Кланяйся!

Хома имел обыкновение ходить в соседние селения, как на праздник. О том он слыхал и от старшего богослова и от ректора, и давно уяснил простую вещь — будешь славно петь канты да в чистых сапогах по хатам ходить, не останешься без похлёбки. Другой вопрос, что под похлёбкой имел он в виду не меньше, чем горсть гороха, несколько буханок хлеба и пару рулек, и никогда малым не ограничивался. Научился у Халявы прикапывать где-то за ближайшим деревом свою торбу, приходил с пустыми карманами и делал такое жалостливое лицо, да так надрывисто пел, что даже самая скверная бабуля не оставляла его без маковника и связки баранок. Иной раз, когда ему всё-таки решались отказывать, брал урочистую паузу и наговаривал: — Да разве можно бурсаку бедному в поле голодным оставаться? Так и повелось, что "не можно". Несмотря на такие злоключения, у Сотника он оказался совершенно случайно и даже не по своей воле. Не хотел ни в какие дела с панами связываться, слыхал, что потом проблем не оберешься. «Что ж это делается? Чему быть, тому не миновать!» - смиренно думал Хома, подъезжая к селению. Хорош был хутор, одно загляденье: яблок было так много, что они буквально сваливались с веток, не успевая быть собранными. Цветы раскрывали свои бутоны вдоль деревянного забора, а каждая хата обрамлялась зеленью, пока где-то на холме выгуливался панский скот. И так бы, вероятно, пан философ и рассматривал панские угодья, если бы не что-то коснувшееся его плеча, мгновенно вырывающее из потока усластившихся мыслей. — А шоб твоєю мордою просо молотили! — он резко вздрагивает, ожидая увидеть одного из козаков, которые привезли его сюда. Хотя прикосновение едва ли было похоже на те, к которым он привык. Никто не толкнул его, не дал оплеуху и даже не дернул за сюртук, а лишь что-то тонкое сжалось на уровне локтя. — Гарний хлопец. Гордый, — тонкая линия губ расползается в улыбке по мере того, как округляются глаза Философа. На первый взгляд он готов был поклясться, что перед ним никто иная, как девица местная, да еще и из знатных семей. О том говорили одеяния, роскошная сорочка с дорогой вышивкой и вся усеянная бусинами, но только такой голос никак не мог принадлежать девушке, даже знатных кровей. Да только не могло в этих краях водиться никого из такой знати, кроме… — Ярославушка? — Хома уже не понимает, где реальность, а что ему мерещится, ибо он зуб готов был отдать, что у пана Сотника должна быть дочь. Во всяком случае, так говаривали. И звидки только взялась такая чертовщина? Вместо ответа его оглушает звонкий смех, не иначе, как самый настоящий тенор, заливая собой всё вокруг. "Панночка" смеряет его взглядом, оценивает, присматривается, и только опосля вновь касается тонкими пальцами его сюртука, увлекая за собой в сторону озера. — Сказка быль, да в ней намёк. Пройдём со мной, Хома. Раз кланяться не умеешь.