в руках. Если бы он не отвернулся, чтобы поцеловать ее в шею, она бы не вышла из-под его гипноза.       И он потом еще один раз увидел Дженни, когда проезжал через Лаллиброх. Уже тогда Джейми прятался в соседнем Леохе. Дженни и миссис Крук наблюдали за прачками, стирающими белье. Дженни мельком взглянула, потом узнав своего горе-любовничка, с досадой поморщилась. Для Рэндалла это было непереносимо. Он вспомнил ее взгляд, раздражение на надоедливого просителя, когда он попытался задрать ей юбки. Дженни тогда обернулась в недоумении, точно не имела возможность сразу стряхнуть ползущее по платью насекомое. На него никто так не смотрел.       Сейчас Дженни, конечно, сделала вид, что не узнала его, но еще ниже склонилась к миссис Крук. Рэндаллу показалась, что она прячет за плечом у миссис Крук усмешку.       И все это воскресло в памяти здесь, в Булонском лесу, птицы чирикали так беззаботно, но даже в этом чириканье чудился ее смех. Это равнодушное пение делало смешным и остроту момента, и их с Джейми схватку. Но для Джейми он все же, пусть на какое-то время, был хозяином его души и наваждением кошмара. Для его сестры – просто нелепой докукой. Ему и сейчас виделось, как Дженни отряхивает травинки с платья, спокойная, непроницаемая, говорящая с миссис Крук о фермах и навозе.       Часть четвертая. Возвращение       Глава 13. Тень прежнего Рэндалла       Рэндалл, вернувшись в Шотландию, работал упорно. Он смог обнаружить все нити, которые вели герцога к якобитам.       Он сидел в своем кабинете в Форт-Уильям, и вдруг ему почудилось - чья-то рука легонько толкнула его. К нему подкрадываются и душат? Или перерезают горло? Герцогский соглядатай или же... Сандрингем теперь явно хотел избавиться от капитана, своего бывшего протеже. Но Рэндалл, как всегда, сумел его опередить.       Блэк Джек знал, арестованный герцог попытается оговорить его, лишь бы не отправиться в Тауэр. Как нейтрализовать его светлость?       Впрочем, опасения не оправдались, герцог решил не афишировать их с Джонатаном Рэндаллом связь. Завершилось все вполне благополучно.       Но тут Рэндалла стало серьезно беспокоить здоровье брата. Алекс, казалось, навсегда остался в лапах чудовища, именуемого Бастилией. Он не выбрался из щупалец спрута. Блэк Джек взглянул на гравюру в своем кабинете - сухую и жутковатую в своей графичности. Она изображала нашествие морских чудовищ на берег. Одно из этих чудовищ в бушующих волнах уже раззявило свою зубастую пасть в десять рядов острых зубов, другое - флегматично поедает людишек целыми пригоршнями, заглатывая их, как мальков. У чудовища один равнодушный тусклый глаз с узким зеленоватым зрачком. Небо полно туч, надвигается смерч, а какие-то смельчаки, а по сути, нелепые Дон-Кихоты, бросаются на чудовище с копьями, но они для него точно прутики.       Алекс все кашлял кровью, и Джонатану слышалось в его хрипе дыхание такого же монстра из подводных глубин. Это дыхание чудовища, сменяющееся чавканьем и хрустом костей, поджидало его повсюду, слышалось за каждой дверью.       Герцогу все же не удалось отвертеться, и он отправился в Тауэр. Впрочем, пробыл он там совсем недолго. Высокое положение позволило ему выхлопотать домашний арест в одном из своих поместий.       Герцог был умный циник, но и он проиграл. И все же Блэк Джек частенько слышал за спиной вкрадчивый голос его светлости: «Ты более жесток, чем я, Джонни, неизмеримо более жесток, ты творишь чудовищные вещи... А все потому, что ты не приемлешь золотой середины. Такие бескомпромиссные люди скатываются быстрее нас...»       И голос герцога заглушал только хрип, захлебывающийся хрип Алекса. Между приступами кашля он просил подойти брата ближе, он хватал его за руки, стискивал их до хруста, Рэндалл с горечью наблюдал припадок последних сил хилого человека. А на губах Алекса выступала кровавая пена. Но ярко-синие, чистые, прекрасные глаза, казалось, молили о чем-то. Он так хватал руку брата, словно боролся с ним, он дрался с самой смертью. Каждый день приходила Мэри, тоненькая, воздушная, двигавшаяся так легко и неслышно. Она садилась у изголовья Алекса, клала прозрачную руку ему на лоб, и больной тут же засыпал.       Как хотелось Рэндаллу крикнуть: «Замолчи!» голосу в его голове, но он не решался, зная, что получился бы не приказ, а истерика. Герцог был прав - он уже надломился, и в ненависти и отвращении к себе жил последние месяцы.       Смысл имел только Алекс, даже служба становилась чем-то призрачным. Только Алекс...       И зачем Алекс вместо того, чтобы вернуться в Англию, забрался в эту дыру, в Инвернесс? Иногда Рэндалл с ненавистью смотрел на холодные воды моря, бьющиеся о стены. Казалось, они подтачивают крепость изнутри. И стены Форт-Уильяма пропитались сыростью. Мрачное, но прекрасное сооружение, аскетичное, имевшее в своем виде что-то монашеское, было сложено из каменных глыб – ни одной виньетки, ни одной декоративной башенки. Некогда эту местность прозвали Блэкнесс - чернота. Рэндалл усмехнулся - как это похоже на его прозвище! Но местность прозвали так по обыденной причине - на берегу росли неопрятные черные водоросли. Крепостная стена напоминала очертания корабля, который никогда не поплывет. От сырости стены почти полностью покрывал мох.       Алекс постоянно был в забытьи, но он-то, Джонатан, не бредил. Он не бредил, когда столкнулся в дверях с Клэр Фрэйзер собственной персоной.       Но Джек Рэндалл понимал - Клэр ненавидит его гораздо сильнее. Если б у нее появилась возможность его растоптать, она не раздумывала бы. Впрочем, у нее теперь появилась возможность сквитаться с ним. В страхе за жизнь Алекса ему даже пришлось бежать за ней. А она наблюдала за его унижением, худшим, чем в Версале. Ему пришлось просить ее.       А когда она повернулось к нему, лицо ее было иссохшим, потерявшим былую округлость, странно незнакомым. Она потребовала:       - Услуга за услугу, капитан Рэндалл!       Рядом с ней теперь постоянно торчал суровый и молчаливый Мерток в потертом кожаном жилете. Его красноватое лицо еще больше выдубилось ветром. Кустистые брови все время были насуплены. Такое первобытное существо могло появиться только из пещеры где-нибудь в скалах.       Грязные улочки Инвернесса, по которым бродили толстобрюхие свиньи, невыносимо смердели. Повсюду валялись отбросы, служащие пищей этим животным. Рэндалл вспомнил Сассекс с его уютными коттеджами, множеством ветряных мельниц в полях, любовно высаженными розами в палисадниках - веками возделываемая человеческими руками земля. Здесь же все голо, дико, бесприютно.       - Вы торгуетесь? - попробовал он подразнить ее.       - А почему бы и нет? Кажется, у меня были хорошие учителя. Скажите мне, где стоит армия герцога Камберленда.       - Вам это все равно не поможет, - отмахнулся Блэк Джек, - вы проиграете при Каллодене. И если вы ведьма, предсказывающая будущее, вы сами это прекрасно знаете.       - Вы скажите! - повелительно проговорила Клэр, и ради Алекса он вынужден был уступить.       Кажется, он должен был возненавидеть ее за свое унижение, но никаких чувств в нем уже не оставалось. Все истлело. Только полное безразличие ко всему, полное опустошение.       Выезжая из Инвернесса по грязной дороге, он смотрел на суровые холодные холмы, равнодушные, как сама вечность. С их нижних склонов доносилось до него дыхание смерти. Сама природа казалась безразличной, но в ней больше не было враждебности, что действовало на него умиротворяюще. Пастухи гнали свои стада, бородатые, обросшие, от постоянного соседства с животными такие же неразговорчивые и степенные. Ягнята жалобно блеяли Один ягненок убежал было, и мальчик-подпасок едва поймал его, схватил на руки и нес, пока тот дрыгал тоненькими ножками. Мальчик счастливо смеялся, и сам в этот момент был похож на ягненка.       Рэндалл чувствовал странное облегчение - тоска ушла, осталось лишь что-то вроде смирения. Было ли это началом смерти? И разве постоянное страдание не напоминает нам о том, что мы живы? Теперь он освободился от страданий, ничего не болит, как не болят омертвевшие ткани.       Иногда, правда, за спиной слышалось хихиканье герцога. «Ну и ну!» - говорил Сандрингем, - «теперь и вы, Джонатан, почувствовали вкус предательства. Конечно, для вас он далеко не сладкий. Какая игра судьбы! Вы убийца, живодер, но не предатель. И предали-то вы ради того единственного, что любите. Ну как тут не сойти с ума? Не ваш ли бог провернул над вами такую штуку?»       Рэндалл смотрел на Мэри, когда-то не расстающуюся с шитьем, а теперь неподвижную. Кровать Алекса была застеленная стеганым одеялом так ровно, что эта гладкая поверхность отдавала безнадежностью.       Клэр обернулась в дверях, смотря на него с жалостью. И он в ответ тоже посмотрел на нее. Мерток было дернулся, шагнул, заслоняя ее, но Клэр жестом остановила его. Блэк Джек смотрел на нее без злобы и досады на ее превосходство, странно и немного растерянно.       Глава 14. Ведьмы Макбета       Когда в Лаллиброх и окрестности забредали странствующие барды, Джейми ребенком жадно прислушивался к их сказаниям и песням. И в Лаллиброхе, и в Леохе были свои ведуньи-предсказательницы, бандруид, свои знахари. Они вторили бардам, их рассказы заставляли местную детвору заворожено вскрикивать в сладком испуге, смешанном с восторгом.       Одна из легенд особенно покорила Джейми - о короле Макбете, жившем 7 столетий назад. Его земли и замки принадлежали ныне графам Кавдор. Богатые владетели Кавдора не очень-то интересовались этими развалинами, а Джейми, в ту пору 10-летний мальчишка, облазил вдоль и поперек эти покрытые мхом руины. Чего уж бояться, если он один ночью ходил в Черную церковь, и дьявол его не тронул.       Он забирался по огромной извилистой лестнице, ее щербатые ступеньки вились подобно горной тропинке. И с каждой ступенью все больше ощущалось проклятие Макбета, тяжесть его злодеяний, которые не отмолить и за вечность.       Вместе с другими мальчишками Джейми носился, пугая сов и галок, гикая и взвизгивая. Эти птицы устраивали свои гнезда в стенах, и были крайне недовольны непрошенными гостями. Зря, что ли, они притаскивали сюда веточки и комочки мха, что бы их покой тревожили глупые мальчишки? В одной из расщелин Джейми заметил яркий синий цветок, никогда не виданный. Другие мальчишки стали смеяться над ним, мол, девчонка ты, цветочки бы тебе рвать да венки плести. Он как-то устыдился, и чтобы отвлечься, ухарски завертелся на одном носке. А потом, уже один, вернулся к цветку. Около него трясла животом пупырчатая серая склизкая жаба. Она стала поедать цветок, но не хищно, не с жадностью, а флегматично, без особого аппетита. Вот уродство!       Он поворачивал голову и с восторгом видел открывающееся пред ним пространство пологих скал посреди холодного бурного моря, вздыбившегося пеной, словно непокорный жеребец.       Он бродил по бесприютной сырой дороге, идущей мимо болот. Он любил воображать, что именно тут, на такой пустоши Макбет и Макдуф скрестили мечи. Он видел не Макбета Шекспира, которого еще мало знали в тех краях, но своего, здешнего Макбета. Отчаянная схватка двух врагов, звон мечей - все это Джейми слышал, едва закрывал глаза. Словно бы сама местность здесь владела даром говорить и вызывать видения, и можно было представить распростертого Макбета и занесшего над ним меч Макдуфа. Или услышать карканье стаи ворон, на глазах превратившихся в полчища ведьм. Как вороны они кружили над кровью и, как волчицы, облизывались, предвкушая свой страшный пир. Есть ведьмы, что острыми когтями могут разрывать плоть и доставать внутренности, пожирая их на ходу. Они приходят в смертный час к черным душам. Вот и сейчас одна из них приблизилась к поверженному Макбету.       Прошло пять лет, потом десять... Джейми стал одним из лучших воинов клана. И примерно в то же время в эти края прибыл некий офицер, капитан Джонатан Рэндалл, впоследствии получивший прозвище Блэк Джек. И для Рэндалла эти голые скалы, эти холодные равнины постепенно стали приобретать свое очарование.       Эти места, мрачные и угрюмые, были словно созвучны его душе, похожей на заброшенный донжон. Он тоже обратил внимание на старый замок, некогда принадлежащий Макбету. В свое время он видел эту историю в Лондоне, на театральных подмостках, и она поразила его. Да, конечно, эти герои в обтрепанных плащах и с деревянными мечами превращались в королей силою гения Шекспира.       Рэндалл вспомнил отвратительные подворотни города, где наглые торговцы подсовывали незаметно порченные яблоки, где чернь спаивала и обирала случайно забредшего в трактир простака. Все вызывало в нем отвращение, оскомину, как кислое вино. Не меньше его раздражало так называемое «приличное общество» - там щеголяли завитыми париками, набеленными, нарумяненными лицами, произносили слова и даже целые фразы, смысла которых не понимали. Им просто нравилось произносить сентенции с ложным пафосом и мнимой значительностью. Рэндалл как-то посмеялся над одним из таких щеголей, спросив, читал ли он того автора, которого цитировал. И весь вечер замечал на себе оскорбленные взгляды его женушки.       Нет, жизнь театрального Макбета была более реальной, чем комедия в светских гостиных. Битва Макбета с Макдуфом изумила его. Чудовищная гордыня Макбета, отказывающегося сдаться, даже если против него сам бог и природа, даже если лес пошел на его замок, а сам господь двинулся против злодея со своим небесным воинством.       И много лет спустя, на топях Каллодена он оказался лицом к лицу вместе с Джейми. Они бились подобно Макбету и Макдуфу. Были только они одни, словно весь мир обезлюдел, и существовали лишь призраки. Но Рэндалл был готов к смерти, он знал, что давно уже мертв, и физическая смерть станет лишь формальностью.       И сквозь туман он теперь ясно видел их - три силуэта, замерших на дороге. Они явились на пиршество битвы, и теперь наблюдали... У них были серые с черным, точно присыпанные пеплом лица. Одна из них сучила пряжу, то и дело выдергивая какую-то нитку из узора, эта пряжа сливалась с шерстяной тканью ее платья-рубища. Нет, ведьмы не пожирали тела убитых, не хохотали, но их безмолвное ожидание было самым страшным. Рэндалл протянул руку к Джейми, но сам видел, как они протягивали руки к нему самому. Будто сама смерть касалась его, проходила сквозь него, со спины пронзая позвоночник, ее холодная рука сжала сердце, остановив его.       А Джейми был полон ненависти и ярости, а, значит, и жизни. Но и он ощущал присутствие чего-то незримого. Казалось, пронзи он Рэндалла мечом, сталь пройдет не через плоть и кровь, а сквозь пустоту, сквозь клубящийся пар. Да, такой же ужас испытывал Макдуф, когда никак не мог поразить Макбета, защищенного ведьминским заклятьем.       Но когда он три раза повернул лезвие в груди Рэндалла, то заметил, как в черных непроницаемых глазах его врага удивление сменилось облегчением.       И тут Джейми ощутил легкое дуновение, какое-то колебание за плечом. Он было обернулся, боясь упустить Рэндалла, и все же отчетливо видел, не видел, а, скорее, ощущал слабую, точно детскую руку, которая дотронулась до него. Эта рука словно бы останавливала его. Джейми понял, что это за сила, и почему она заставляет его обернуться - ну уж нет! - это ловушка для того, чтоб отвлечь его. Невидимые пальцы все сильнее вцеплялись в его плечо, а он не оборачивался и все бил Рэндалла.       Рэндалл уже не сопротивлялся, мутными глазами глядя перед собой, он лишь в последний раз протянул к нему руку. Джейми отшатнулся, словно сам ад хватал его. Но в жесте Блэк Джека было совсем иное - скорее, жажда дотянуться до недостижимого.       У Рэндалла потемнело в глазах, промелькнули лошадиные копыта у его лица, но боли он не почувствовал, а может это ему померещилось? Потом серое, слякотное небо просветлело, открылось от туч и стало надвигаться на него, словно небесный свод падал вместе с ним.       Глава 15. Найти нить       В бреду Джонатану Рэндаллу виделся один и тот же кошмар. Он в темных зловонных застенках Вэнтворта, он протягивает руку, напрягает зрение, лишь бы хоть что-то увидеть. И его глаза постепенно начинают различать нечто слабо мерцающее. Ему чудится каррарский мрамор, источающий свет, но при прикосновении отталкивающий холодом смерти.       После Каллодена, во время своего выздоровления Рэндалл словно бы постоянно дремал, сны сменялись снами. «Пьета» Микеланджело сменилась росписью, сложной, многофигурной, где души грешников низвергаются в ад. Христос не милующий, а карающий, неумолимо простирает длань, верша суд. Ужас падения без возврата изумительно передан художником. Рэндалл зажмуривается. И голос Алекса: «Это ему снится. Он бредит». И теплый горьковатый отвар, который приносит заботливая рука Мэри.       Но забвение продолжается совсем недолго, в окружающей его тьме что-то продолжает ярко белеть, сиять непереносимым светом - это была немеркнущая Пьета. Юная мать держит прекрасное тело мертвого сына, ее скорбь поначалу незаметна, она погружена в оцепенение - такое жуткое, что пред ним бессильны любые слова. Свет ощущался им почти физически, он пытался дотронуться до мрамора. Но едва ему это удалось, как божественно холодная поверхность под его пальцами осела гниющей трясиной.       Он отворачивается, отводит глаза под купол амфитеатра, где ему открывается яркое летнее небо. В нем парит белая тонконогая птица, а сам купол держат могучие атланты на своих плечах. Он заворожен великолепием итальянской архитектуры. Но тут же слышит смех герцога, и удерживается от восклицаний, боясь показаться провинциалом. Ночью он возвращается туда один. Полуденная жара спадает, и Рэндалл смотрит в черное небо с четкими острыми звездами. Покой снова возвращается к нему, и он погружается в беспамятство.       Дурацкая мечта стать художником, она преследовала его всю жизнь! Поездка в Италию с герцогом потрясла его душу. Особенно волновали его картины и фрески, изображающие мучения святого Себастьяна.       И вдруг, внезапно, над ухом - голос отца, помещика из Сассекса, по положению дворянина, но с душой торговца шерстью.       - Что за чушь ты выдумал! А ты знаешь, что живописцы - все равно что горшечники, простые ремесленники, что их сажают за стол с прислугой?       Художником он так и не стал, хотя в Тэлмедже - одной из лучших школ Англии (она влетела отцу в копеечку), были отличные уроки рисования и большой рисовальный класс. Это входило в программу «джентльменского» воспитания.       Тэлмедж находился всего в 10 милях от отцовского поместья, но дорога до него показалась Джонатану, в ту пору 11-летнему мальчику, неправдоподобно долгой. Они ехали в старой отцовской коляске мимо пока еще возделанных полей баронета Рэндалла, и более богатого сквайра Роуза, потом ухоженная земля закончилась, стали встречаться какие-то хижины, обитатели которых, казалось, вели первобытное существование и питались корешками, выкопанными прямо из земли.       На въезде в одну из деревень глазам ребенка предстала весьма выразительная картина - повешенные. Целая семья - мужчина, женщина и ребенок, мальчишка его возраста. Их просмолили, предотвратив быстрое тление, поэтому их лица не сгнили, а только сморщились, мумифицируясь. Гувернер ткнул его в бок и сказал назидательно:       - Вот как заканчивают непослушные дети!       Джонатан перед тем вынес 10 отцовских трепок и держался стоически, как римляне в его любимых книгах. Но его все равно отправили в Тэлмедж, поэтому он решил действовать хитрее. Ради своей мечты он вытерпел бы и большее. Он сказал об этом Алексу. Для своих трех лет тот был очень развитым ребенком, в хилом тельце жила прекрасная душа.       - Я поеду в Тэлмедж, как отец говорит, но потом сбегу уже из школы.       Алекс, болезненный и светловолосый, слушал его внимательно, потом спросил, как взрослый:       - Но как ты сбежишь, Джонни? Ты говорил, школа - это почти тюрьма...       - Сбегу. Я уеду в Рим и стану художником.       - Но... как ты доберешься? - удивился Алекс.       - Вплавь. Переберусь через Ла-Манш. Я отличный пловец. Доберусь до Франции, а из нее - в Милан и Рим.       Все это вдруг снова оживало перед глазами Рэндалла, забытое, подавляемое, оно освободилось перед лицом болезни. И сейчас он ворочался, никак не мог защититься от непрошенных воспоминаний.       Алекс скривился и судорожно вцепился в него.       - Джонни... как я тут буду, если ты совсем уедешь?       - Но меня в любом случае забирают в школу.       Он всегда говорил с Алексом на равных, как со взрослым.       - Но хоть эти дни ты можешь побыть со мной? - плакал Алекс, для него несколько дней были целой вечностью.       И тут всегда спокойный и нежный с братом Джонни вдруг отряхнулся, отцепил руки от своей куртки и сказал:       - Я погибну в этой школе, да и здесь тоже... понимаешь ли ты это?       Он сам уже устыдился своей грубости, боялся, что Алекс зайдется в крике, и это поколеблет его решимость. Но тот покорился, дал себя отцепить и тихо забился в угол, точно побитый зверек.       Потом Джонатан увидел трясущиеся плечи брата, и понял - тот беззвучно плачет. Бессильное горе, когда нет смысла бороться, сразило Алекса. Джонатан обнял брата, стал убаюкивать, успокаивать, что никуда не сбежит.       Все эти воспоминания мелькали в больном мозге. А еще виделась дорога в Тэлмедж. Да, она показалась ему огромной. Он воспринимал все тогда особенно остро, детским разумом, еще не выработавшим готовых суждений по любому вопросу.       Проехали бедную деревню, теперь ехали мимо ярмарки, где батраки и разорившиеся фермеры пили жестоко и беспробудно. Фермеры пили ожесточеннее, ибо им только предстояло стать бедняками. У батраков же все свершилось. Грязный трактир, где служанки наливали дешевый эль пьяницам, и те валились прямо под колеса телег. Балаган, где дрались куклы Панч и Джуди. Но в этот раз нечто другое привлекало чернь, эту ораву отбросов, как называл их гувернер. Клетки. Самый настоящий маленький зверинец. Осовелые обезьяны, облезлый лев, три цапли и среди них нечто, больше всего потешавшее толпу – человек в отдельной клетке. Женщина. Индеанка, едва прикрытая куском красной материи, обернутой вокруг бедер. На грудь спускались разноцветные бусы в десять рядов. Толпа дразнила ее, сыпала плевками, в нее летели гнилые фрукты. Так ярко вдруг вспомнилось ее лицо с крупными резкими чертами, спокойное и сдержанное, эта несчастная словно отгородилась от всего. Какими отвратительными на фоне ее стоицизма казались эти хари, достойные существ с полотен Босха. Джонатана так изумила эта картина, что он даже чуть высунулся из окна, позабыв о приличиях. И тут же был одернут гувернером, который опустил перед ним штору. Ехать стало скучнее.       Чему научил его Тэлмедж, так это умению держать себя в руках и уметь внушать страх, не только не прибегая к побоям, а даже и не повышая голоса.       - Вы уверены? - Рэндалл услышал свой голос словно бы со стороны. Он отточил в нем нотки зловещей иронии, и увидел, как покраснел капрал, ответив:       - Да, все готово, сэр.       Потом он совершал бесконечно долгий переход по склизким лестницам, блуждал по лабиринтам, спускаясь все ниже в подземелье. Оказавшись в этом каземате, Рэндалл увидел вполне привычную для себя, но жуткую для других картину.       Под низким потолком, на перекладине был распят совсем юный парень, полностью обнаженный. Нет, это был не Джейми, а всего лишь случайная, ничего не значащая жертва. Краски, кисти, холст, мольберт, свет - все было приготовлено. Он тут же принялся писать, повторяя жуткий опыт Микеланджело.       Но что это... что постоянно отвлекает его? Конечно же, не стоны несчастного, они доходят до его ушей, но не проникают в сердце. Нет, его, Рэндалла мучает собственное бессилие - он, как художник, не может схватить этот ужас. Ведь он пишет самого Распятого, а только Распятый может вернуть ему дар, который постепенно забирал. Это его с Распятым вечная тяжба. Блэк Джек бросает кисть в бешенстве, и кинжалом перерезает горло жалкой пародии на Распятого.       Глава 16. Мэри и Алекс       Когда тело Блэк Джека Рэндалла привезли с болот Каллодена, Алекс и Мэри изумились, что он еще жив. 10 дней его железный организм боролся со смертью. Он все ворочался и бессвязно бредил, а юные супруги бодрствовали у его кровати. Что-то обреченное виделось им в том, как Рэндалл открывал свои черные непроницаемые глаза и невидяще смотрел в пространство. Мэри плакала тихо, негромко, вытирая уголки глаз платком. Горе Алекса было, конечно, несопоставимым - ни проронив ни единой слезинки, он безмолвно страдал, весь застыв над кроватью брата.       В его тонком лице все же можно было угадать жесткие черты Джонатана, но контуры скул, лба и носа казались лишь непрорисованными, словно по Алексу можно было распознать прошлый, детский слепок старшего брата. Он одевался скромно, чаще в черное, как и подобает священнику. На щеках его всегда сохранялся чахоточный румянец, глаза зачастую принимали молящее, беспомощное выражение. Алекс смотрел в окно, где за водопадом дождя билась в стекло толстая ветка, и всякий раз вздрагивал от этого повторяющегося звука.       Супруги были прикованы к зрелищу дикой, могучей силы, которая, разрушая душу, вот-вот должна была покончить с телом. Они поженились всего год назад, в их мирный очаг ворвался ураган и привел их в смятение.       Вдруг, среди бессвязных бормотаний, Рэндалл очнулся было, оглянулся, чуть приподнявшись на кровати, потом вытянул вперед руку, словно бы отталкивая что-то.       - Нет! - сказал он, уставясь в пустоту, словно бы обращаясь к кому-то невидимому. - Нет! Не говори, что ты не мог бы остановить меня. Мог! Но ты предпочел устраниться, наблюдать и молчать.       Мэри подавила всхлипы, Алекс все держал ее за руку.       - Он бредит, не нужно его беспокоить, Мэри, это даже опасно, он не помнит себя.       - Свобода, говоришь? - продолжал Рэндалл. - Но что же это за свобода? Ты лжец и лицемер - ты даешь свободу и льву, и косуле, делая вид, что они ничем не отличаются.       Тут вдруг Рэндалл оглядел все осознанней, и вдруг в диком испуге уставился на Мэри. Он воскликнул в какой-то панике:       - Нет! Уходите! И ты, Алекс, и ты, Мэри, прошу вас, уходите, не слушайте! Я тут такого наговорил, это бред, я и сам ему не верю...       Он тут же отвернулся, вцепившись в одеяло, словно пытаясь спрятаться от них.       - Что я сказал? - умоляюще спрашивал он. - Почему вы молчите? Почему не отвечаете?       - Джонни, - отвечал Алекс, - если тебе тяжело наше присутствие, мы тут же уйдем. Нам уйти?       Рэндалл не отвечал, он отвернулся, глядя в окно - дождь заканчивался - последние капли, гулкие, тяжелые медленно ползли по стеклу - вот одна... другая... третья... уже не бурный поток, а последняя капель. Просветлело. В открытое окно хлынуло весеннее тепло, переходящее в теплое влажное лето юга Англии с тучными пашнями, песком лиманов и меловыми скалами. Алекс, стараясь удержаться от рыданий, смотрел на мирно бродящих овец, на ухоженные изгороди - старший брат Уильям был рачительным хозяином. Взглядом Алекс перепрыгивал через равнины и холмы, пытаясь отследить очертания заброшенной часовенки. В детстве они с Джонни любили прятаться там. Стрельчатое готическое окно, полуразрушенное, но все же сохранившее форму круга. Когда они заглядывали в окно, то мир открывался им как сияющая, прекрасная, полная звуков картина, целая симфония цвета, танцующих бликов и воздуха.       Они с Мэри поднялись было с кресел, собираясь уходить, но Рэндалл опять вцепился в их руки.       - Нет, не уходите, - и дикое, непривычное выражение нежности появлялось на его лице, - останьтесь. Я хочу смотреть на вас, ваш свет хоть как-то отбрасывает на меня свой отблеск, хотя порой нестерпимо жжет меня. Что за мучение! Нет, не могу! Убирайтесь! Убирайтесь немедленно, смотреть на вас особенно невыносимо, ваши взгляды словно режут меня на части.       И Рэндалл в бессилии откинулся на подушки.       Алекс вздохнул с облегчением, видя, как к брату возвращается жизнь. Мэри же в эту минуту словно бы взглянула на Джонатана впервые. Ее поразила эта сила, не находящая себе выхода. Ее запястье, там, где рука Рэндалла схватила ее, еще болело. Наверно, останутся синяки. Мэри странно жгло, словно ей передалась та лихорадка, что пожирала старшего брата Алекса.       Они осторожно, стараясь не беспокоить больного, вышли из комнаты.       Прошел месяц. Больной явно шел на поправку благодаря крепости сложения. Алекс, зная брата, не видел в этом ничего необычного. Но Мэри, кроткую и слабую, это поразило.       Рэндалл тоже прослеживал путь к маленькой часовне, как и Алекс. Птицы так легко могли до нее долететь. Ему вспомнилось, как они с Алексом убежали и теперь стояли у маленьких ворот. Они хотели было войти, но остановились, оглушенные невероятным зловонием. Они наткнулись на кишащую червями падаль, на жуткое, бесформенное, свалявшееся нечто. Мертвая собачонка с облезшей шерстью, открывшей гниющую плоть и скелет.       Джонатан взял палку и перевернул это нечто, заставив Алекса завизжать от ужаса. Не собака, а всего-навсего полевой суслик. Как он сюда забрался? Скорее всего, застрял в щели между порогом и земляным полом. Алекс всматривался с покрасневшими глазами. Он словно мысленно прослеживал печальную историю этой бедной твари - она подыхала медленно и в мучениях, как подыхают в капкане. Алекс проговорил слова молитвы:       - «Господи, упокой душу, пришедшую к тебе. Силою твоей появляемся на свет, и этой же силой возвращаемся в прах».       Тон Алекса был плачущий, покорный, но эти слова потрясли Джонатана так, словно сквозь него прошла раскаленная игла. Он резко выпрямился, эти слова отозвались в нем роковым набатом, неумолимым и страшным. Но он склонился не перед величием божьим, его сокрушила другая сила - всепожирающая смерть.       А Мэри в дни болезни словно бы увидела Рэндалла впервые. До этого он казался ей всего лишь угрюмой тенью младшего брата, нечто надежное, но безмолвное... и скучное. Сейчас же ее восхитила мощь, заключенная в нем. Мэри стало нравиться то новое и непривычное ощущение, тот момент, когда она встречалась с Джонатаном взглядом. Она пока что не понимала перемены в ней совершавшейся, но не находила в этом ничего дурного.       Однажды, когда она снова вошла, старший Рэндалл, казалось, спал. В темных его волосах, в смуглой коже почудилось ей, что-то животное и примитивное, что потрясло ее как удар. Да что это с ней? Джонатан тепло ей улыбнулся, но случайно перехватив ее взгляд, вдруг замер. Что же это? Мэри, жена его брата, впервые боялась смотреть ему в глаза, а он ни в ком этого не терпел. Он ненавидел это. Странное, нелепое, еще не осознанное им самим подозрение... Но мерзкое и глупое, оно преобразилось вдруг во вполне определенную, страшную догадку. Потом эта догадка перестала беспокоить его, осталась лишь настороженность зверя. Мэри, простушка Мэри... Он должен посмотреть ей в глаза, перехватить ее взгляд.       Он подождал, пока она выйдет из комнаты. Огляделся по сторонам. Некогда это была комната отца, а теперь Уильяма. Его брат был гостеприимен и отдал Джонатану лучшее помещение в доме. Теплый апрельский воздух дышал ожидаемой грозой, а Уильям пропадал целыми днями, наблюдая за полевыми работами. Джентри, нетитулованные дворяне, часто выходили в землевладельцы из разбогатевших купцов. Земельные угодья формально давали им право причислять себя к джентльменам, но по своей психологии они так и оставались буржуа. Обстановка в доме покойного Денниса Рэндалла, баронета оставалась такой же степенно-солидной. Всюду мебель темного ореха, зеленая обивка хвойного цвета. Напротив кровати Джонатана висел портрет покойного Денниса Рэндалла, написанного каким-то не очень талантливым голландцем - тонкие пуританские губы, продолговатое лицо, тяжелая челюсть. Узкие прищуренные глаза подозрительного скупца, считающего каждый пенни, неустанно наживающего деньгу. Скуп отец был не только на деньги, даже на улыбку. Но Джонатан любил отца, и ему никогда в голову не приходило, что с тремя мальчиками надо вести себя по-другому. Он и сейчас не считал отца черствым, это был отличный хозяин, удвоивший свое состояние на торговле шерстью, образцовый деревенский помещик. Рядом с единственной изящной вещью, французской конторкой, висел портрет покойной матери, маленькой, щупленькой женщины с запавшими щеками и глазами чуть навыкате. Тонкая длинная шея словно клонилась под тяжестью массивной прически.       Наконец, Джонатану удалось поймать взгляд Мэри, перехватив его в большом овальном зеркале. В этот день не было ветра, неподвижное, застывшее перед грозой небо.       Зеркало! Джонатан помнил его еще ребенком, когда всматривался в его обманчивую гладь. Оно всегда было ровным и спокойным, но в нем таилась зачастую неприятная правда, которую он не хотел знать. Лишь когда на него падало солнце, оно окутывалось облаком ослепительного огня. Оно переливалось и плавилось и, словно бы, мечтало зажить собственной жизнью и перестать быть отражением, пробудиться от мертвого оцепенения. В неодушевленном предмете в такой момент пробуждалась душа.       Сейчас зеркало было его хладнокровным союзником. Перехватить взгляд Мэри, что сидит за шитьем... Но что это... она поворачивает лицо к зеркалу и смотрит на него с какой-то жадностью, но тут же быстро опускает глаза.       Неужели он уже настолько сгнил изнутри, что ни в ком не может увидеть чистоты? Конечно же, ему все это почудилось. А что, если это возможно? Он стискивал зубы, он должен был дойти до конца. И он решился осуществить задуманное.       Мэри этим утром стояла в саду в белом платье - обманчивая невинность.       Сад был диковатый, кажущийся заброшенным, искусно воссоздающий нетронутую природу. Дубы и липы сплетались, образуя тесный полог над озерцом в кувшинках, затянутым тиной. Мэри гуляла, уходя все дальше в парк. Он шел за ней, но притворная простушка словно бы его не видела. Мэри остановилась, присела у маленького искусственного грота. Тут его отвлекло повизгивание, переходящее в поскуливание. Это любимая левретка Уильяма, недовольная тем, что ее вывели из дремоты, приподнялась на тонких лапках. Здесь же садовник устроил маленький искусственный ручеек. Грот был сооружен по проекту Уильяма, приказавшего сделать его похожим на пещеру. Мэри смотрела на рассохшуюся кору старого дуба, потом подняла голову, наблюдая за полетом легкой оборвавшейся паутинки. Рэндалл подошел, сел рядом с ней. Нежный зеленый мох покрывал старое дерево, от теплой после дождя земли шел пар. Это мучило его - непобедимое счастье природы. Он чуть зажмурился, прислонившись к дереву - мох был прохладен и чуть влажен. Он открыл глаза. Мэри, застыв, бессмысленно улыбаясь, смотрела, как обрывок паутины плыл по воде ручья. Мэри сняла атласные туфли со слишком высоким каблуком и потому неудобные.       И он решился. Он подошел к ней и, словно бы невзначай, легко провел пальцами вдоль ее шеи. Она не вскрикнула, не обернулась, даже не задрожала, она ждала. Долго, невыносимо тянулись минуты, пока Рэндалл не коснулся губами ее шеи и вьющихся волос. Мэри и не думала сопротивляться, замерев в его руках. Он понял, что сейчас легко мог бы задрать ей юбку.       И вдруг, как ни в чем небывало, отпустил ее, сказав:       - Мэри, прошу вас простить меня. Я забылся, я сделал мерзость. Я сам себе противен.       - Джонатан, я..., - залепетала она тут же жалко, неубедительно. Она подалась было навстречу ему, но тут же дернулась назад. Пристыженная, раздавленная, Мэри все поняла.       Следующий день обернулся для нее сплошным кошмаром, она чувствовала - Рэндалл наблюдает за ней. Она видела его неподвижный взгляд, а когда он переводил глаза на Алекса, почти цепенела.       Один раз ему с большим трудом удалось справиться с искушением сбить ее с ног ударом, искрошить ее сапогами в кровавое месиво. Он зажмурился и... не выдержал.       Мэри сидела к нему спиной. Он наклонился над ней, жадно принюхался к ее волосам, запустил руку в высокую прическу, потянул вниз. Она закричала, в ее голосе было недоумение, даже обида. Это еще больше раззадорило Рэндалла, он стащил ее с кресла за волосы, и поволок по паркету, на ходу то и дело пиная тяжелым сапогом. Она рыдала, умоляла его, лживая шлюха. Он бил ее ногами до тех пор, пока из ее рта не пошла кровавая пена, и она не стала дергаться. Рэндалл остановился. Она уже не кричала, только беззвучно разевала рот и дергалась в жуткой пантомиме. Руки Мэри конвульсивно сжимались и разжимались, она напоминала насекомое с оторванной головой. Рэндалл смотрел на все это отстраненно, с неудовольствием, перерастающим в брезгливость. Глаза Мэри, такие нежно-голубые, теперь вылезли из орбит и казались красными из-за лопнувших в них сосудов. Она шевелила губами, ее горло дергалось, но сказать она ничего не могла. Тогда Рэндалл задрал ее платье и несколько нижних юбок. Она попыталась сопротивляться, но только пару раз взмахнула руками в воздухе, но и это не очень ей удавалось, она утратила способность к простейшим движениям.       Рэндалл, смеясь, заметил:       - Не бойтесь за вашу честь, мадам. Вы будете голой, опозоренной, потому что мне надо показать вашу подлинную природу.       Но... на этом чудовищном и соблазнительном видении Рэндалл очнулся, глубоко выдохнул, провел рукой по лбу. Нет, он не сделает этого. Мерзкая шлюха. Еще одно подтверждение гнусности женщин. А его брат, его Алекс, эта чистая душа, ни о чем не догадывается. Мэри боязливо оглянулась на него, только чуть-чуть поежилась, как от сквозняка. Нет, никогда. Ради Алекса и его счастья, он не смеет. Он уедет завтра же, ведь он уже окреп.       На следующее утро Алекс и Мэри удивились, увидев черную, мрачную карету, почтовую, настоящий катафалк. Алекс едва решился подойти к брату, тот снова замкнулся в своей суровой отстраненности. Одетый во все черное, как в траур, угрюмый, Джонатан смотрел вперед, потом повернул взгляд к нему и решился, наконец, улыбнуться. Но на его лицо бросала тень черная решетка окна. Когда Алекс коснулся твердой руки брата, затянутой в перчатку, то неуверенно оглянулся на Мэри - та вдруг разрыдалась. Алекс всплеснул руками, глядя на Джонатана. Но старший Рэндалл не пошевелился и дал знак кучеру ехать.       Эпилог       Маркиз, а если точнее, гражданин де Сад, до революции знатный узник, мгновенно лишившийся всех титулов, видел теперь из своего окна кровавую оргию революции. Гильотина работала бесперебойно, только и слышался стук ее ножа. Маркиз выглядывал из своего окна, беззвучно хихикая, довольно хлопая себя по лбу. «Эврика!» - словно бы восклицал он про себя. Он довольно смеялся себе под нос, словно нашел подтверждение своей теории. А теория прямо у него на глазах превращалась в практику.       На самом деле ничего не поменялось. Все было вечным. Все, происходящее сейчас, лишь производное от жажды властвовать и мучить себе подобных. Всех их влекли к гильотине для того, чтобы она, как мифическое чудовище, пожрала их, аристократов в парчовых кюлотах и шитых золотом туфлях. Бедняги даже тут не забывали о придворных манерах. Они изо всех сил старались, чтобы чулок был туго натянут на смертном одре. Один молоденький граф, мальчик лет 16, особенно врезался в память, он походил на ангелочка. Невинный и беззаботный, он ничуть не боялся и смеялся, грызя яблоко, красивое, спелое, под цвет его щекам. Смеялся и ел, показывая чудесные зубы.       Малыш то ли не понимал, что произойдет, то ли, наоборот, слишком хорошо понимал. Или и вправду жизнь и смерть настолько абсурдны, что не стоят серьезного отношения. Только одно реально в этом мире - власть над себе подобными. Только это ценность для людишек - и не важно под какой вывеской – монархии или революции. Вся политика, религия и философия - лишь повод для палачества. Он, гражданин Сад, открыл это.       Он смеялся весь день, смеялся и вечером, пока не наступили сумерки, и рев толпы, опьяневшей от крови, не стих. Теперь маркиз слышал лишь шум воды, струившейся по тяжелым стенам. Старые и мрачные своды, казалось, заколебались. Стена странно задвигалась, казалось, в ней билось огромное чудовище, одна его пупырчатая рука отпечаталась в сером камне. Толстый живот с натянутой кожей весь колыхался, казалось, был пленен целый Гаргантюа. У чудовища был огромный, отвисший фаллос. Великан сам стал его теребить, довольно мыча.       Да, это была одна из страшных и манящих сцен, что не раз проносились в воображении маркиза. Он вызывал в своем узилище целые миры, бесконечные вереницы пытаемых и пытающих. И в центре всего этого кровавого карнавала был ОН. Маркиз хорошо знал и теперь очень четко видел ЕГО, находя этого монстра во всех своих героях-либертенах. Высокий, смуглый человек, узкоплечий, какой-то весь длинный, с необычными узкими глазами, все время словно бы прищуренными. Близко поставленные, они иногда чуть косили. Черные волосы гладко зачесаны и собраны в хвост. Человек чуть улыбался, иронически приподняв одну бровь, выражая утрированное удивление.       Это был англичанин. Маркиз называл его мысленно только так, а не по имени. Сейчас он, как живой, появился перед взором маркиза. Да, этот англичанин, напоминавший ящерицу, вдохновил его на многие произведения. Узник чуть зажмурился, услышав словно бы шуршание сухих листьев, но, когда открыл глаза, англичанин вовсе не исчез - он был на своем месте в углу у решетки и все так же саркастически улыбался, а по нему ползало много пауков, сороконожек, и бесчисленное море других неизвестных насекомых странной, причудливой формы. Англичанин при этом даже не шевелился, сохраняя элегантное спокойствие. Несколько серых, пыльных мотыльков проползло по его лицу, а он даже не поморщился. Огромная многоножка выглянула из-за его спины, проползая через подмышку. Он только чуть указал вбок рукой с видом любезного хозяина, препровождающего гостей в комнату. Многоножка опоясала его длинное худое тело.       Англичанин был подлинным злодеем, возведшим злодеяние в искусство и непревзойденным знатоком человеческой природы. Он был полковником в отставке. Его звали Джонатан Рэндалл, этот человек в свое время приложил руку к падению герцога Сандрингема, его влияние сказалось и на потере Францией своих индийских владений. Битва при Плесси обернулась для французов поражением именно благодаря его интригам.       Маркиз знал, конечно, что Рэндалл уже 10 лет как мертв. Создавая в своем воображении чудовищных палачей, он всегда видел перед собой его лицо. И сейчас перед ним стоял единственный достойный собеседник.       Рэндалл, посмеиваясь, достал откуда-то из-за спины маленькое игрушечное приспособление, похожее на мышеловку. Оказалось, это была детская игрушечная гильотинка. Он держал за хвост мышку, и опустил ее, отчаянно, пищащую на это игрушечное приспособление. Раздался противный хруст. А потом он показывал маркизу маленьких живых людишек, размером с кукол. Они так же смешно пищали, пока их совали под гильотину. Так же потешно дрыгались, когда опускался нож.       Молчание становилось невыносимым. Все время, пока он здесь находился, маркиз мог говорить только с творениями собственного воображения. Уже с месяц он работал над своей новой книгой. Она рождалась прямо сейчас, наполненная навязчивым запахом крови и неумолчным ревом толпы. Среди тюремных стен ему виделись две сестры, очень похожие, почти близняшки. Он назвал их Жюльетта и Жюстина.       Вот они явились перед ним. Стоят перед ним в одинаково белых девических платьях и чепчиках с нежно-розовыми ленточками. Маркиз манит их пальчиком, как похотливый старик гризеток. Они обе, улыбаясь, безмятежно и сомнамбулически подходят. Движения у них синхронные, они не приобрели еще человеческих черт. Они полуслепые куклы, марионетки. Но тут вдруг одна из них выдергивает ленту из черных волос и с медленной, очаровательной улыбкой блудницы, накидывает ее на шею сестры и душит.       Все это так явственно ему виделось, что у него тут же родились два названия. «Жюстина, или несчастья добродетели». «Жюльетта, или преуспеяние порока». Когда он писал, ему казалось, Рэндалл сидит совсем рядом и слушает его историю. И не просто слушает, а сам в ответ начинает рассказывать странную легенду, будто перенесшись магическим образом в будущее, он видел своего потомка.       Впервые эту легенду он услышал от Рэндалла в 1757 году, только что вернувшись с войны. Рэндалл был знаком с родителями юного маркиза.       Разговор этот происходил совсем в другой обстановке. Маркиз снимал квартиру с изящной мебелью рококо и безделушками, с не совсем пристойными картинами, изображающими быт греческих гетер. Он играл маленьким кожаным мячиком, каждое слово Рэндалла сопровождалось легкомысленным подпрыгиванием мяча. Пока Рэндалл еще только начинал свой рассказ, мяч раз 10 подпрыгнул. Рэндалл раздражено поймал мяч и отбросил его в угол.       - Мой потомок Фрэнк Рэндалл живет в 1948 году.       - Бредите, полковник! - Юноша, благодаря своей знатности, считал себя вправе ему дерзить.       - А я его видел, он оказался честным малым. Я прошел сквозь время через некие каменные столбы. Проследил, как это делается, благодаря его жене-суке.       - Чего только не случается в вашей дикой Шотландии! - пожал плечами маркиз и нежным жестом склонился к смуглому, непреклонному лицу Рэндалла, затем перевел глаза на резную кровать, где в лукавых кущах о чем-то шептались нимфы, искусно вырезанные из дерева. Вся обстановка изнеженной роскоши, точно у кокотки, претила Рэндаллу и, чтобы отвлечься, он стал смотреть на огонь в камине. Вот что всегда завораживало его – игра языков пламени, их меняющаяся форма, он увидел колдуний, танцующих на камнях. Он вспомнил могильный холод от них, стройную, статную фигуру Клэр Фрэйзер, потом странное жужжание, едва он коснулся камня.       - Мой потомок Фрэнк... внешне похож на меня, он моя полная копия. Сначала он показался мне человеком незначительным, он был скучен и жалок. Его жена, эта шлюха Клэр, продолжала вспоминать рыжего шотландца, с которым у нее был роман в другую эпоху. А он с этим смирился и воспитывал, как своего, ублюдка от другого мужчины. Такая жертвенность совсем не героична, и даже смешна. Мне довелось узнать, как он умер. Он разбился в автомобиле, это такая безлошадная карета в 20 веке.       - Ха-ха! - засмеялся маркиз. - Так, значит, у них в 20 веке безлошадные кареты, а пороки все те же?       Рэндалл задумчиво покачал головой, он смотрел в окно, где золоченую карету прославленной куртизанки влекли лошади с плюмажами. Выезд был такой, что все цветочницы, юные гризетки, приложили букетики цветов к груди молитвенным жестом. Иные бежали за каретой. Смотрели и старые торговки с рыбных рядов, разбухшие среди крабов и кальмаров, они и сами походили на утопленниц, которых подняли со дна крюками, и те вдруг ожили. Торговки рыбой осыпали карету и шуточками, а то и ядреными ругательствами.       - Но все у них в 20 веке происходит немало странного! - заметил Рэндалл.-Представь, у них судят человека, решившего полностью истребить дикарей! Ох и глупцы, они еще навлекут на себя беду...       - Ну и ну! - присвистнул маркиз. - Так, значит, наоборот, добродетель разрослась, как сорняк? А напишу-ка я об этом книгу.       - Да, напиши, расскажи, как порок торжествует, - кивнул Рэндалл, - возьми за основу хоть мою историю и историю моего потомка Фрэнка. Да, историю о двух близнецах. Что Фрэнк получил за свою добродетель? С другой стороны, я - с почетом вышел в отставку, нажил огромное состояние. И ни за одно из моих деяний мне не пришлось расплачиваться. Вот, прочти-ка!       И Рэндалл положил перед маркизом несколько листков бумаги.       Буквы были напечатаны на машинке. А наискось от английского текста шел французский перевод, написанный от руки. Маркиз развернул и прочел:       «Я очнулся перед зеркалом в большой гостиной. Потом обернулся и понял, что вижу свое лицо, мою полную копию, но только до странности измененную. У этого человека кожа была темней моей, на нем был красный мундир с золотым шитьем 18 века. Он улыбался, держа обеими руками старинную чашу. Я невольно отпрянул. Неужели это была та чаша зла, о которой предупреждал меня преподобный? Я отвернулся...»       И, пролистав письмо, маркиз заметил две наскоро вложенные фотокарточки, где были изображены как живые два одинаковых человека - один в темном камзоле, другой - в пиджачной тройке. Было и подпись - 1948.       - Быть не может! - воскликнул маркиз, этот ветреный циник, и ткнул в фотографию. - А это, похоже, новейшее изобретение? Но, если вы говорите, что в будущем торжествует порок, то почему же судят этого неизвестного мне великого человека? Судить за истребление дикарей! Глупцы! Тогда откажитесь от прополки сорняков!       - М-да, это не совсем практично, - задумчиво протянул Рэндалл, - возможно, что какую-то их часть можно использовать в качестве рабов... А этот широкий судебный процесс проходил в Баварии, но так ударил по Англии. Пропала империя, пропало все, что мы создавали веками. Исчезло все от одного щелчка. Кому-нибудь заново придется собирать...       - Эх, знали бы вы, как меня это радует! - ехидно заметил маркиз. - Француз не может не радоваться поражению англичан, хотя бы и через 200 лет.       Вот и сейчас, находясь в Бастилии, маркиз вспомнил слова из той записки:       «Я стараюсь не подходить к зеркалам. Он ведь преследует меня в каждом из них. Он появляется у Клэр в трюмо, даже в ночном окне на черном фоне. Что происходит, я схожу с ума? Я не удержался и, стоя перед зеркалом, спросил его – зачем он пришел? А он молчал, все так же странно, иронически улыбаясь. Он просто смотрел и не удостаивал меня ответом. А потом та чаша, похожая на старинный потир с камнем рубина, оказалась в моих руках. Я выронил ее, совершенно потрясенный. Поднял глаза, он по-прежнему был там, в зеркале. Чаша в его руках исчезла. Он улыбался. На нем был красный мундир...»