***
Над дверью заведения красуется резная деревянная вывеска с молодой девушкой в белом платье. Прекрасные изгибы, трагическое выражение лица, ко лбу приложено тонкое запястье — под девушкой красуется сладкое, прохладное и короткое — «Бледная Нимфа». — Бордель? — тихо, возмущённо и озлобленно цедит сквозь зубы младший вампир. — Ты привёл нас в… Дешёвый, грязный бордель?!.. — рычит, сжимая кулаки, грозно глядя на глупого певуна. Регис нахмурился впервые за весь вечер. Немного посерьёзнел, кажется, опечалился, но скрывал это за немного холодным спокойствием. — Спокойно, спокойно! Я же сказал, заведение сомнительное, это да… Но дай ему шанс. Выпьем, там уже посмотрим! Рычащего, рассерженного, лёгкого на подъём снова осаживает твёрдая рука на плече. — Пусть. Беллетэйн, Детлафф. Он делает что хочет, так, как и должен. — Беллетэйн… — Эретайн гневно хмыкает, вздыхает, становясь потише, и смиряется. Слишком много одолжений. В заведении почти не слышно живой музыки, только потрескивающий звук странно настроенной лютни, парочка голосов и звон колокольчиков, а за ним и просачивающиеся звуки с животрепещущей улицы, когда очередной зевака приоткроет дверь, просунет голову, увидишь пустошь да сбежит дальше гулять. На удивление, но в борделе действительно спокойно. Не слышно лишних шумов, музыка не бьёт в уши, а вокруг пахнет травами, душистыми и мягкими. Они отлично перекрывают посторонние запахи. И только одно немного беспокоит, впрочем, почему-то только вампира помоложе — хозяйка, женщина полная, средних лет, так называемая «маман», странновато на них косится, стирая кружки. Прямо не сводит подозрительных и каплю удивлённых глаз. — Милая! Две кружечки, один бутылёк, будь любезна, по старой памяти! Всё на счёт, оплачу утром, ты меня знаешь. — Лютик приветливо улыбается, уверенно усаживая друзей за стол ближе к лестнице, поодаль от редко позвякивающей двери. Пододвигает стул, и под итог на нём слегка раскачивается, закинув ногу на ногу. Он расслабляется и с ухмылкой наблюдает, как более пёстрый, тяжело одетый угрюмый спутник тоже слегка опускает плечи. — Я же говорил, — тихо отмечает бард, подталкивая к другу только что принесённую кружку холодного. У него такая же, когда как у Региса в руках бутылка в пол литра хорошей ржаной водки, которую он равнодушно опрокидывает, отворачиваясь от взглядов оставшихся в борделе «красавиц». — Да-а… — тянет певун, оглядываясь. — Остался только бизнес класс. И те, которых тяжело назвать даже свинопасками… Но вон, хотя бы, четвертьэльфочка… Неплохая, хоть и худенькая. Для эксперимента, а? Небольшая вежливая забава. Вампир, подуспокоив гнев и недовольство, отпивает, только закатывая глаза. Грязь ему не сильно интересна, и на Лютикову глупость уже достало скалиться. — Возражений не слышу! Значит, поглядим ассортимент, — он хитро посмеивается, потирая руки, а затем пару раз хлопает в ладоши, обращая к себе внимание бордель-маман. — Мазель Фрида, глубокоуважаемая… Нам требуется комнатка. Ваша средняя, да, на втором этаже, — полная дама смотрит на него пустыми глазами и не открывает рта, как будто совершенно немая. Чуть нахмурила брови, подумала и скрестила руки на груди, одарив тяжёлым взглядом барда. — У… Уплачу. Родная, уплачу, вот хоть бери задаток! Возьми мешочек, там половина… Ну, четверть, если скажешь. За ночь. Маман качает головой, не размыкая губ, закатывает глаза прямо как Детлафф, в той же манере, на чём тот резко и неловко опускает взгляд. Немая сутенёрша потрясла в руке мешочек, дернула плечами и заткнула его в крупное декольте. Из него же выудила ключ, всучила певчему, на пальцах показала «двадцать четыре», поочередно — два, затем — четыре, хлопнула Лютика по спине крепкой рукой и пощелкала пальцами, вытягиваясь в струнку, выглядывая на своих девочек. Щёлкнула ещё пару раз, когда те обернулись, оглянулась на минуту на сидящих мужчин, показала на пальцах «три», сделала круговое движение, видимо, намекая, что «всю ночь», снова чуть покосилась на гостей, скривила губы и тем трём штучкам, что были на выбор, дополнительно показала непонятный жест, почти сомкнув подушечки указательного и большого пальца одной руки, другие просто прижав, лицом выражая некоторое презрение. Она немного пошевелила пальцами, меняя расстояние между подушечками, в сомнении качая головой, но расстояние это никогда не было больше дюйма. Девочки шушукнулись, пожали плечами, с такой же, в некотором роде, презренной жалостью и сомнением переглянулись и побрели вслед за путниками. — Последний жест мне не знаком, однако… — вещает бард полушёпотом, отводя глаза, как будто бы постыдно. — Да ну. — На серьёзной физиономии младшего вампира слегка поднимается бровь, на что Лютик недовольно фыркает и тоже закатывает глаза. Помещение небольшое, с просторной кроватью, сухое и тёплое, полное запаха вина, жжёных трав и курева. Небольшой, прибитый к стене диван, с ним и маленький, тоже прибитый, столик с подтаившими свечами на нём. Простыни, кажется, чистые. Эмиель сразу, с порога, усаживается на диван, ближе к столику, опирается на него, не смотря в сторону всех входящих, и дальше пригубливает бутыль, немного хмурясь. Юлиан, довольный, почти вприпляску сопровождает трёх неказистых дам, оглядывается на друзей, ожидая от них весточки. Девушки не уродливы, но совершенно беспристрастны — низенькая и полная, щербатая да тщедушно-худая, крестьянка, дочка какого-то ворожея да та самая четверть-эльфка. Две куртизанки хихикают, глядя, в основном, на высокого темноволосого гостя, опирающегося на стенку и едва ли подающего к ним взгляд, а третья, худенькая, строит глазки всем троим из-под тёмной чёлочки. Детлафф тихо хмыкает, всё же оглядывает их быстрым взором, пока весёлый певун безотказно на них пялится, оценивая, щурит глаза, приглядываясь, и потирает бородку, думая. — Ну как? — любопытствует он у товарищей. — Я не буду выбирать в присутствии всех троих. — Вампир снова хмурится, скрестив руки на груди, отводит недовольный взгляд. — О, ну конечно… Конечно, не пристало никого обижать. Да ты джентльмен! Дамы, милые, удалитесь на мгновение, дайте нам рассудить. Вы все прекрасны, сами понимаете… — девочки сверкнули глазками, кивнули и удалились за двери, плотно закрывшиеся за ними. Воцарилось несколько затянутое молчание. Лютик, прежде только периодически поглядывавший, обратил внимательный взгляд в сторону друзей, в особенности неожиданно хмурого, молчаливого Региса, сидящего в углу и даже ни разу не поднявшего взгляд на дам. Кажется, как будто от его настроения помрачнела и ситуация, и комната целиком. С той стороны слышится хмык, побуждающий нетерпеливого поэта, окружённого двумя хмурыми и кислыми в такую-то ночь кровопийцами, нарушить тишину. — Ну что же вы? В конце концов, Беллетэйн! — Беллетэйн. — Бархатный, немного шершавый, серьёзно-спокойный голос старшего вампира. — Такая ночь. Неужели вы настолько не самодостаточны? Возмущения прерываются, и в удивлении что Лютик, что Детлафф поднимают брови. — Беллетэйн, милые друзья. Время свободы нравов. Вам правда в такой компании нужны те немиловидные, дешёвые куртизанки с кривыми зубами и ломанным станом? — он тяжело выдыхает, делая глоток из почти пустой бутылки. Он для удобства закатывает давно спавшие к локтям рукава, едва заметно. Юлиан, слегка дрогнув, делает шаг назад, краснея, изумлённый и несколько встревоженный тоном и настроением близкого. — Регис?.. — тихо, неуверенно лопочет бард, оглядываясь на такого же недоумённого, немного напуганного третьего товарища. — Вспомни хоровод, Лютик. Вспомни танцы и ласку костра. — Задумчивый, холодно-спокойный тон с толикой нетерпения. — Ты помнишь языки его пламени? Помнишь жар, который мы чувствовали, дыхания, руки? Ты помнишь руки? — он украдкой улыбается, обращая спокойный, немного томный взгляд почти в чужую душу, и так же лениво, непринуждённо, с улыбкой переводит взгляд на Детлаффа. И оба пугаются ещё больше. Бард совершенно заалевший, одной рукой сжимает расстёгнутую рубаху, прикрываясь, другой нащупывает стену, пятясь, прислоняясь к ней. Вампир помоложе стискивает зубы, ошалело глядя на старого друга, спускает руку к боку, пониже, в затем чуть за него, ниже спины, немея от удивления, испуга, непонимания и злобы. — Вы мне это, пожалуйста, простите. — Эмиель добродушно посмеивается, улыбаясь и чуть щуря глаза. Привстаёт, закончив свою трапезу, потирает запястья, приближаясь в равной степени к обоим мужчинам. — Но завтра утром, будьте так добры. Этой ночью мы справимся сами. — Мрачная атмосфера озаряется ласковой, лисьей, хищной улыбкой, он подходит поближе к партнёру, касается его пунцовой щеки. — Ради эксперимента. Правда, Лютик? Поэт тяжело сглатывает, вжимаясь в стенку, колени подкашиваются от стыда. Дыхание немного сводит. Он слишком близко, опаляет жаром пьяного дыхания влажные губы, подобрав чужое лицо за подбородок, дразня неслучившися поцелуем. Он улыбается так добродушно и мило, но непонятно — кому, ведь хоть и дышит в губы одному, косится с интересом на другого. — Регис, я… Я думал… Мы… — голос Юлиана дрожит. — П-потом… Вдвоём. — Он едва выглядывает из-под красивых, длинных ресниц. — Он же не… Не такой!.. Старший вампир снова тихо, ласково смеётся на такой аргумент, оставляя на чужих издразненных губах мягкий поцелуй, почти воздушный. — Мне кажется, ты о нём мало знаешь, Юлиан. — Регис снова переводит взгляд и даже вполовину поворачивает голову к стоящему ступором, потерявшемуся и испуганному вампиру. — Дверь незаперта, Детлафф. Ты уходишь? — мягкое, журчащее… Ехидство? Он его дразнит. Дразнит, как маленького щенка. Ему не отвечают. Эретайн не отходит от стены, метается взглядом от одного знакомого к другому, подмечает легкую трясучку и жар в конечностях прижатого к стене, как его взгляд пьянеет свыше тела, и как это… Как это возбуждает. Предательски тянет и поведение, и реакция, тянет к причине и к следствию, дразнит и манит тон одного, ответный вздох второго. Он отряхивает голову и презренно скалится, пытаясь сбросить какой-то странный вий с себя и успокоить дыхание. Рука действительно нащупывает рядом дверь. Но он её не открывает, только смотрит исподлобья, поджимая губы. Молчит. Лютик взвизгивает, когда его поднимают обеими руками, приобнимая за бёдра. Он цепляется за крепкие плечи, за грубый лён рубахи. Тяжело дышит, краснеет, тихонько выругивается, хмыкая, когда его пригвождают кровати и почти мгновенно отходят. — Раздевайся, Детлафф. Я слишком пьян, чтобы не запутаться в твоих застёжках, — старший вампир добродушно смеётся, вежливо, как от старого анекдота. От этого бросает в дрожь и лёгкий холод. Страх, буйность, оскал — всё сменяется отрешённостью, отчаянным, неясным послушанием. Он не задаёт лишних вопросов, — его и спрашивают, — медленно расправляется с кучей застёжек под пристальным, но таким спокойным взглядом, кажется, совсем без похоти. За черными ремнями идёт камзол, уголок губ дрожит, когда он периферийным зрением подмечает, как на улыбчивом лице слегка двигаются к низу брови. — Медленно. — Беспристрастно делает вывод Эмиель. Вампиру много времени не нужно, чтобы утащить соперника с собой и уложить на простыни, кем бы ни был другой. Он помнит, как ему нравится, он аккуратен, быстр, точен и совершенно холодно спокоен. Он наблюдатель. Теперь и сам медлит, раздев товарища, казалось бы, слишком для такого пьяный. Оглядывает перед собой двоих, дрожащих, ужасно перестыженных, без минуты нагих, доступных, неловких, пугливых. Каждый из них по-разному — один переминается в постели, простыни под собой сминает, дрожит на вздохах, губы влажные, блестят, глаза нежные, пьяные, жалобные, другой — нелюдимый, не перестаёт хмуриться, от стыда руки в кулаки, а глаз оторвать не может, как будто перед ним опасная большая кошка, отведёшь взгляд — нападёт. Он боится и не доверяет, но почему-то делает и позволяет. Почему-то немного успокаивается, видя простую неловкость, смущение в глазах такого же полураздетого барда, и неловкость кажется такой смешной. Он позволяет отвести взгляд и тихо шипит, когда тела касается холодная, когтистая рука, ежится, когда снимают последнюю одежду, и прикрывает рот рукой. Всё ещё жутко стыдно. Лютик, пиленый тяжёлым взглядом, раздевается своевременно, полностью, быстро и точно, как по расписанию. Он наблюдает за первичной лаской, как пытаются расслабить того, кому больше всего в новинку, и кладёт мягкую руку на чужое предплечье, когда подмечает, что близкий по позиции слишком дёргается от холодных ласк. Мягко кивает старшему другу, избегая взгляда в глаза, и тот светлейше улыбается, неспешно кивая. Наконец и «новичок» капельку пьянеет взглядом, теряясь, когда его усаживают и прижимаются со спины, кутая в мягкие объятья. Регис ласково целует шею, гладит до невозможного много, часто, прижимает к себе, словно никогда не отпустит, и только коротко цепляет когтями нежную кожу бёдер. Всё хорошо, но держись ровно. Снова шипит. И даже издаёт что-то похожее на сорванный стон, когда совершенно тёплые, горячие руки впереди касаются его члена. Хороший знакомый, толком не то что бы друг, но касания такие аккуратные. Он почему-то не ехидствует, забыв о клоунаде, и мягко ласкает, совсем не страшный и не то что бы сильно неловкий. Может, он даже сумеет смолчать на следующее утро, но сейчас это совсем неважно. Детлафф толкается вперёд, в узкие, влажные губы, давится стоном, когда без труда на такой призыв ему отвечают горловым, и он даже представить не мог, что почти по основание. Бедра подрагивают, сжимаемые холодными и горячими руками, поцелуи ручьём идут от макушки до ключиц, от ключиц к щекам, от щёк к губам, мягко, мучительно медленно — оба как сговорились. Темп меняется лишь тогда, когда он чувствует холод рук снова, ниже спины, но уже поразительно близко, и существенно вздрагивает. Сзади прижимаются ещё плотнее, на что он тихо, гортанно рычит. — Не беспокойся, — журчащий, тёплый шёпот, ничуть не глушащий глухой, но заметный звук откупоривания маленькой колбы с маслом. — Только я. Больше никто. — Доверительный поцелуй в сухие от вздохов губы, и старший вампир, подкараулив момент, аккуратно, не мешая процессу спереди, принимается растягивать, понемногу, по чуть-чуть. Ненавязчиво и нежно. По другую сторону, глубоко занятый делом, получает от товарища колбу буднично, принимаясь за себя сам. Руки мягкие, касаний множество, младший вампир почти на пике получает нежный смешок и грубые когти, впившиеся в нежные места. Спереди выпускают, а сзади резко наваливаются, и он оказывается между двух огней, которые совсем не обжигают. Его целуют мягкие губы со странным телесным привкусом, влекут в объятья с двух сторон, он растерянно озирается, но отдаётся порыву. Входит сам, получая расплывающиеся в дымке ласковый стон снизу, и чувствует другого в себе. Содрогается, хватается за простыни, за горячее, влажное тело, обвивающее его, за крепкую когтистую руку сбоку над ним, чувствует рык над ухом, пульсацию, стон, мление чресел и грубо задетый комок нервов внутри. Двигается, выгибается, теряется, не зная, как и куда себя деть. Нежные, певчие стоны разрываются громким, мучительным, глубоким дыханием сверху, всё мешается в странную музыку, мелодию, от которой он совсем теряет разум. Даже его грубую ладонь — и ту сжимают нежные руки с обоих сторон, переплетая множество пальцев. Что-то внутри ломается. От жара, от обстоятельств, от избытка ощущений, и от совершенно мягких поцелуев, он совсем себя не контролирует, и точно впился бы от удовольствия в чужое плечо под ним, если бы не чужие пальцы, режущие щеку изнутри. — Даже не думай. Не его. — Голос будто чужой. Металлический, шершавый, строгий. Темп ускоряется и наказательно ужесточается. Он очень хочет подать голос, разрываемый ощущениями, но кусает чужие пальцы и не молвит не звука. Тот, снизу, громкий и мелодичный, успокаивает, нежно гладит, изредка бесстыдно лапая, тянется и ласкает того, что подальше, целует, когда тот приближается, совсем зажимая жертву посередине. Двинуться некуда, незачем и неможно. И он подмечает сам для себя, что старается. Старается превозмочь, старается отдать столько же, сколько принял, касается по мере возможного обоих тел, и даже не пускает ничьей крови, совсем благодарный, когда доходит до пика. И скулит, как подбитый пёс. Скулит, качает головой, хочет взмолиться, но заткнут чужой крепкой рукой. Заткнут в кровоточащее в рваных царапинах на талии молчание, в последний экстаз, в безвольный оргазм, коррелирующий с совсем скорым окончанием и того, крикливого, что под ним, и того, рычащего, пьяного, что над ним. Грязно и ужасно жарко. Скользко, липко, пошло, пьяно. Запах дыма и дешёвого алкоголя. Беллетэйн.***
Едва ли можно отдышаться. Комната дешёвого борделя, залитая минуту до того почти девичьими, теноровыми стонами, хрипами, вздохами, басисто-баритонными стонами и едва различимым скулежом, опустела на одно лицо. Регису это было знакомо. Молодой вампир всегда мгновенно испарялся, не мог смотреть в глаза даже одному партнёру, после того, что с ним делали, не говоря уже о двоих, хоть те и остались удовлетворёнными. Поэт нетрезво, не чувствуя рук, тянется к близкому, жадный до внимания и заботы после игр, жадный до внимания своего партнёра. И тот внимает, прижимая к себе и нежась. Он не отпустит. На окнах легонько поблёскивает рассвет, они, притомившись, кажется, совсем это проигнорировали. И, наверное, наверняка бы уснули, если бы не гулкий, грубый, резкий и тяжёлый стук в запертую дверь. Засовчик из металлического крючка скрипнул, как будто чуть взвизгнул от напора тяжелого кулака супротив своей тонкой и старенькой конструкции. Лютик мгновенно трезвеет. Он приподнимается в кровати, закрывает наготу скомканным одеялом, испуганно глядя на дверь. — Это Фрида, — встревоженный шепчущий полукрик, чтобы показать полноту эмоций. — Я её стук из тысячи… Регис! — он направляет умоляющий взор на вампира и складывает руки в молящий замок. — Пожалуйста… Поговори с ней, у меня… Видишь ли, у меня, ну, случайно нет для неё… Ещё мешочков. А мой счёт… Ты понимаешь… — ему отвечает спокойный и капельку разочарованный взгляд. — Липовый… Да. Помоги!.. И всё-таки друг добродушно посмеивается. Чешет затылок, мило улыбаясь. — Ну… Так и быть. Посмотрим, что мы сможем решить. — Одежда обвивается вокруг него чёрной дымкой, правда, не предыдущая белая рубаха, а привычный камзол со стёганным жилетом. Мужчина направляется к двери под бурный стук, преспокойно её открывает, высовывает голову и, кажется, даже по ней не получает. Лютик укрывается с головой, продумывая любой путь к побегу, но сигануть со второго этажа… Возраст уже не тот. По ту сторону почему-то полная тишина. То ли немая маман хорошо пояснила жестами все мелкие неурядицы, то ли ещё что, но не было даже привычных громких хлопков кулаков и ладоней, когда та ругалась! А старый медик ей отчего-то понимающе кивал и почему-то молча жестикулировал, напоследок прелестно ей улыбнувшись. — Я всё уладил! — торжественно, довольно и добродушно объяснил вампир. — Твоя ситуация совсем не так плоха. У тебя есть целых две недели, чтобы уплатить бордель-мадам Фриде две тысячи и одну сотню новиградских крон лично в руки! Разве не чудесно? Даже без показательных побоев! — он, кажется, был от себя в восторге. — Две… Две тысячи крон?! — бард отчаянно взвизгивает, а потом безнадежно падает в постель, хватаясь за голову. — Две недели! Регис, боже мой, ты должен был ей объяснить, что у меня нет ни денег, ни тем более времени… — Но ты ей действительно должен, Юлиан. На самом деле… Она запросила месяц, но я подумал, что некрасиво заставлять женщину ждать. Ты справишься. Я тебе помогу, тем более, что ты очень талантливый певец и очень быстро наверстаешь. По крайней мере… — он неловко улыбается, говоря менее смело, капельку виновато, слушая, как партнёр мучительно стонет и хнычет. — В худшем случае, тебя познакомят с некоторыми… Семьями, кажется, здешних куртизанок. Одна тебе покажется совсем смешной, послушай: у понравившейся тебе четвертьэльфке, оказывается, забавная семейка, в ней много родственников разных рас! Тебя встретили бы пять полуэльфов, два эльфа, два человека и один краснолюд! Нет, два краснолюда… — он задумчиво потирает подбородок. — Или четыре?.. Не помню, она это так невнятно сказала… — Как она тебе сказала?! Ей отрезали язык, Регис!!! — взывает совсем отчаянный и возмущённый. — Не кричи. Она, между прочим, неплохо владеет телепатией, неужели ты не знал? Я даже смог распознать в ней Аэдирнский акцент. Лютик закрывает лицо руками и последний раз тихо, долго стонет, сгибаясь пополам. — Я, курва мать, ненавижу Беллетэйн… И вас, вампиров, ненавижу. Лучше бы ты, честное слово, тоже обратился в туман… — Не злись так! — он снова добродушно посмеивается, приобнимая партнёра за плечо. — Мы непременно с этим справимся. — И целует бедного в висок. В комнате пахнет травами, влагой прохладного утреннего ветра, просачивающегося сквозь плохо закрытые, поломанные ставни. Пахнет цветами жухлых венков, сброшенных ещё с порога. Пахнет мятыми простынями и бархатом голосов. Пахнет отчаянной аферой, глупостью, чудачеством, добротой, дешёвым алкоголем и совершенными под ним и ради него подвигами.Пахнет праздником весны. Беллетэйн.