Перемена

      Я устало уронил голову на парту, прямиком на смягчившую удар раскрытую толстенную тетрадь, стоило только пронзительной трели звонка разнестись по школе. Звук школьного звонка, по истине, должен считаться очередным чудом света: не меняясь на протяжении десятков лет, с каждым разом он будто становился все противнее, все больше резал слух несчастных, заточенных в этой темнице подростков. Самой что ни на есть темницей школа и ощущалась — темнота за окном, темнота в холодных коридорах… И лишь кабинеты, где неустанно, изредка мерцая, жужжали лампы накаливания, собирали школьников, словно мотыльков, летящих на свет. Мечта Добролюбова, не иначе…       Да, Лилия Павловна, ваши красноречивые рассказы о героине драмы Островского вовсе не прошли мимо. Можно было бы пропустить ту получасовую лекцию после шестого урока об уважении «хотя бы к великим классикам великой русской литературы».       Казалось, будто каждую секунду предстоящего дня я могу предсказать заранее. Первой из кабинета выйдет Лилия Павловна — отнекиваясь необходимостью идти на следующий урок, она побежит в пустую учительскую пить чай и читать столь обожаемые ею любовные романы. Следующего урока у нее в расписании нет, я точно знаю. Сам не раз попадался на эту удочку, валяя дурака на ее уроках, надеясь, что, торопясь к другому классу, она не станет меня отчитывать.       Следом за ней в коридор умчатся несколько парней — гонять младшеклашек. Не издеваясь, конечно, по-доброму — у одного из них мелкий братишка. Их возня с детьми вызывала улыбку у меня, напоминая о сестренке. Оля… лучик летнего солнца, самое светлое пятно моей мрачной жизни.       После же… ко мне подойдет Катя. Ее недовольное личико, холодное, как та зима за окном, но отчего-то все еще прекрасное, нахмуренные изящные бровки и слегка надутые губки я могу представить слишком ясно. Наверняка она скрестит руки на груди, раздраженно топнет ножкой — каждый ее жест я выучил достаточно хорошо, чтобы раз за разом представлять у себя в голове, даже на нее не смотря. Надеяться на то, что хоть что-то изменится бесполезно. Она будет смотреть на меня, фыркнет пару раз, ожидая, что я заговорю первым, и, поняв, что этого не произойдет, начнет привычный нам обоим разговор.       «Петров, ну сколько можно не обращать на меня внимания!»       «Прости, не выспался»       «А ты никогда не высыпаешься, Петров!»       Тебе не идет быть твоей матерью, Катенька. Не идет называть всех по фамилиям, будто бы это придает тебе важности, не идет таскаться с классным журналом, не идет штудировать заумные книжки. Предел твоих мечтаний — спасаться в любовных романах со вкусом дешевого чая и знала бы ты как сильно тебе это не идет. Тебе бы… Певицей стать, с твоими-то вокальными данными. Или актрисой. Ты была бы прекрасна на сцене, в свете софитов. Тобой бы восхищались, тебя носили бы на руках. Знаешь, Катенька, я слишком хорошо могу представить тебя в роли Веры Шеиной, плачущей над гранатовым браслетом, или же Софией Фамусовой, гонящей прочь своего возлюбленного. Тебе бы дарили огромные букеты после спектаклей, которые ты ждешь от меня, тебя любили бы так, как ты этого заслуживаешь. Сцена наверняка приняла бы тебя — ты словно создана для этого, моя прекрасная, пропитанная фальшью девочка.       «Опять всю ночь рисовал? Все думаешь великим художником стать? Лучше бы за ум взялся! Скоро экзамены!»       Слова мои, конечно, ушей Кати никогда не достигнут. В ее картине мира есть только врачи, учителя, милицейские и пожарные, бухгалтера, дворники и труженики заводов. Крепкие семьи, где матери в одиночку заботятся обо всем, а отцы пьют по вечерам за телевизором, порой вымещая злость ударами кулаков об некоторых членов семьи. Девочки, обложившиеся заумными книжками с самого детства, примерные послушницы-отличницы, девственности лишающиеся только после свадьбы, мечтающие поступить в приличный институт на приличную специальность. И мальчики, которых ждет тоже самое, с поправкой на обязательную службу в армии, из которой те самые послушницы-отличницы их обязательно дожидаются.       «Вообще-то к контрольной по математике готовился»       Я слишком хорошо научился придавать своему голосу фальшивые эмоции. На этот раз в моих словах обида и Катя верит. Ей вовсе не важно скажу я правду или солгу. Не важно, что ночью меня снова мучали кошмары, уснуть из-за которых я не мог до самого утра. Не важно, что ночью на кухне снова билась посуда, а ближе к утру во дворе раздался рев мотора. В ее мире все просто: рисовал — плохой, готовился к контрольной — хороший. Не существует переменных, не существует параметров. Не существует того, что вне ее взора. Вот и сейчас, она слегка опешила, явно такого ответа не ожидав, но, стараясь не терять марку, улыбнулась.       «Принято, Петров.»       Теперь она будет стоять надо мной, смотреть выжидающе. Ждать, что я продолжу диалог. Ей ведь нет дела до того, что я не хочу разговаривать. Нет дела до того, что каждый день я мечтаю лишь только о том, чтобы это колесо сансары, наконец, остановилось. Ей… вероятно, нет дела даже до меня. Моя Катерина скорее завалит контрольную, чем допустит существование в своем мирке чего-то, что ее идеалом не соответсвует. Возможно, сейчас она ждет, когда же я предложу проводить ее до дома. Мой ежедневный обязательный реверанс. Бессмысленный в своем существовании и беспощадный в своей глупой необходимости.       «Хочешь я провожу тебя сегодня?»       В ответ она закатит глаза, будто бы сама не видит смысла в этом вопросе. Притворяется. Слишком много фальши, Катенька. Переигрываешь.       «Ну если ты настаиваешь»       Нет, Катенька, я не настаиваю. Мне вообще, говоря честно, нет никакой разницы. Я лишь подчиняюсь законам электродинамики и существую по пути меньшего сопротивления: если тебе хочется думать, что моя жизнь крутится вокруг тебя, я позволю тебе. Так лучше и для меня — смогу перед сном уделить немного времени рисованию, вместо того, чтобы весь вечер висеть на телефоне.       «Буду ждать тебя у ворот после уроков»       Скажу уже скорее примирительно, где-то в глубине души надеясь, что на этом наш разговор закончится. И наверняка окажусь прав — из-за дверей кабинета выглянут подружки Кати, ожидая главную сплетницу всей школы, чтобы обсудить последние новости. И Катя оставит меня в спасительном одиночестве. Ненавижу оставаться наедине с самим собой, но это лучший исходит для подобной ситуации.       Затем в коридор выпорхнет Полина, оставляя за собой еле ощутимый запах ежевики. За ней почти сразу, распихивая всех на своем пути, вылетит Ромка. Их отношения со стороны выглядели идеально: она — девочка-скрипка, изящная и гениальная, он — мальчик-хулиган, грозный и благородный. Хотя, наверняка, кто угодно другой упрекнул бы меня, сказал бы, что с благородством я сильно погорячился. Ромка, мой лучший друг вот уже почти пять лет, мол, от благородства далек так же, как… Не могу придумать. Просто, как факт: благородство и Ромка — вещи почти несовместимые. И это, конечно же, самая настоящая ложь. Но все вокруг видят лишь то, что им хочется видеть. Первое время я рвался в бой, стремясь защитить честь друга, но со временем понял, что это занятие бесполезно — людям свойственно верить лишь в свою правду, жить в своем мире, и если в их понимании Ромка бандит, то и силы на переубеждение тратить нет никакого смысла.       Иногда я немного жалею, что знаю о некоторых людях слишком много. Например, в восьмом классе я ненароком застукал двух парней старшеклассников, целующихся за школой. Тогда они не поверили тому, что я оказался там совершенно случайно и целых два месяца грозно косились на меня, пока до этих здоровых лбов не доперло, что я не собираюсь болтать об увиденном. А я все бы отдал, чтобы этого не видеть. Не то, чтобы я был ярым гомофобом, как моя ненаглядная Катенька, дело тут лишь в том, что не в моих правилась лезть в чужие отношения. И своих правил я придерживаюсь, хотя порой и приходится… Делать исключения.       Полина и Ромка… Да, пожалуй, со стороны их отношения и правда идеальны. Они заботятся друг о друге, почти все время проводят вместе, Ромка каждый день провожает Полину домой и почти каждый день дарит цветы — за это я, к слову, выслушал не один час лекций от своей ненаглядной на тему «Почему даже Пятифанов может» — в прошлом году они даже были признаны самой милой парой в школе. Но на деле… Отношения их держатся на ниточке, и кажется, будто с каждым днем эта ниточка становится все тоньше и тоньше. Полина мечтает уехать, мечтает уже очень давно и глубоко. Еще в далеком 6 классе, когда она стала моим первым другом в новой школе, она рассказывала мне об этой мечте. А Рома уехать не может. То ли боится, то ли еще чего — сам не знает. «Ну нечего мне делать в большом городе, Тош! Мне и тут то жизнь не сказка — каждый встречный колонию пророчит, а там… Ну кем я буду, а? Тут хотя бы крыша над головой есть, а там?» — эти слова, словно слова моей Катеньки, я знаю уже наизусть. Абсолютно одинаковый разговор, с одинаковым итогом… «Но и Полинку я бросить не могу одну, сам знаешь! Ну и что мне делать, Тош? Что мне делать?». Каждый раз в ответ я лишь жму плечами и глубоко вздыхаю, позволяя колесу сансары завершить свой оборот.       Я столь сильно погрузился в свои мысли, что не услышал трель звонка — почему-то в последнее время мне кажется, будто звонок на урок сильно тише, чем звонок с урока. И это, конечно же, ложь — дело только лишь в том, что на перемене я могу погрузиться в свои мысли настолько, что совсем забываю о существовании вокруг себя целого мира. Катя уже сидела на своем месте и, стоило ей поймать мой взгляд, как она хмыкнула и отвернулась — у меня еще целых сорок пять минут на то, чтобы понять на что в этот раз обиделась моя ненаглядная. Полина и Ромка тоже были на своих местах и, может, кто-то другой со стороны не заметит, но я точно вижу, что у Полины глаза на мокром месте, а Рома злее, чем обычно достает тетради и учебники из рюкзака. Наконец, в кабинет входит учительница физики, уже готовая начать урок. И я снова приготовился ждать пронзительной трели звонка, чтобы устало уронить голову на парту, прямиком на смягчающую удар раскрытую толстенную тетрадь…