Все звёзды рассыпавшегося безе стоят твоей улыбки (целиком и полностью)

      Ло Бинхэ не знает, что происходит. Просто кружит мелкий снег за окнами, горят фонари, ворчат стоящие в пробке за школой автомобили, из глаз текут редкие слёзы, а рука наставницы уверенно сжимает её ладонь.       Кажется, все снова неправильно друг друга поняли, разминулись в трактовках и обоснованиях, и шицзунь, её милая шицзунь, с мягкой улыбкой и искорками в глазах успокаивает свою ревущую в три ручья ученицу, потому что думает, что ту бросил её первый парень.       Почему та, чьё призвание — искать двойные смыслы в талмудах классической литературы, ни разу так и не смогла заметить не прикрытое ничем обожание в чужих глазах? Загадка похлеще Шекспировского вопроса…       Ло Бинхэ чувствовала, стоя перед раковиной в туалете и бесполезно пытаясь успокоиться, как тонкая тёплая ладонь гладила её по кудрявой макушке, и ревела ещё горше. Наставница снова поняла её неправильно. Как можно плакать из-за мальчиков, если сладкие звёздочки из нежного безе, на которые Бинхэ потратила весь последний вечер, разбились в цветную сладкую пыль из-за придурков-старшеклассников, в очередной раз зажавших её в тупичке у пожарного выхода?       Бинхэ не виновата, что у неё милое личико, округлые бёдра и пышная грудь, которые не скрыть даже под школьной формой. Старшеклассников в итоге разгоняет Мин Фань, парень её одноклассницы Нин Инъин, но безе уже безнадёжно испорчено, и ничего уже не вернуть и не склеить.       Последние целые звёздочки Бинхэ отдаёт своим спасителям в благодарность и уходит в туалет, чтобы успокоиться. Так она говорит. Но на самом деле, стоит ей остаться одной, заливается горючими слезами ещё пуще. Бесполезная, никчёмная, ненужная, уродка, выросшая на потеху мужскому самолюбию. Бинхэ ударяет по ненавистным округлым формам и отворачивается от зеркала. Даже ей самой противно смотреть на себя.       Именно такой её и находит наставница, зашедшая набрать воды для цветов в своём кабинете. Зарёванной и жалкой. Но только шицзунь всё равно: она помнит класс Бинхэ ещё совсем детьми, медленно, а на самом деле ужасающе стремительно, растущими на её глазах. Теперь они сами почти старшеклассники, и первая любовь, обухом свалившаяся на одну из её учениц, совсем не удивительна.       — Ну чего ты плачешь, А-Ло? — наставница — даже в мыслях не позвать по имени, слишком интимно — берёт Бинхэ за плечи и медленно ведёт к раковине, включает воду и осторожно подталкивает вперёд, намекая умыться. — Он явно этого не стоит. Давай же, умойся и улыбнись, солнечно, как ты умеешь. Ты ещё найдёшь своего настоящего, просто подожди. А этот придурок не стоит твоих слёз.       «Я уже нашла», — хочется прокричать Бинхэ. Хочется развернуться, обнять, прижаться, вплавиться в это неземное существо, зовущееся её наставницей, остаться блеском на дужке очков, тонким ароматом духов, тем незримым духом, что окружает эту прекрасную женщину. Но вместо этого Бинхэ может лишь прошептать между всхлипами:       — Зовите меня по имени, шицзунь. Пожалуйста.       И шицзунь соглашается, в очередной раз роняя сердце глупой ученицы в бездну собственной ненавязчивой заботы.       Наставница приводит Бинхэ в свой кабинет, пустой и гулкий без других учеников, даёт в руки лейку и отправляет поливать цветы на подоконниках, пока она сама уходит в учительскую за чаем.       И если умом Бинхэ понимает, что это всё для того, чтобы дать ей время прийти в себя и хоть сколько-то вернуть себе приличный вид, то сердце пускается вскачь, вопя о том, что за простой заботой может скрываться нечто большее.       У прекрасной наставницы всегда есть одна очень глупая, но очень верная ученица. Это же негласный закон всех романтических комедий.       За дверью раздаются шаги: не только лёгкий перестук низких каблучков наставницы, но и чуть более грузный топоток Шан Цинхуа — преподавательницы по естествознанию. Маленькая и округлая, в куда более невинном смысле чем та же Ло — будьте прокляты её великолепные дыньки — Бинхэ, она напоминала очаровательного хомячка. Ровно до того момента, как открывала рот. Потому что писать конспекты за ней было невозможно до такой степени, что она же и разрешала записывать свои лекции на диктофон, чтобы потом замедлять и переслушивать дома. Такую тараторку надо было ещё поискать.       И во всём этом хомячьем писке шицзунь, дружившая с Шан Цинхуа ещё со времён института, умудрялась понимать всё, а не только отдельные слова.       Дверь кабинета приоткрывается неполностью, и Бинхэ поворачивается, чтобы обмереть ещё раз. На лице наставницы, её прекрасной, всегда спокойной, как гладь хрустального озера, наставницы написаны такие явные раздражение и презрение, что словно бы в комнату входит не шицзунь, а её злобный двойник.       — Цинхуа, я повторяю последний раз: я больше ни за что не сяду вычитывать твои поганые порнороманы, — наставница заходит в кабинет полностью. В её руках две чашки ароматного чая, но о Бинхэ, дробящейся от каждого сказанного ей слова, она едва ли помнит сейчас. — Мы больше не бедные студентки, готовые взяться за любой труд, лишь бы платили. Я ценю свою репутацию как специалиста, да и подумай о наших учениках. Что они подумают, если узнают, кто настоящий автор «Пути гордой бессмертной демоницы»? Или, что ещё хуже, заметят, как похожи имена и типажи, да ты главную героиню списала с…       — Цинцю! — Шан Цинхуа внезапно дёргает наставницу за рукав, и та прерывается на полуслове.       — А?       — Мы не одни.       — О, точно, твоя писанина снова заставила меня про всё забыть, — шицзунь ставит чашки на одну из передних парт и поворачивается к окну. — Прости меня, Бинхэ, твоя шицзунь заболталась о всяких глупостях с шицзунь Шан. Пожалуйста, забудь обо всём, что ты сейчас слышала.       — Конечно, — кивает Бинхэ, у которой в голове, помимо прочих, вроде восторга от брошенного вскользь «твоя шицзунь» (моя, моя, моя, не унимается восторженное сердце) и тёплого взгляда, крутится одна-единственная мысль: прочитать «Путь гордой бессмертной демоницы» как можно скорее. — Здравствуйте, Шан-шицзунь.       — Здравствуй, Ло Бинхэ, — чуть медленнее своей обычной пулемётной очереди произносит Шан Цинхуа, а потом поворачивается обратно к наставнице и продолжает в полголоса и, кажется, ещё быстрее обычного, чтобы нельзя было различить ни единого слова.       — Ну так вот, Цинцю, если ты всё-таки согласишься помочь мне с окончанием романа, ты всегда знаешь, на какой аккаунт мне писать. И не надо думать, что я не знаю, что ты иногда всё-таки почитываешь «Путь», потому что пользовательница с ником Госпожа северных земель, которая комментирует каждую главу уже больше года, сказала мне, что знает некую Округлость большого персика, которая появляется в гневных дискуссиях едва ли не чаще неё. Напомни-ка мне, какой твой ник был последним…       — Хорошо, хорошо, я посмотрю, что там у тебя, только уходи уже и не позорь меня, — шикает на неё наставница, и Ло Бинхэ даже не осознает, а уже просто чувствует, какие образы будут посещать её в ближайшее время. Неожиданно открывшаяся сторона её милой шицзунь заводит похлеще порнороликов с похожими на неё актрисами. Бинхэ сглатывает и украдкой облизывает вмиг пересохшие губы.       Наконец Шан Цинхуа уходит, и они с наставницей остаются наедине. Пар из двух чайных чашек: одна привычная, большая кружка, которая настолько вписывается в облик кабинета, что будто была здесь с самого начала времён: белая, покрытая словно акварельным рисунком стеблей бамбука, с аккуратно вписанной эмблемой какого-то литературного конкурса, где шицзунь стала финалисткой ещё в студенческие времена (Ло Бинхэ не сталкерит, нет, просто грамота с этого же конкурса гордо висит среди других дипломов и фотографий с профессиональных мероприятий, которые она так любит рассматривать: наставница там такая молодая, ещё совсем девочка!). Вторая же чашка — чуждая, типично-сервизная, явно гостевая: из тех, которые достаются из закромов учительской, когда кто-нибудь из проверяющих или вышестоящих начальников решает нагрянуть. Но Ло Бинхэ рада и ей. Всё-таки не каждый раз получается выпить чаю наедине с её милой шицзунь.       Шицзунь, которая снова возвращается в свой обычный, утончённо-спокойный вид, и только искорки в её взгляде выдают ту, эмоциональную, сторону, обычно скрытую под маской строгой преподавательницы.       — Мне очень жаль, что тебе пришлось услышать весь этот бред от Шан Цинхуа, — наставница берёт обе чашки, ставит на учительский стол и жестом предлагает Бинхэ сесть напротив. Сама она устраивается на своём обычном месте, словно бы всё происходящее не больше, чем еженедельный факультатив по европейской литературе. — Когда мы были студентками, я помогала ей вычитывать её первые романы в жанре сянься. Не смотри на меня так, — она дёргает уголком губ, предаваясь воспоминаниям, а у Бинхэ ёкает сердце, — мы нуждались в деньгах, а такие вещи всегда хорошо продаются. Прошло время, я переросла эти плохенькие книжки, а она всё никак не успокоится и не бросит свои попытки затащить меня обратно. Грезит идеальной книгой.       Шицзунь делает аккуратный глоток и позволяет себе немного расслабиться. С её лица медленно стекают годы упорного труда и тонны профессионального этикета, оставляя под собой уставшую женщину, вспоминающую давно ушедшее.       — И что бы она там не говорила, ник у меня был Бамбук, гордо противостоящий ветрам, а никакая не Округлость большого персика, выдумают же всякие, — тут она прыскает, совсем выпадая из привычного образа. И Бинхэ готова пасть перед ней на колени и молить выйти за неё прямо сейчас. Потому что от вида искренне смеющейся наставницы, её сердце бьётся чаще, а щёки предательски краснеют. — Но ты всё равно никому не рассказывай, пожалуйста. Пусть это будет нашим секретом.       …и если в её глазах не мерцают сейчас ярко-розовые сердечки, как во всех романтических школьных комедиях, то это делает ей честь.       Бинхэ прячет несдержанную улыбку за мелкими глотками чая, и думает, как скрыть от отца сегодняшний вечер у неё не выйдет. Он всегда читал её как открытую книгу, а теперь, когда дочь влюбилась, да ещё и так ярко, просто не мог унять собственного любопытства. Он всегда был падок на любовные романы, как бы хорошо это ни скрывалось под строгими костюмами, цепким взглядом и уставшим цыканьем извечных спутников: секретаря (и племянника) Чжучжи и бизнес-наследницы его давних партнёров — девы Мобэй.       А когда у Бинхэ наконец-то получается отвлечься на мысли о семье, утихомирить разбежавшееся было сердце и спокойно поднять глаза, наставница превращает все её усилия в прах один только умилённым взглядом и удачно построенной фразой:       — Я рада, что ты наконец-то пришла в себя, Бинхэ. Всё-таки мальчишки не стоят слёз такой милой девочки, как ты.       И она подмигивает.       Ло Бинхэ не давится чаем только потому, что отец учил её сохранять спокойствие в экстренных ситуациях. Самоконтроль у неё, правда, всегда был такой себе, но тут это воспоминание приходится как нельзя кстати.       — Я… — Бихнэ возмущённо (смущённо) вскакивает и, стремительно краснея щеками, выпаливает, склонившись в почтительном полупоклоне. — Эта ученица плакала не из-за каких-то мальчишек, шицзунь! Ей было всего лишь жаль от того, что из-за старшеклассников, снова приставших к этой, были испорчены сладости, которыми эта ученица занималась весь прошлый вечер и хотела угостить одноклассников и наставницу!       — Кто? — заледеневшим голосом спрашивает шицзунь, превращаясь из милой и очаровательной девушки в «фурию литературного класса», как звали её злостные прогульщики. — Кто смел приставать к тебе?       — Эта ученица не знает их имён, — только и может, что пискнуть, Бинхэ. — Но сможет их опознать, потому что видела их не один раз. И её слова смогут подтвердить Нин Инъин и Мин Фань из нашего класса, именно они прогнали их сегодня…       — Завтра же я лично займусь этим вопросом, — лицо наставницы уже не такое дьявольски-ледяное, но всё ещё безэмоционально-болезненно. — Никто не смеет безнаказанно приставать к девочкам, особенно младшим. Такое нужно пресекать на корню. Эта шицзунь знает, о чём говорит.       Бинхэ не смеет спросить, о чём она говорит, только опускается на своё место и отпивает остывший чай. Лицо наставницы смягчается, и она, не сдержавшись и не спрашивая разрешения, как и тогда в туалете, протягивает руку и треплет кудрявую макушку напротив.       «Что вы делаете?» — хочет спросить Бинхэ.       «Только не останавливайтесь», — хочет попросить Бинхэ.       Но шицзунь всё понимает по-своему.       — Ну вот, я опять заставила тебя загрустить, прости эту наставницу, Бинхэ, — она убирает руку, едва заставив себя это сделать, чуть склоняет голову набок и тянет губы в улыбке, поймав чужой взгляд. — Лучше тоже улыбнись. И покажи, что ты там приготовила. Я уверена: даже если твои сладости потеряли форму, они всё ещё такие вкусные, как и прежде. А если там совсем пыль, то у меня где-то здесь были ложки.       Как всегда, легко и просто. Для каждой проблемы есть решение, если хорошо подумать. И даже если безе не едят ложками, почему бы не пренебречь правилами здесь, в гулком кабинете литературы рядом с такой непривычной, но уже такой родной наставницей?..       Бинхэ размашисто кивает, выпуская из сетей самоконтроля птицу счастливой улыбки, и под довольный смешок шицзунь лезет в рюкзак за звёздной пылью раскрошенного безе.       Наставница оказывается как всегда права: неважно в какой форме, готовка Бинхэ безупречна. Особенно, когда последняя уцелевшая звёздочка нежно-зелёного цвета принимается шицзунь как величайшая драгоценность.       Впереди ещё долгий и сложный путь, но Ло Бинхэ знает, что сможет пройти его до конца. Ведь первый шаг уже сделан.       Нужно только следовать ему в полной мере. И прочитать «Путь гордой бессмертной демоницы», чем чёрт не шутит.