Когда свет померк для него

Коммод еще спал, когда испуганный слуга разбудил его. — Император… Ваша сестра… И племянник… Коммод припомнил вчерашний день, когда он убил Максимуса. Он подумал о том, что он наговорил сестре и в каком состоянии она была. А теперь его будит бледный заикающийся слуга… И тут сразу стало нехорошо. Внутри все похолодело, сердце упало и забилось тревожно. Остатки теплой ленивой сонливости прошли. — Что? — сказал Коммод. — Говори! «Пожалуйста, скажи что они сбежали…» Несчастный парень дрожал, в его глазах стояли слезы: — Они не просыпаются, мой господин. Коммод ворвался в покои сестры. Слуги толпились позади него. Он медленно приблизился к постели. Луцилла и Луций лежали бледные, бездыханные. Луцилла обнимала сына, словно пытаясь сделать для него кокон из своих объятий. Коммод просто стоял и смотрел на сестру и племянника. Теплый розоватый свет утреннего солнца померк для него, казался серым, вопящим в беспощадной агонии. Сознание Коммода громко звенело тонким мерзким высоким звуком и сквозь этот кошмарный звук он слышал собственное тяжелое дыхание. Сердце билось мучительно, сильно, больно, как будто собиралось разорваться. Дрожащей рукой Коммод прикоснулся к лицу сестры, к ее губам. Она была холодной. Луций тоже. В глазах у Коммода почернело, он пошатнулся. — Вон… Все вон! — срывающимся голосом приказал Коммод слугам. Слуги вышли тихо, бесшумно. Его лицо исказилось как от невыносимой боли, колени подкосились, он рухнул на постель к мертвым сестре и племяннику, обхватил их руками, уронил на них голову и тихо завыл. Его вой становился громче и превратился в истошный крик ужаса и боли. Сквозь слезы Коммод всматривался в их лица. Лицо Луциллы было решительным и жестким, но ее поза выражала любовь и нежность к сыну, стремление спасти и защитить его. А Луций, казалось, просто спокойно и безмятежно спит в объятиях матери. Коммод оттащил ее тело от тела Луция, прижал к себе. Он целовал ее лицо, волосы и шею, и, давясь рыданиями, невнятно шептал и скулил: — Зачем… Зачем ты… Я бы… Я бы никогда… Я бы не стал! Луцилла! Что ты наделала? Что я наделал… Он чувствовал, что он сам виноват в этом. Что это он убил их. Постепенно его плач утих, но еще долго, очень долго, он неподвижно сидел с мертвым телом сестры на руках, не сводя глаз с ее лица, не выпуская ее из объятий. Время от времени на ее лицо и грудь падали его слезы. Затем Коммод поправил подушки и бережно уложил тело Луциллы посередине постели, расправил ее платье и волосы. Она лежала как царица, которой она и была, величественная и прекрасная, строгая и чувственная. Его царица. Он так же уложил тело Луция рядом с ней, наклонился и поцеловал холодный лоб племянника. — Прости меня! — прошептал Коммод дрогнувшим голосом. Ощущение чудовищной ничтожности этих слов опалило его душу словно кипятком. В его памяти вспыхивали моменты когда Луций бросался обнимать его, и в глазах мальчика Коммод видел себя таким великим и всемогущим, каким даже сам себя не мог вообразить. Эти воспоминания вспыхивали так ярко, так больно, и гасли навсегда. Коммод взял выпавший из руки Луциллы стакан, нашел на его краю чуть видимый отпечаток ее губ и со стоном прикоснулся к нему своими губами. А потом его взгляд скользнул на прикроватный столик со снотворным порошком. Риторическим вопросом в его голове промелькнула мысль: специально ли она оставила эту порцию для него? Разве она не знала, не понимала, что он будет здесь, что он будет убит горем… Видела ли она это в своих мыслях, думала ли о нем? Может с ненавистью, с пожеланием смерти, но думала? И еще вспоминался вчерашний день. Хотя сейчас ему казалось, что прошли годы, что это было когда-то давно, в прошлой жизни. Это был день его триумфа, его победы. А теперь Коммод жалел о том, что не умер вчера. Он бы предпочел умереть на великой арене, от руки Максимуса, чем увидеть и пережить это. Он обреченно высыпал в стакан все снотворное, залил водой и размешал. Поднес к губам, все так же стараясь касаться там, где касались губы сестры. Но его рука дрогнула. Он стиснул зубы и зажмурил глаза, злясь на себя за это малодушие, он пытался заставить себя пить, но не смог и безвольно опустил стакан. Коммод обернулся и посмотрел на постель. Если он останется, то ему придется жить в мире, где все люди, которые были ему дороги, которые его любили, и которых он любил — мертвы. И он виновен в их смертях. Они мертвы, потому что он убил их. Отца — собственноручно. Сестру и племянника — своей злостью, болью, обидой и глупостью, словами, сказанными сгоряча. В безумном параноидальном ужасе Коммод медленно посмотрел вокруг себя. Он почувствовал как нечто огромное жуткое холодное плотное подкрадывается к нему и смыкается жестким удушающим кольцом тьмы вокруг постели, и сверху тоже. Это было одиночество. И вина, которая будет медленно, тупо, мучительно и неумолимо высасывать из него душевное здоровье и жизнь. Пока он был здесь, рядом с Луциллой и Луцием, эта непроницаемая ледяная тьма не могла окончательно поглотить его. Но он чувствовал, что не может никуда уйти, не может никуда деться за пределы этой постели, что для него там уже нет воздуха и жизни. А даже если он попытается, то где бы он ни был и что бы ни делал, отныне он все равно всегда и везде будет находиться в этой постели, со своей мертвой семьей. И днями, и ночами, когда он будет лежать один в темноте без сна… Теперь рука Коммода не дрогнула, он выпил все до последней капли, до хруста нерастворившегося порошка на зубах. С легкой горькой иронией он отстраненно подумал, что только что сделал для Рима самое лучшее из того, что мог. Это было то, в чем действительно нуждался его народ с тех пор как он стал императором. Люди будут рады и благодарны ему. Он исполнил свой долг цезаря. Коммод лег рядом с Луциллой, обнял ее, закрыл глаза и глубоко вздохнул. Он хотел умереть так, рядом с ней. Но он не удержался и лег на нее сверху. Он нежно посмотрел в ее заострившееся осунувшееся лицо, провел рукой по щеке, по волосам, по шее, дотронулся до ее груди и с придыханием сжал. Он почувствовал знакомую приятную пульсацию в паху, и отчаянно и безнадежно разрыдался, прикасаясь лбом к ее лбу. Он хотел ее! И сгорал от отвращения к самому себе. Та слабая часть его личности, которая отвечала за самоконтроль и какую-никакую мораль, не хотела этого делать. И при этом он совершенно ясно и честно, без иллюзий, уловок и оправданий, отдавал себе отчет, что будь у него больше времени, он это все-таки сделал бы. Потому что даже будучи мертвой сестра была все так же привлекательна и желанна для него. Он на секунду представил себе — он вспомнил! — как она, живая и теплая, лежала под ним, и ее глаза, глядя на него, горели желанием и игривой нежностью, ее веки трепетали, а щеки краснели. Она обвивала его талию длинными стройными ногами, зарывалась руками в его волосы, притягивая его ближе к себе, требуя еще, сильнее и больше. Она выгибалась и дрожала в его объятиях, и двигалась навстречу его движениям, когда он давал ей это. Ее лоно было так влажно, горячо и жадно, ее легкое сбивчивое дыхание невесомо касалось его лица. И блестящие губы, приоткрытые в сладких стонах, ждали его поцелуев, и улыбались, когда получали их. Как, каким образом они проделали путь из своей порочной идиллии сюда, как они оба могли допустить это?! Коммод хотел, чтобы яд подействовал поскорее, чтобы ни секундой дольше не задерживаться в мире, где его сестра мертва, и чтобы у него не было времени совокупиться с ее мертвым телом. Чтобы встретиться с сестрой и племянником снова и, если ему будет позволено, провести вечность на коленях перед ними, вымаливая прощение. — Луцилла! Сестра! Я так сильно люблю тебя! — в слезах прошептал Коммод с нежностью и мукой, и поцеловал ее бледные безжизненные губы. Он в последний раз посмотрел на нее, а потом уткнулся лицом ей в шею и в волосы, навеки утопая в родном запахе ее тела и розового масла. Некоторое время еще слышны были тихие приглушенные всхлипы, а потом все затихло.