both go down

Клетка молчит. Возможно, именно это его и сломает. Михаил познал глубокую боль покинутости. Та въелась в сердцевину его благодати, а он, в свою очередь, построил себя на ее шатком фундаменте. Каждая его черточка, каждый поступок, самоотверженность — все для того, чтобы заполнить эту дыру. Он может выдержать, когда его бросают. Это то, чего он заслуживает, неудачник, затащенный в Ад человеком. (Из-за своей собственной фатальной потребности дотянуться до Люцифера. Как можно было отпустить его? Тот был совсем рядом, такой же прекрасный и ужасный, каким Михаил его помнил, и он хотел, чтобы Люцифер умер у него на руках, дабы держать его тело, пока в нем угасает жизнь. Сэм Винчестер пытался отнять у него Люцифера, но Михаил не мог ему этого позволить. Поэтому они упали вместе. Каким бы ни было испытание, Михаил знает, что он его не прошел.) Он знаком с брошенностью. Он незнаком с одиночеством. Небеса замерзли и окоченели, как труп, но его братья и сестры все еще перешептывались друг с другом. Похороны не бывают безмолвными. Могилы — да. Клетка — это могила. Михаил не может этого вынести. Отчаяние вселяет в него безумие. Он пытается сдерживаться. Молится, но слышать лишь себя в пустоте — хуже, чем ничего. Он знает, что его молитвы ни до кого не доходят, ни до братьев и сестер, ни до Отца. Он знает, что все, о чем ему остается просить, — это прощение, и оно не будет ему даровано. У него была одна задача. Одна. Это так часто прорывается сквозь его благодать, что почти удается обмануть себя тем, что он слышит обвинения, будто те исходят откуда угодно, только не из его собственного разума. Но потом. Потом. Его охватывает паника. Он не в силах объяснить это. Понимает, что это невозможно. Он был там, когда была построена клетка, и знает, как она функционирует. Но все равно. Она становится меньше. Он видит, как она сужается. Решётки прогибаются внутрь, и когда он отступает, то наталкивается лишь на другую стену, холодную и безжалостную. Та тоже надвигается на него, и Михаил кидается в очередном безнадежном направлении. Его не покидает мысль о том, что если клетка будет становиться меньше, то Люцифер окажется достаточно близко, чтобы увидеть его, прикоснуться. Впрочем, он вообще не думает. Впервые за все время своего существования Михаил познает беспомощность. Урок накрепко впечатывается в его существо. Ему ясно, что он умрет, если останется здесь. Он будет раздавлен. Ему нужно выбраться. Ни секунды не раздумывая, Михаил бросается на свою тюрьму. Его спину обжигает с каждым ударом крыльев о жестокий металл. Он едва это замечает, все сильнее и сильнее колотясь о стену. Скребет по ней ногтями, прочерчивая в прутьях глубокие борозды. При каждой последующей попытке ему приходится пробивать новые бреши, старые исчезают, как только он отступает назад для замаха. Если бы существовал способ оставить на клетке неизгладимые шрамы, может, он бы увидел, что был не первым, кто пытается вырваться на свободу. Может быть, понимание бесполезности своей борьбы привело бы его в чувство. Но на клетке нигде не видно следов, и он упорно продолжает. Даже когда начинает чувствовать боль, то не может остановиться. Его крылья превращаются в лохмотья, грозя сломаться под силой ударов о стену. Благодать начинает рваться, клетка отбивается от него и наносит ответный урон, который пытались нанести ей. В тот момент, когда он хочет остановиться, он уже не может. Он сопротивляется собственной воле, бросаясь на прутья снова, и снова, и снова, и снова… Люцифер достаточно силен, чтобы заставить его остановиться только потому, что Михаил избил себя до полусмерти. Его брат появляется словно из ниоткуда, набрасываясь на изломанную фигуру Михаила, пока тот слабо борется с противником, которого невозможно даже помять. У Михаила уже нет сил бояться, что Люцифер воспользуется возможностью убить его. Ему так больно, и он не может остановиться, и, по крайней мере, если Люцифер с ним покончит, боли больше не будет. Вместо этого Люцифер оттаскивает его от стены и тянет дальше в клетку. Михаил сопротивляется, но недолго. Вся дикая потребность вырваться покидает его, когда Люцифер расправляет свои крылья над Михаилом, чтобы удержать на месте. Михаил рушится. — Михаил… Это все, что успевает произнести Люцифер. Его имя, и ничего больше, и Михаил, погруженный в безмолвие на секунды-годы-вечности, дергается к нему с вновь обретенной энергией. Люцифер тут же пытается высвободиться и отойти. В кратком соприкосновении их благодати Михаил успевает почувствовать вспышку страха. Он боится Михаила, даже в таком состоянии. Михаил не намерен причинять ему вред (если, конечно, у него еще есть на это силы). Он прижимается к нему, благодать открыта и отзывчива, в отличие от самого Люцифера, пытающегося в ответ заморозить. Михаил лишь приникает ближе, отыскивая в защите Люцифера мельчайшие трещинки, которые существовали всегда. Они по-прежнему здесь, и благодать Михаила просачивается сквозь них до тех пор, пока он не чувствует своего брата и не убеждается, что тот настоящий, а не очередная уловка клетки. — Говори, — умоляет его Михаил. Люцифер колеблется. С опаской возвращается. Его крылья (искалеченные, как и у Михаила, теперь он отчетливо видит, хотя шрамы давно зажили) снова опускаются на крылья Михаила. Он проверяет, как сильно можно надавить, и Михаил прогибается под ним — все, что угодно, лишь бы тот остался здесь, лишь бы иметь возможность снова услышать его голос. Михаилу нельзя возвращаться к тишине. Он скорее предпочел бы, чтобы Люцифер позволил ему продолжить самоубийственную попытку вырваться на свободу, чем вернуться назад. Люцифер притягивает его к себе, пока они не сплетаются в объятиях. — Выхода нет, — говорит Люцифер. — Ты не думаешь, что я бы нашел его, если бы он существовал? — Михаил вздрагивает, когда голос брата окутывает его. Енохианский архаичен, некоторые слова почти неразборчивы, но Михаил его понимает. Их язык выходит за рамки того, который разделяют все ангелы, зародившийся в те времена, когда они были первыми и единственными сотворенными существами, когда Люцифер был такой же частью Михаила, как и себя самого. Люцифер мог шептать ему полную бессмыслицу, а Михаил всё равно понимал бы каждое слово. Перья Люцифера задевают его собственные. Боль постепенно притупляется. Присутствие Люцифера успокаивает ее или, как минимум, отвлекает Михаила настолько, что он уже не замечает, как сильно болит. — Тебе не позволено умереть, — говорит Люцифер уже тише. — Тебе не позволено снова оставить меня здесь одного. — В ответ Михаил впивается в благодать Люцифера грубее, чем следовало бы, учитывая, как нежно его обнимают, но ему нужно, чтобы брат понял. Если уж выполнять это обещание, оно должно быть обоюдным. Люцифер морщится, но затем Михаил чувствует, как он вгрызается в его благодать в ответ, все сильнее и сильнее, пока не возникает новая, острая боль, которой Михаил наслаждается, потому что она исходит от Люцифера. Еще ближе, они переплетаются, как если бы Люцифер не был настолько сломлен, что перестал подходить, и как если бы Михаил принадлежал Люциферу прежде, чем их Отцу. Вскоре Михаил едва может определить, где кончается он сам и начинается Люцифер. Раны, которые он нанес себе, пытаясь выбраться, кровоточат в чужой благодати. Люцифер не перестает разговаривать с ним, хотя его слова (требовательные, собственнические, голодные) выдают, что Михаил не один тут страдает. И Люцифер мурлычет от удовольствия каждый раз, когда настаивает, что они останутся гнить здесь, а Михаил отвечает только: «Вместе. Останемся гнить здесь вместе». Больше никакой тишины. Если он не может иметь свободу, у него будет Люцифер.