Песнь льда и пламени

      Россыпь звёзд в ярко-голубом вечернем небе, россыпь звёзд в спокойных, светлых как лёд глазах. Две неподвижных фигуры напротив друг друга, посреди непомерно огромной жутко ветряной белой пустоты, по колени в снегу, и продрогшие до мозга костей. Холод, снег, лёд, в котором застыли безразличные звёзды и пустота, вот, что у Арно ассоциируется с Валентином Приддом.       Но ему не нужно ждать, пока лёд не соизволит растаять, ему не свойственно наблюдать, Арно предпочтёт вмешаться, ровно как и сейчас, потому что ему не всё равно. Этот спрут будет упорно стоять, вцепившись щупальцами в лёд, примёрзнет, но с места не сдвинется, ему хоть бы хны — не чувствует холод, Арно же напротив — не хочет погаснуть, как пламя, или иссохнуть от колючего холода. Лучше истлеть в закатном пламени, нежели так.       Если долго стоять на морозе или держать руки в ледяной воде, со временем начнёт казаться, что холод жжёт как огонь. Обманчивое ощущение, Валентин не согреется об него. И Арно, не задумываясь, принимает решение, ведь так нужно. И кажется, весь мир захотел ему мешать, неизменным остаётся лишь выражение лица Придда: ветер навстречу, яркий снег, невысокий подъём вверх, туда, где стоит Валентин, даётся с трудом, покуда ноги вязнут в сугробах. Приходится закрыть глаза рукой, ресницы в считанные мгновения покрывает иней, и впрямь холодно… но он упрямо, с поистине оленьей упрямостью поднимается, подходит так, что между ними остаётся расстояние в один бье, и смотрит внимательно, да так тепло, как только возможно, словно от взгляда можно согреться.       Расстояние, его Валентин соблюдает исправно, как и многое другое, Арно это злит, бесит и всё тут! А Придд будто нарочно подбрасывает поленьев в огонь, раззадоривает пламя внутри. Хочется растопить напыщенный лёд и довести до кипения, но не так, чтобы вода стала испаряться, нет, он даст Валентину время остыть, переждёт, но сперва нужно отогреть прозрачный кокон, в котором, возможно, против воли заперли Придда.       В прозрачной клетке сокровище видно, но никак не добраться. Арно желает протянуть руку и коснуться лица, но кажется, одно неосторожное движение, и лёд грубо рассыпется, поэтому Савиньяк начинает с малого.       Прикосновение, то, чего ранее ему не дозволяли, игнорировали, да Арно и сам не порывался что-то менять, но…       Касание, самыми кончиками тонких пальцев до бледной кожи непокрытой руки. Умереть от обморожения спрутам не дано, но Валентин вовсе не похож на своих родичей, и выглядит, как восковая кукла с бледным лицом, и немигающими стеклянными глазами, без дыхания и биения сердца. На самом деле — это обман, и перед Савиньяком, думается, незыблемо стоит то ещё чудовище, спруты, в конце концов, хищники, вдруг он вновь что-то задумал?       Треск, едва уловимый, но ветер услышал и затих, кажется, в изумлении или испуге: по тыльной стороне ладони от первого прикосновения огня ко льду, на костяшке указательного пальца расползлась тонкая паутина трещин. Не отнимая руки, Арно подхватывает тремя пальцами под фаланги трёх пальцев Валентина, смотрит в глаза и не находит в них сопротивления, он вообще ничего не находит в нечитаемом взгляде и воспринимает это за «можно».       «Можно» — безмолвно выдыхает лёд, и пламя разгорается ослепительно ярко, невыносимо горячо. Кажется, сами звезды плавятся рядом. Звезды, но не Валентин, неужели так сказывается вековое наследие Приддов?       Арно смелеет, берёт его руки в свои две, держит так недолго, пока слух треплет ни на что не похожий мягкий звон. Так звучат звёзды или так тает лёд? Не важно, важно лишь то, что руки у Арно опьяняюще горячие, ярко-рыжие, как угольки в камине, как закатное солнце, но совсем-совсем не тревожные, а сам он будто ярче тысячи солнц, но смотреть вовсе не больно.       Сказать что-нибудь? Есть ли смысл, когда слова не нужны, а сейчас им обоим всё понятно, скажи что-либо, запротестуй, и огонь погаснет вместе с паром изо рта, вместе с безжалостным ветром. Нет, слова не нужны, нужны только и только руки, вместе с теплом, что они дарят. Дарят, потому что на то воля Савиньяка, и с этим бесполезно спорить, но что он — Валентин, у которого за душой холод и пустота — может дать такому, как Арно? У взбалмошного мальчишки есть всё, кроме холода, у Валентина же нет ничего, кроме всё того же проклятого холода. Зачем Савиньяку сдался ненужный никому груз? К чему тратить силы и энергию? Ведь тайком Валентин так боится, что однажды тепло исчезнет. Зачем Арно тянется к нему? Разве что, он способен превратить камень в золото.       Оставь его сейчас Савиньяк, и оба они нарушат сам баланс миров месте с тем, грубо выдернув из себя по куску души.       Арно раскрывает ладони и снимает большим пальцем полу-прозрачные осколки, корка льда плавится медленно, нехотя, но поддаётся мягкому напору, и вот уже под пальцами белая, но неизменно прохладная, что не менее важно — живая кожа. Не видно вен, но Савиньяк ощупывает чужую руку и находит порозовевшие костяшки. Другую руку Валентин протягивает сам, и Арно с трепетом, охотно отвечает на этот жест: сгребает обе руки в пригоршню, и Валентин чувствует, что Савиньяк улыбается. Этой же улыбкой он целует руки, неторопливо отдавая должное каждому пальцу, сгибам, целует тыльную сторону ладони и мир вокруг, кажется, тоже горит и тает, да и кошки с ним!       Вот же…       Валентин упустил момент, в который он стал нуждаться в этих прикосновениях, нуждаться как ни в чём другом, как никогда сильно. Не осталось ни сил, ни желания сопротивляться, плыть против течения. Противиться поздно. Было нельзя? Стало можно. Огонь — это неподвластная стихия, с ней играть нельзя, а Придд играл, и доигрался. Все попытки нужно было пресекать, но он лишь раззадорил Савиньяка и получил, что заслужил, не отдавая отчёта в том, что ему нравится колкая, точно укол шпаги игра. Он получил испепеляющий жар, закатное пекло которое похоронит его, или мягкое тепло, которое будет согревать вечно, тепло, к которому хочется возвращаться, тепло возле которого безопасно.       Снег оказался холодным, впервые за долгое время, и нужно согреться, невероятно сильно, войти в горящий омут с головой и сгореть, но огонь не торопится сжигать — он нежно гладит, целует руки, смахивает с подрагивающих плеч снег и вовсе не оставляет ожогов.       Снег белый, белый цвет — цвет безразличия, однако в родовых цветах Приддов и Савиняков нет места ни тому, ни другому. Вот и хорошо.       Огонь нежнее льда, хотя, думается, опаснее. Он выжигает в памяти знакомые образы, разгоняет тьму поднявшуюся прямиком из глубин, и совсем не боязно, не то что ранее. Когда-то Валентин боялся обжечься.       Валентин обессиленно хватает раскалённый воздух ртом, пытается сморгнуть с глаз поволоку, взгляд будто бы проясняется, но сам он обессиленно оседает на снег, Арно опускается вместе с ним, и Валентин падает в его объятья, в абсолютный, и окутывающий капкан.       Вот и всё, последняя защита сожжена в прах.       Он готов поклясться, что слышал металлический щелчок обозначающий, что закрылась его персональная клетка. Клетка лучше болота не реки или моря, с кишащими в нём скользкими хищниками, клетка лучше стен безразличных и привычных, здесь из него не станут вытягивать жизнь и эмоции по ниткам, здесь хорошо и уютно, здесь хочется оставаться, а ключи от замка в его руках, в руках Арно же — солнце, незакатное — рассветное, во время заката всегда тревожно. Остаётся надеяться, что однажды оно не перегорит, не истлеет.       Что может быть хуже привязанности? Разве что подставлять щеки горячим пальцам, опасаться пощёчины, пока тепло не иссякнет, не сгинет в глубине.       Солнце улыбается лукавой улыбкой когда-то раздражающего Савиньяка, и светит только, и только Валентину.

***

      Ранее утро, первые лучи солнца предзнаменуют, что вновь придётся выстраивать границы, выходить из комнаты, за стенами которой нет ничего, кроме войны, обязанностей и сухих диалогов да безликих титулов «полковник», «виконт Сэ», к кошкам войну, к кошкам холод!       …К кошкам вновь просыпаться в темноте и дезориентированным в пространстве, но сегодня так или иначе Валентин не один. Рука слепо скользит по простыням, пытаясь нащупать рядом сжавшийся несколько часов назад золотистый комок тепла, и находит, сначала ровный золотой луч солнца, не осязаемый, и вовсе не теплый, а затем, касается кудрявой головы. Спит, а ведь совсем скоро убежит. Они оба разбегутся, а вечером встретятся вновь, чтобы согреть, и чтобы согреться.