the curses of diamonds and rings

Он не сразу понял, что не так — перчатки и кольца на его руках уже были золотыми, ещё до того, как чертова ведьма, Орин Красная, сумасшедше смеясь и выплевывая кровь на мраморный пол, невнятно прокричала свое проклятие, взывая к Баалу. В тот момент, когда её чёрная магия начала действовать, он уже успел отпустить меч, оставив его в её залитой кровью груди. Горташ отступил дальше, за пределы досягаемости её рук, которыми она размахивала в надежде перед смертью выцарапать ему глаза или вырвать глотку. Да, он не сразу понял, что проклят, а затем, намного позже, когда она уже давно умерла — он больше ничего не мог сделать. Через несколько минут после того, как Орин истекла кровью, завалившись на спину, он подобрал в руки волшебный камень, за который так неистово сражался, и в то же мгновение, как пальцы коснулись магической вещицы, золото расползлось по всему камню, утяжеляя его и делая сплошным блестящим куском металла. К сожалению, он был слишком умен, чтобы позволять себе долго не осознавать свое проклятие, оставаясь в блаженном неведении. Какое-то время он боялся касаться собственного тела, даже — особенно — сквозь одежду, ожидая, что его руки сделают из него золотую статую в полный рост или того, что его зажмет в тиски накидка, превратившаяся в убогие яркие доспехи. В один из дней Горташ был так рассеян и истощен, что запутал руку в волосах, как делал всегда, будучи в раздумьях. И ничего не произошло. Облегчение и ещё больший страх пронзили его в тот момент насквозь. Все под его руками — вилки, ножи, перья, бокалы, книги, столы, ткань — вообще все, чего касался даже кончик его мизинца, становилось своей тяжёлой копией, отлитой из чистого золота. Однажды Горташ задел сплошную стену заброшенного замка, в котором он себя запер, и от этого места во все стороны острыми лучами по поверхности начало расходиться золото. Он не мог есть. Он не мог пить. Если он дотрагивался до пищи рукой — она тут же становилась непригодным куском металла. Если он подносил кубок ко рту, чтобы отпить глоток воды — жидкость застывала будто золотистый лед, освещаемый изнутри солнцем. Зверский голод и жажда сжигали Горташа изнутри. Что, возможно, ещё хуже — он даже не мог от этого умереть. В какой-то момент он вообще перестал пытаться что-то с этим сделать. Много времени он потратил на попытки найти в книгах, которые ещё не обратились в золотые слитки, что-то, что могло бы ему помочь. Он переворачивал страницы с помощью нескольких (уже) золотых палочек и закладок, и даже так каким-то образом многие тексты покрывались ужасной сверкающей богатством оболочкой, навсегда застывая в раскрытом виде. Горташ ненавидел это. Он возненавидел даже просто видеть золото. Месяцы (может даже годы; его сон и чувство времени нарушились, утягивая за собой и его здравомыслие) прошли со смерти ведьмы, и мучимый вечным голодом и ограничением касаний Горташ наконец наткнулся на старую легенду о царе Мидасе в дневнике какого-то неизвестного, собирающего мифы древних королевств. В истории о Мидасе не было хорошего конца или избавления — дар богов, обратившийся проклятьем, принёс ему только беды и страдания, заставив царя в одну из ночей, после превращения собственной дочери в золото, сброситься с самой высокой скалы прямо в бушующее море. После этого бледный песок вобрал в себя силу, став золотистым, а вода стала чище стекла, и так пришёл конец правлению царя Мидаса. И больше не было ни одной строчки об этом проклятии. Сама легенда занимала один разворот книги, и словно жестоко насмехаясь, по краям страницы шел золотой узор из цепей и монет. В гневе Горташ отшвырнул от себя книгу, сталкивая ее и все остальное со стола вслед за ней. На пол упали золотые фигурки и слитки разнообразных форм, с редкими вкраплениями других материалов, не попавших под его проклятие. Это только больше его разозлило. Никакого решения. Позже, когда на место вымещенного гнева и разочарования приходит опустошение, он убирается из разгромленной комнаты, никогда больше туда не возвращаясь. ________ Расплачивался ли он за то, что принимал золото и богатство за показатель высшей власти и силы? Деньги заставляли людей следовать за человеком лучше любых слов и манипуляций. Они усиливали его влияние, давали всем стимул для принятия его стороны. Взять его ум, его харизму, его статус, которого он добился собственными силами. Его признание Избранным Богом. Что, казалось бы, было плохого в обычном, прекрасном, блестящем золоте, подкрепляющим его позицию? Но у этой извращенной силы не было конца — она не истощалась, сколько он не давил ладонями на стены, она не ослабевала, даже проводи он весь день, подбирая камни и ветки деревьев. Воистину, безграничная мощь, великая магия — но абсолютно бесполезная и порочная в своём существовании. То, что когда-то было для него силой, стало его самой большой слабостью, заключившей его в ловушку. ________ Гейл слышал много историй о проклятой крепости на Змеиной скале. Ее стены блестели на солнце богатством, а ворота и поднятый над оврагом мост были выплавлены из чистого золота с невероятной точностью. Поговаривали, что сквозь узкие окна и проёмы можно увидеть золотой сад, а на закате вся крепость становилась одной большой драгоценностью, слепящей любого, кто позволит себе смотреть слишком долго. Другие шептались, что каждый, кто осмелится пробраться внутрь, никогда не сможет выйти оттуда, ведь на башню было наложено проклятие — все, что находилось внутри, превращалось в золото. Не помогало этим слухам и то, что находились смельчаки, которые уходили внутрь крепости — и ни один из них так и не вернулся. Он снова слышит об этой волшебной башне спустя почти год заточения в своем доме в Глубоководье. Долгое время он опрометчиво экспериментировал с магией, жадно стремясь получить все больше и больше знаний, и у этого был очевидный и закономерный конец. Когда осколок Плетения, который он пытался привязать к себе, бесконтрольно взбесился в его руках, стремясь вырваться на свободу и уже начиная пожирать все вокруг, у Гейла не было другого выбора, кроме как полностью заточить это в самом себе. Он был болен долгие тяжелые недели, пребывая в изматывающей лихорадке на грани жизни и смерти, а когда он очнулся, с трудом даже держа глаза открытыми — его собственная магия просто исчезла. И так и не вернулась. Что такое для мага потерять свои силы? Для могущественного архимага, одного из сильнейших на Побережье Мечей? Самый худший кошмар, ставший реальностью. Да, у него остались знания, усвоенные из древнейших книг и собственных теорий, были навыки приготовления зелий и ритуалов — но чем это поможет, если он не может вложить даже ничтожную каплю магии в эти оболочки для их должной работы? Он знал, что это расплата, месть, искусная и довольно жестокая. За его высокомерие, наглость и недальновидность. Это отобрало его суть, огромную его часть, в то время как олицетворение магии — настоящая истинная богиня магии — решила покарать его другим образом. Ни разу Мистра не заговорила с ним напрямую после его неудачной попытки достичь истинного богоподобия, которая оскорбляла само значение понятия божества, ни разу не ответила на его молитвы. Казалось, ее осуждение преследовало Гейла как тень, никогда не отставая от него, как бы далеко он не убегал. И он перестал бежать. Вместо этого он остался в своем доме, запер себя, не имея ни сил, ни желания выбраться куда-либо за его пределы. После нескольких недель в таком состоянии стало понятно, что магии нет не только внутри него — но и вокруг тоже. Зачарованные свитки, артефакты, даже пара ловушек от возможных врагов на полу под коврами и на стенах — все исчезло, впитываясь в черную дыру Плетения внутри него. Его дом стал мало походить на дом волшебника, превращаясь в обычное мрачное убежище отшельника, где единственные оставшиеся развлечения — чтение книг и разглядывание потолка. Он проводил свои дни в домашней библиотеке, без особого энтузиазма развивая из уже известных магических теорий и законов новые, зная, что никогда не сможет опробовать ни одной из своих идей, а оставит их пылиться погребенными под сотней других подобных бесполезных бумаг. Разбавляя серые будни, иногда заглядывал Эльминстер, предлагая ему новые записи и проклятые вещи с грязной оскверняющей магией, касание к которым легко забирало ее из них, не причиняя Гейлу никакого вреда. От него еще была хоть какая-то польза, думал он, и потому задвигал любую горечь в дальний уголок сознания, продолжая убирать проклятия. Следовать воли Эльминстера и, как ему казалось, Мистры, было легко; мало что заставляло его в такие времена вспоминать о своей прошлой ошибке. И так прошел год. В один из солнечных дней на его пороге снова объявился древний волшебник, и не давая времени на раздумья, призывает его на внезапную миссию по искоренению зла, мракобесия и черт знает, чего еще. Здесь Гейлу и напоминают про крепость из золота. Кажется, Мистра настолько им недовольна и не хочет его видеть, что посылает его куда подальше разобраться с этим странным проклятием, в надежде, видимо, что он где-то там умрет, зачахнет, исчезнет навсегда. Всем своим существом Гейл чувствует, что ему нет пути домой, пока он не разберется с этим проклятием. Что ж, он не то чтобы сильно возражает против такого путешествия — разработка магических теорий без малейшей возможности опробовать их в реальности и глупая механическая работа по переписыванию древних фолиантов — это позор для бывшего архимага, пусть и лишившегося своих сил. Гейл, конечно, не ощущает на физическом уровне особых последствий от этого, вот только… Магия — это все, чем была его жизнь. И теперь он просто пытается удержаться на плаву и не развалиться без нее. ________ Зелья, в отличие от чистой магии в виде заклинаний и свитков, все ещё оказывали влияние на Гейла, хотя их действие сокращалось во времени и силе в несколько раз, пока они совсем не выжигались в его крови. Итак, он использует зелье «Плавного падения», чтобы спуститься к подножию скалы, откуда можно залезть наверх по уступам и лианам. Некоторые камни стен, растения и окна, мимо которых он взбирается, призывно блестят как самые дорогие монеты и украшения; он осторожно обходит их, избегая прямых касаний, чтобы не упасть из-за гладкой поверхности. Вряд ли проклятие передавалось через предметы, учитывая, что не весь замок стал сплошной золотой фигуркой, но вот то, что поскользнуться на них можно и упасть, ломая шею и спину в десяти местах — это точно. В какой-то момент, где-то на две трети пути, резкий порыв ветра бьет Гейла прямо в спину, отчего он чуть не срывается со скалы прямо вниз; земля уходит из-под ног — одной рукой он царапается о камни, пока пытается за что-то схватиться; ноги свободно болтаются в воздухе. Он судорожно вцепляется пальцами в жёсткие стебли лиан, ставит ступни на крохотный выступ и прижимается к поверхности, напрягая мышцы спины и переживая всплеск адреналина. Насколько он беспомощен без магии в открытом мире, за пределами собственного дома? Когда Гейл так об этом задумывается, свисая над пропастью, он даже не может вспомнить, как он жил в детстве, не окружив себя со всех сторон чарами для удобства и изучения. Прошедший же год был одним большим мерзким комком уныния, боли и однообразия. Страх и странное, весёлое волнение скручиваются в нем, щекоча живот, когда он смотрит вниз, где в глубоком овраге смешиваются острые скалы, вода и грязь. Ветер воет в ушах, дергая Гейла за расплетенные волосы. Он глубоко вдыхает, пальцы горят, трясь о стебли, пока носки ботинок утыкаются в небольшие неровности камня. Внутри него нарастает давно потерянное чувство, осознание, того, насколько он жив и свободен прямо сейчас. Как он рискует, ненадежно цепляясь за крепость в стольких десятках метров над уровнем моря. У Гейла будто открывается второе дыхание. Он без колебаний отворачивается от вида далёкой земли под ногами, обращая свой взгляд вверх; солнце светит сквозь золотистые зубцы крыши, маня его своим ослепительным сиянием. Может, у Мистры и была цель избавиться от него в этом богом забытом месте, но Гейл не мог не быть благодарным за то, как это показывает ему совсем другую сторону бытия. Этот опыт, даже будь он последним прожитым моментом на земле, будет одним из самых ярких воспоминаний в его жизни. Гейл протягивает руку, крепко сжимая извилистую лозу, и подтягивается выше. ________ Горташ заперт в крепости уже, наверно, целую вечность. Редкие люди, приходящие в его обитель за богатством и тайнами, едва ли могли разбавить впечатлениями его жизнь, учитывая, какими алчными и жестокими они становились, узнавая о его проклятом даре. Иногда они угрожали ему, иногда — пытались манипулировать, заставить создавать для них золото в обмен на ненадежные обещания снять проклятие, накормить или рассказать о мире за стенами. Итог у этих историй всегда был один — они сходили с ума и становились так слепы в своей жажде золота, что нападали на него, тут же обращаясь в сверкающие статуи, с искаженными в крике лицами и протянутыми руками. Их скрюченные пальцы даже не успевали его схватить — если так подумать, он не был уверен, как бы выбирался из такого захвата, но с другой стороны — золото ведь мягкий металл, верно? После стольких грубых гостей Горташ уже установил для себя одну истину — любой, кто придет в его замок, падет жертвой проклятия в ответ на жадность и корысть. Он жил с этой верой изо дня в день, подтверждая ее с каждым новым пришельцем, а жуткие золотые статуи все продолжали появляться в его залах. Изредка, он с мстительным отчаянным удовольствием встречал незнакомцев, протягивая им руку в приветствии и ждал — поведут ли они себя как дураки, не замечая золотых изваяний повсюду, слишком восхищенные роскошью и величием? Пожмут ли руку, встречая собственную смерть от одного касания? Заподозрят ли ловушку, благоразумно отступив от него подальше? Никто из них никогда не вырывался из лап золотого очарования. Так все повторялось снова и снова, вероятно, сотни и тысячи раз, пока в один из дней на пороге не появился, как оказалось, последний из чужаков. _________ Когда Гейл услышал об этом проклятом замке в первый раз, он решил, что проблема, вероятно, в искаженной магии лепреконов или, может, в заклятии драконьей лихорадки, которое было модифицировано, прицепившись в этот конкретный раз к зданию, а не к живому человеку. В любом случае, он никогда не задумывался над этим делом слишком долго, погрязая в собственных проблемах, а позже и в вине за свои ошибки и высокомерие, стоивших ему магии. Теперь же стало понятно, что тогда ему следовало обратить на этот вопрос больше внимания. Разве такие темные чары не должны захватить все пространство по определенной площади, имитируя драконьи пещеры или логова фей? Как тогда объяснить живого дышащего человека в месте, где, скорее всего, каждая поверхность и каждый предмет прокляты становиться золотыми? Мужчина перед ним величественно стоит в длинной темной накидке с низким вырезом, расшитой по всей длине золотыми узорами. У него растрепанные черные волосы, немного длинные на затылке, а лицо его приятное, даже с щетиной и бледными шрамами на щеках и скулах; морщины вокруг рта и глаз указывают на живую мимику — хотя Гейл не мог бы сказать, были те от гнева или радости. Изящные когтистые перчатки угрожающе поблескивают в складках плаща, отражая редкие лучи солнца, проникающих внутрь через окна под потолком. Через пару секунд разглядываний Гейл понимает, что он сам тоже является объектом пристального внимания, и это быстро приводит его в чувства. Он встряхивается, увереннее встает на ногах и кивает в приветствии. — Да благословят тебя боги, господин. Мое имя — Гейл… Декариос, прибыл из Глубоководья. Я посланник Мистры, богини магии, был вынужден вторгнуться в твои владения из-за разошедшейся вести о проклятии, наложенном на эту крепость, — человек напротив ничего не говорит, лишь сверлит его взглядом, со смутным выражением недоверия на лице. Гейл выдыхает и набирает побольше воздуха в легкие, прежде чем продолжить. — Можешь ли ты помочь мне исполнить волю богини Мистры и рассказать об этом проклятии? Несколько разных эмоций мелькает на лице его собеседника, но Гейл не может уловить ни одной, кроме последней, похожей на смирение. Мужчина протягивает руку для должного приветствия, неохотно отвечая. Его голос невыразительный и хриплый, как бывает от долгого молчания или после внезапного пробуждения ото сна. — Я — Энвер Горташ, герцог этой земли, — рука уже зависла в воздухе, пока Гейл поднимает свою в ответ. Пальцы под перчаткой бледные, длинные и покрытые мелкими шрамами. Когда расстояние между их ладонями сокращается, на лице лорда появляется мрачная кривая усмешка. — И проклятие наложено не на мою крепость. Прежде, чем Гейл успевает обдумать это предложение, холодные пальцы обхватывают его собственные, скользя дальше по всей ладони. Он чувствует легкие, почти незаметные уколы, как от онемения, в месте, где их кожа соприкасается и трется. Ощущения не неприятные, но это слишком похоже на действие магии вокруг него в последние месяцы, и Гейл быстро понимает, что именно это значит. Он в панике переводит взгляд с напряженного лица мужчины на свою руку, зажатую в крепкой хватке, и следом озадаченно хмурится. Ничего не происходит. Еще несколько ударов сердца спустя он продолжает стоять, живой, двигающийся и разумный, не обращенный навечно в золото. — Как странно, — протягивает Горташ, и не обращая внимания на очевидное ошеломленное состояние Гейла, поворачивает его руку так, чтобы коснуться ее другой своей ладонью. Она такая же ледяная, как и правая, и такая же обычная, человеческая ладонь, как у самого Гейла. — Не было ни одного человека, кто не застыл бы под действием моего проклятия. С научным интересом он разглядывает его пальцы пока рассеянно щупает их руками, иногда задевая кожу золотыми когтями и кольцами. Гейл не может выдавить ни слова, в то время как раздражение и гнев скручиваются у него в груди. Его жизнь— — Кто ты такой? Тоже проклятый? — Горташ встречается с ним глазами, приподнимая брови. — Или благословленный? Гейл не может выдержать этого и взрывается. — Ты хотел убить меня?! Отпусти, черт возьми, — со злости Гейл отступает и дергает их сцепленными руками, пытаясь вырваться. У него ничего не получается, отчего он распаляется еще больше. — Кто вообще так поступает — страдать от проклятия и так бесчеловечно распространять его направо и налево? Для тебя человеческая жизнь — какая-то шутка? Я— Лорд наступает на него, резко хватая за плечо и вторгаясь в личное пространство. Его лицо искажено такой же яростью, как и та, что горит внутри самого Гейла. Лорд наклоняется к нему, и, хотя они примерно одинакового роста, Горташ выглядит намного более угрожающим, чем когда-либо мог бы быть Гейл, когда рычит низким рокочущим голосом. — Ты смеешь говорить мне о человечности, Декариос, когда каждый, кто ступал в эти залы, действовал исходя из свой алчности, высокомерия и жажды богатства. Когда каждый из них хотел использовать меня, пленить, подкупить, растерзать. — Его глаза сверкают почти что безумные, пока он продолжает не прерываясь. — Это моя земля, моя крепость и никто не будет безнаказанно нападать на меня, пока я здесь лорд, маг. Правая рука Гейла неудобно зажата между ними, пока другая бесполезно хватается за чужое предплечье. Он чувствует, как от давления уже образуются синяки, а по шее спускаются мурашки, но слишком поглощен ненавистью и горем на лице напротив, чтобы обращать на это внимание. Чужое негодование как будто заставляет его собственные эмоции улетучиться, оставляя Гейла в смятении. — Я не позволю тебе говорить о ценности человеческой жизни в моих чертогах; ты не имеешь такого права. И в голове Гейла щелкает осознание. Мужчина рядом с ним — одинокий, уставший, страдающий от своего проклятия, озлобившийся на всех, кто приближался, из-за их корысти, вранья и лицемерия. Здесь нет для человека никакого решения или правильного пути, если не снять проклятие — только звереть и мучиться изо дня в день, проходя через одно и то же с каждым новым искателем золота, пришедшим в заброшенный замок. Так похоже на него самого — и одновременно с этим — совсем по-другому. Горташ отодвигается от него, тяжело дыша после своей вспышки. Он выглядит опустошенным, истощенным, все еще сжимая в тисках правую ладонь Гейла, видимо, не в силах отпустить первого человека за долгое время, который тут же не превратился в статую. Сердце Гейла дергается, когда он замечает у дальней стены несколько человеческих блестящих фигур. От их вида ему становится неуютно и немного грустно. Плечо пульсирует, отвлекая, и он незаметно двигает им, чтобы размять. Определенно синяк. Они стоят так, наверно, несколько минут, позволяя тишине заполнить небольшое пространство между ними. Гейл изучающе смотрит на лорда, в то время как взгляд другого отстраненно скользит по стенам зала, как будто он даже не находится здесь, а затерялся где-то далеко в своих мыслях. Гейл неловко прочищает горло. — Я уже давно не волшебник, — мягким голосом начинает он и едва заметно шевелит зажатыми пальцами, пытаясь вернуть кровообращение. — Уже долгое время я лишен магии за свои ошибки… Признаться самому себе в своем недуге в темноте спальни, пока он свернулся в одиночестве посреди огромной кровати — это одно. Совсем другое — говорить об этом с незнакомым человеком, ни много ни мало — лордом, которого видишь в первый раз, даже если чувствуешь с ним странное родство из-за их схожего наказания. А что ему терять?.. Гейл берет себя в руки и принимает решение. — И я проклят. Это можно назвать и так, — теперь уже Гейл не смотрит на Горташа, хотя чувствует его горящий взгляд. — Магия вокруг меня не может работать по своим законам — она просто растворяется, не имея никакого влияния. Это… это настоящая ошибка природы, которую я породил. И ноша, которую теперь несу. Герцог молчит, пока Гейл отвлекает себя, считая золотые статуи. Он доходит до четвертого десятка, и только тогда его собеседник подает голос. — Ты можешь снимать проклятия своей силой, — проницательно говорит лорд, неохотно отпуская его руку. Место их касания покалывает, но Гейл игнорирует это, сжимая кулак. Все его внимание уделено Горташу, который медленно отходит в сторону к редким плиткам из камня, окруженных золотом. Несколько секунд он молчит, смотря на них, после чего приседает и протягивает руку. Гейл, хочет предупредить его, рассказать о Плетении, но не успевает. — Если это правда сработает… Когда от касания Горташа вспыхивает золото, Гейл может только отвернуться и болезненно поморщиться от тихого страдающего звука, который издает мужчина. Он сжимает пальцами свою кисть от неловкости и даже некоторого стыда, которые накрывают его как удушливое одеяло из-за того, что он стал свидетелем этого. Лорд поднимается, его спина прямая, как палка, а плечи напряжены так сильно, что на это больно смотреть. Он не оборачивается, и Гейл ненавидит то, как вид чужого несчастья так сильно влияет на него. Сочувствие и понимание обвивают его, пока он хмуро разглядывает теперь уже полностью золотой пол. Он не может делать это слишком долго, и, в конце концов, закрывает глаза. Гейл уже проклят, и будет проклинать сам себя за свое решение, за свою идею, пока он стоит в этой проклятой крепости с этим проклятым герцогом, но… Ты пожалеешь об этом, говорит мерзкий высокий голос в его голове, злорадно растягивая гласные. Каждый раз виноват в своих собственных бедах, вторит ему другой, тихий, но навязчивый, как бесконечный повторяющийся шум. Идешь у него на поводу, как последний дурак; неудачник, бездарь, жалкий; ничего не стоишь без— Ты можешь помочь ему, нежно говорит еще один, постепенно набирая силу и заглушая невнятное бормотание остальных. Ты можешь подарить ему свободу. Исцеление. Разве Горташ этого не заслуживает? Разве они оба этого не делают? Больших усилий Гейлу стоит выдавить из себя следующие слова, которые наверняка могут запереть его в еще одной клетке — на этот раз большой, золотой и с сокамерником. Или надзирателем? — Я помогу тебе. Ему придется выяснить это самому. ________ Забытый дневник, покрытый золотом, навсегда остается лежать под грудой обломков в глубине покинутой крепости.