Золото тонет в океане

Взгляд темного золота скользил по людям, наполняющим собой большой и хорошо освещенный зал, проходился по макушкам, подмечал выражения лиц, изменения, накопившиеся за эти семь лет разрыва, успокаивался. Шаг, и их обладатель тут же затерялся в кругу своих друзей. ... Агеро не без сожаления заметил, что Баам в каком-то роде ощущается иначе. Он изменился. Оно и понятно, все люди меняются, тем более если учесть условия, в которые они попали. Правда, есть одно "но": изменение это явно не естественное, не вызванное ростом или, быть может, полным превращением гусеницы в бабочку, здесь явный надлом, палка, переломанная пополам (или срубленный дуб?). Это не может не расстраивать. Не может не вызывать волну сожаления, разочарования в себе и в этом, черт возьми, несправедливом (интересное, однако, сочетание – размышления о справедливости и Кун) мире. – Господин Кун? – внимательный взгляд теплого (но одновременно такого холодного) золота направлен прямо в душу, мужчина чувствует, как напарник ястребом влетает в сердце, кружит вокруг добычи, проверяет состояние. С каких пор Баам, его милый Баам, начал ассоциироваться с хищниками? Нет, если быть точнее, с каких пор Агеро начал ощущать себя его жертвой? – Да, Баам? – синева глаз скрывается за веками на секунду дольше положенного, позволяя вернуть к себе самообладание и трезвость мыслей. – У Вас все хорошо? – Агеро смотрит прямо в глаза собеседника и чувствует, что падает, проваливается в эти зыбучие пески. Но сохраняет спокойствие. Не потому что это безопаснее, а потому что никогда не был против погрязнуть в этом песке по самые уши, не был против раствориться в нем. – Насколько это вообще может быть возможно, – Кун кивает, растягивает уголки губ в улыбке и позволяет всегда идеально ровной спине расслабиться на спинке кресла. Светочи тут же тухнут, лишая комнату специфического освещения с отливами синевы. Теперь здесь только теплый жёлтый свет. – Хорошо, – пески прячутся в глубине бездонных глаз, возвращая мёд, солнечный свет и уступая место полям со второго этажа, – Тогда могу я посидеть с Вами ещё немного? – спрашивает скорее для формальности нежели из заинтересованной вежливости, позволяет себя прогнать. Прогнать? – Всегда, Баам, – мужчина выдыхает, прикрывая уставшие за день глаза, замечает только сейчас насколько напряжены были мышцы тела и принудительно их расслабляет, думая попутно о том, что нужно успеть принять ванную, которую они делят на троих, раньше Рака. Комната погружается в уютное молчание, не прерываемое ничем, пока на Куновы плечи не опускаются широкие ладони, мозолистые пальцы которых, не встретив протеста, тут же усиливают хватку и впиваются, как пираньи, в твердость уставшего тела, массируют, расслабляя, давят в нужных местах, сжимают место у шеи, и Кун вдруг фыркает, вспоминая недавние свои рассуждения, – Спасибо, – шепчет, воображая уже не птицу хищную, а тигрёнка, что лапами без когтей, как кошка домашняя, хозяину угодить пытается. Глаза позади отливают радостью и неким счастьем, но быстро скрываются за пушистыми ресницами. ... Стоило Куну один раз обнять Баама, как тот начал при любом удобном случае просить ещё. Сначала это были осторожные и тихие просьбы, на которые невозможно было дать отрицательный ответ, затем не менее осторожные, но уже более уверенные и открытые, не просьбы, скорее предупреждения, которые подразумевали, что Кун может отказаться, оттолкнуть. Но это ведь Кун. А потому через пару месяцев чужая макушка под подбородком стала для него чем-то настолько обыденным, что могла сравниться с привычкой выпрямлять волосы каждое утро. – Опять прилипли друг к другу, – принцесса закатывает глаза, заходя в общую кухню, размахивает своим мощным хвостом, задевая один из стульев, достает из миски с фруктами яблоко и с громким звуком откусывает, тут же уходя восвояси. На ее слова мужчина, являющийся кандидатом в убийцы, едва заметно (вероятно вовремя взяв себя под контроль) сжал руки на спине адепта света в кулаки, зажимая в них ткань белоснежной хлопковой футболки. Он ждёт пару секунд, разжимает их, делая вид, что ничего не произошло и отстраняется с лёгкой улыбкой, чтобы вернуться к приготовлению завтрака для их команды. Агеро замечает остатки чего-то липкого в его глазах. Быть может, это похоже на ловушку для мух? Он впервые растерянно смотрит на спину перед собой по причине непонимания того, что творится у друга в голове. ... Когда Баам целует его, поддавшись эмоциям, Агеро не удивляется. Возможно, его глаза расширяются от неожиданности, но только на секунду и только от резкого движения в свою сторону: Баам обычно движется плавно, рядом с ним так и вовсе будто замедляется и позволяет себе идти в своем темпе, в том самом темпе, которым он бы шел, если бы был обычным избранным; резкость проскальзывает только в секунды опасности, когда глаза Баама стеклянеют, напоминают забытый Кроко банан по цвету и состоянию, такие же увядающие. Поэтому удивляется Агеро скорее рефлекторно, нежели от самого факта происходящего, однако ответить не успевает, лишь один раз моргает, едва успевая заметить кислые лимонные нотки в радужке глаз напротив своих, прежде чем брюнет отскакивает от него, словно от огня (и Кун мысленно смеётся, вспоминая обычно низкий градус своего тела). Они стоят в пустой тишине минуту, может несколько, затем голова одного из мужчин наклоняется, голубые волосы тут же касаются правого плеча, и Баам отмирает. Вглядывается осторожно, обдумывает, словно каждое движение, пусть и малейшее – грубый шаг по тонкому льду. – Я... – он замолкает, не в состоянии объяснить свои действия. Его адепт света, всегда отвечающий в их команде за тонкости ораторского искусства и пояснения, сейчас стоит напротив и расслабленно молчит. Не давит. Не осуждает. У Баама мурашки по коже бегут, когда он подбирает описание морю пред собой. Ласковое. Его глаза устремляются в потолок, сбегая от глубины волн, плещущихся во внимательном взгляде напарника, два солнца бегают из стороны в сторону, щеки краснеют, и он, почему-то, не чувствует себя неправильно. Представляя себя в ситуациях, подобной этой, он всегда думал, что погрязнет в тревоге, жрущей душу далеко не первый год, думал, что будет отрицать до последнего, найдет способ выкрутиться, возможно солгать. Однако где он сейчас? – Все в порядке, Баам, – видя замешательство и неспособность проводника на серьезный разговор, он просто пожимает плечами, для себя давно уже все выяснив. Есть ли разница, когда именно он услышит обо всем из первых уст? – Нет, подожди, – паника накрывает и побуждает на очередное резкое движение: две ладони хватаются за ладонь сокомандника, удерживая. Дыхание становится быстрее, и Баам понимает, чувствует, что медлить нельзя. Понимает, что если не выговорится, то потонет вскоре, как когда-то давно, когда был создан Виоле. – Я не ухожу, Баам, – адепт света качает головой, напрягаясь, когда атмосфера тяжелеет и перестает оправдывать его догадки, относительно состояния друга, – Я тут, и все действительно в порядке. Ты можешь сказать мне, когда будешь готов, я имел в виду это. На самом деле, я не против постоять напротив друг друга следующую вечность, но, знаешь, близится время ужина, и примерно через пару секунд сюда прибежит Рак и будет создавать шум, пока все не соберутся в столовой. Баам фыркает, смеётся и тут же ослабляет хватку. Вскоре его руки соскальзывают с холодного запястья Куна, а спина выпрямляется. Он думает о том, что хотел бы его, адепта, согреть. ... – Я боюсь, – слова почти теряются в ворохе одеял и Агеро издает ещё больше шуршания, когда переворачивается с одного бока на другой, вглядываясь своим сонным взглядом прищуренных глаз в родные абрикосовые. Он глупо моргает, медленно обрабатывая информацию посреди ночи, Баам бы хихикнул в другой раз, если бы не настрой, который он задал себе для этого разговора. Впрочем, это не мешает ему расплыться в улыбке. – Ещё раз? – хриплый шепот, просящий повторить, звучит в полной тишине довольно громко, думает кандидат в убийцы, когда мужчина перед ним морщится от своего же голоса. С того недопоцелуя прошло несколько месяцев и как бы Баам не вглядывался, как бы не прощупывал вновь все границы дозволенного, боясь натолкнуться на стену, которую ни одной иглой не пробить, он ее не встречал. Все было на своих местах. Он мог обнимать, обращаться с любыми вопросами, донимать мозг команды в свободное время и касаться, находясь со спины. Казалось, доверие, предоставленное ему на хранение, ничуть не пострадало, не дрогнуло, не покрылось трещинами от явно недружеского действия. В конце концов, один раз он уснул на кровати Куна, пока тот собирал интересующую его информацию в своем маяке, а проснулся не на полу, не на своей кровати, не с крокодилом поверх своего тела, нет, он обнимал одного конкретного человека, грея, вероятно, его на протяжении долгих часов. А дальше на протяжении ещё более долгих часов обдумывал, обдумывал и снова обдумывал. – Я боюсь, что ты уйдешь, – повторяет. Глаза не выражают никаких эмоций, когда он смотрят прямо, – Я знаю, что все, что дорого мне не может быть рядом, – он хрипло смеется и смех этот отзывается в сердце парня напротив болью, настолько неестественным и одиноким он звучит. Кун просыпается мгновенно от такого заявления, но молчит, ценя попытку Баама донести до него свои мысли. Именно этого он и ждал так терпеливо, показывая действиями, что друг может ему довериться и что никогда не получит в ответ холодный взгляд и удаляющуюся спину. – Я знаю, что это так эгоистично и грубо с моей стороны хотеть, чтобы ты оставался рядом, когда я приношу столько проблем, – Баам смотрит будто сквозь него, говорит, нет, выплёвывает слова так естественно, что становится понятно, что он уже множество раз повторял их про себя, – Я не хочу вреда тебе. На самом деле, последнее, чего я хочу – увидеть ту же картину перед собой, что и после скрытого этажа, – на секунду потемневшие глаза мерцают, а голос ломается, становится прерывистым, словно человек, их произносящий, задыхается, – Но я так не хочу потерять тебя, – вдох, – Я все ещё не могу дать тебе того, чего бы ты сам не мог получить, хотя я и не являюсь тем мальчиком со второго этажа уже давно, – шумный выдох, – На данный момент я лишь изматываю тебя, вас всех, заставляю в безумном темпе подниматься, не жалея сил, из-за меня, из-за того, что вы прошли со мной первое испытание, вы все теперь ходите с мишенью на спине. Ты ходишь с мишенью на спине, – ладонь Агеро находит дрожащую, сжавшуюся в кулак руку Баама, разжимает и переплетает пальцы, поглаживая, слушает внимательно, хоть и хочет остановить этот монолог, – Я знаю, что ты воспримешь это сравнение плохо, потому что вас, вероятно, действительно нельзя сравнивать, но, – пауза, – Мне страшно, что ты тоже оттолкнешь меня, – эти слова ему произнести было тяжелее всех предыдущих. Он жмурится, будто боль физическую испытывает, брови надламывает, но продолжает, – Я бы даже понял, если бы ты сделал это. – Но ты все ещё здесь и я, знаешь, хочу тебя любить, – Баам глаза распахивает, а в них пламя жёлтое пылает, одиноко в темной ночи потрескивающее. Это пламя все кому не лень потушить пытаются, и Кун кусает губу, боясь своим океаном его залить, – Так сильно хочу тебя любить. – Так люби, – отвечает наконец после долгих минут молчания.