Солнце

Тёмная глубокая ночь. Звёзды мерцают на чёрном бархате неба ярко, а луна — ещё ярче. Она, полная, наевшая бока, как одна из Акимичи, гордо светит жёлтым светом среди маленьких белых точек. Коноха только начала отстраиваться после погрома, фонарей было мало, да и те — только в центре. В основном обходились мелкими фонариками в телефонах или вовсе шли спать вместо привычных уже для жителей гулянок с выпивкой по ночам. Завтра ведь всё равно рано вставать. И послезавтра тоже. Теперь рабочий график и у ниндзя, и у гражданских не нормирован. С утра до ночи, пожалуйста, работайте и отстраивайте селение скрытого Листа, чтоб другим деревням не стыдно было в глаза смотреть. Уж Сарада проконтролирует весь процесс, как помощница Хокаге Конохамару-сенсея. Он же ещё только на пост назначился после Шикамару-сана, молодой, глупый, что с него взять? Хоть и не был Конохамару-сенсей ни молодым, по мнению Мицуки, конечно, ни глупым, а это уже вполне объективно, но Шикамару-сан говорил именно так. А ещё он добавил, что Девятому не помешает «женщина с крепким кулаком». Ну, вот и пришла Сарада, как единственная женщина с крепким кулаком, у которой ещё ему не было точного применения, порядок наводить в разрушенной деревне. Седьмой тоже помогал, речи толкал, как он умел, но всё же обратно за стол Главы не сел и от шляпы этой фирменной красной отказался. Плащ только домой забрал. Как память. Сказал, отдыхать с семьёй будет. Сказалось, видимо, заточение в другом измерении. Вернули их с Хинатой-сан сюда обратно, как всё закончилось, а дети у них уже взрослые совсем, почти родителей переросли. Как увидели — так зарыдали оба. И Химавари с ними. А Боруто… Боруто. Мицуки сжал учебник по анатомии, который любил перечитывать каждый год, и глубоко задумался. Всё-таки из расположения дальновидных мышц, лёгких и кишок разной степени тонкости и слепоты Мицуки так ничего и не вычитал нового. И даже не повторил. Мысли так или иначе возвращались к Боруто, что бы он ни делал и как бы себя ни занимал. Шоги с Шикадаем не помогали, помощь в госпитале вместе с Сумирэ раненым тоже. Даже физический труд, хоть на некоторое время и очищал разум, но это только на время. Мицуки поморщился и осмотрел в свете тусклой лампы у кресла одну из рук. Как обычно, бледная, с проступающими венами. Теперь они взбухли от напряжения, запротестовали, как умеют, а мозоли на пальцах ныли каждый раз, когда приходило время перевернуть очередную страницу. Орочимару был выдающимся учёным. Гением. Но даже он не мог учесть всё и предвидеть, что в будущем его сын с тонкой, почти просвечивающей внутренности, кожей будет таскать туда-сюда кирпичи и мешки цемента, чтобы потом ещё и шпаклевать до потери пульса. Благо регенерация хорошая, до утра залечится само. Главное не трогать, не раздирать. А хотелось. С недавних пор Мицуки заметил у себя в привычках стремление к самоповреждению. Неосознанному. После того, как Каваки погиб в бою с Боруто, после того, как вся «правда» Сарады и Сумире достигла ушей большинства коноховцев, Мицуки очень захотелось врезать себе хорошенько. И не раз, и не два. Хоть мозоли вскрыть, помучиться, хоть мизинцем об тумбочку удариться. Мелочь, но какое-то наказание что-ли. А на душе мерзко было всё равно. Боруто сказал, что простил, зла не держит. Холодно так, безэмоционально. От этого ещё страшнее было. И блевать хотелось. Разве можно простить измену, предательство? Мицуки, получается, врагу прислуживал. Клялся Боруто убить. И сколько раз он это говорил? Мутило ужасно. Месяц прошёл, как всё закончилось, а он никак прийти в себя не может и настрой словить правильный. Каваки умер, вроде Солнце же светить перестало. Луч путеводный иссяк. А Мицуки теперь побоку. Память будто и пытается логическую цепочку выстроить. Мол, а помнишь, как вы с Каваки в Академии вместе учились, и ты за ним попятам ухлёстывал? Помнишь, как в команде одной сражались? Как бургеры ели? Те самые, отвратные, с убогой начинкой. Каваки нравилось. И тебе нравилось, потому что нравилось ему. Такой вот незамысловатый концепт. Но Мицуки с детства учили не доверять никому и ничему. И памяти своей тоже. Плевать, что абсолютная, плевать, что он помнил всё до самых незначительных деталей. Кто угодно может обмануть. И кто угодно может обмануться. А у Боруто были факты, была уверенность и мощь, с которой он говорил каждое слово. Не тот коротышка-блондинчик со смазливой мордашкой. Теперь натренированный шиноби, который знал правду лучше всех. И почему-то ему Мицуки поверил быстро. Не сразу, конечно. Сначала от неприязни мышцы сводило. Особенно, в начале. Его пришлось усадить в комнату для допроса Ибики-сенсея, где стены могли выдерживать сильные всплески чакры, и наложить печать на чакровые каналы. Для подстраховки. Это злило неимоверно. Особенно злило то, что Сарада была заодно со всеми. И Седьмой тоже. По его приказу Мицуки и приволокли туда. Мицуки пытались успокоить, пока Боруто, опёршись на стену, смотрел прямо на него. Хотелось вцепиться в горло, хотелось раздавить, уничтожить. «У меня есть доказательства» — голос Боруто звучал иначе, чем в воспоминаниях. Он огрубел, детский писк совсем исчез. Он снял плащ, расстегнул пуговицы рубашки до пупка и оттянул её, чтобы проще было увидеть грудь с чёрным графичным узором. «Это Карма. Остатки Кармы Момошики, сечешь?» И Мицуки тогда недоверчиво кивнул. Он не был уверен точно, но Момошики? Так звали то инопланетное существо, что присвоило себе тело Каваки. Что-то неточное мелькало на задворках сознания, отчего болела голова. «Мицуки, вспоминай! Мы же вместе были, когда Боруто нам рассказывал об этом рисунке, помнишь?» — Сарада нетерпеливо топнула высоким каблуком. Нет, Мицуки не помнил. Это не Боруто рассказывал. Это был Каваки. Память отчаянно сопротивлялась. И неожиданно Мицуки заметил для себя, что у Каваки этого узора не было. Ни на шее, ни на груди. Нигде. «И этот шрам» — продолжил Боруто, — «Помнишь, как я его получил? Каваки резанул мне по глазу, пока я закрыл собой Сараду.» Воспоминания были другими, сердце бешено колотилось, когда Мицуки начал осознавать масштаб. «Да быть того не может…» — не веря, признёс Мицуки. «Все факты на лицо, а ты парень умный, так что сложи два плюс два и уясни наконец, что Каваки с Эйдой тебя облапошили.» — ровно ответил Боруто, обратно застегивая рубашку. «Прошу, Мицуки, поверь.» — жалобно сказал Седьмой. На нём лица не было, но он держался. Ему ещё тело Каваки хоронить. В закрытом гробу. От него мало что осталось. — «Боруто — мой сын. Всегда им был и будет. Эйда просто… подменила воспоминания, как мне объяснила Сарада. Ты жертва обстоятельств. Но вы ведь были друзьями. Лучшими друзьями. А друзья не должны идти друг на друга. Только не снова.» И после этого, наверно, больнее всего было признать свою неправоту и беспомощность против техники, которая угробила многие жизни. Но ему предоставили отчёт от клана Яманака, десяток переписей допросов Боруто Узумаки — теперь не гнушались подписывать фамилию. Авторитет Седьмого крайне благоприятно повлиял на ситуацию. Ино Яманака перебрала каждую нервную клетку в мозге Боруто. После таких сеансов на него было больно смотреть. Но так он доказывал свою правоту, так он доказывал, что достоин называть Коноху своим домом. Сначала Ибики, потом Ино-сан, потом и весь клан Яманака вместе с Иноджином, а если знает Иноджин, то и вся деревня знает, услышали наконец правду о том злополучном дне, когда Седьмой фактически прекратил защищать деревню на целых три года. Мицуки было стыдно. Ком застревал в горле каждый раз при виде Боруто. Такого чужого, но одновременно родного. Воспоминания были подменными, но Боруто казался всё равно роднее всех. Без гнева, что застилал глаза, Мицуки это чётко ощущал. Его. Его солнце. Он был жив и здоров. Змеи тянулись к Узумаки, чувствуя знакомую чакру, а Мицуки убегал. Не ощущал он в себе силы объясниться. Он сильно завидовал Сараде и Сумире. Те всё знали с самого начала. Не он. Хотя был ближе всех. Хотя больше всех дорожил их связью. Если бы знал, не оставил бы. На край света бы вместе пошел. Главное, что вместе. А как сейчас? Всё разрушено. И той связи, что когда-то была, им не достичь. И вроде виноватым Мицуки не сделали, но вина всё равно в сердце жила постоянно. Должен был понять, додуматься, не быть таким упрямым. Не думать, что умнее и сильнее всех, а послушать Сараду, присмотреться к Каваки. Но что теперь с этих размышлений. Три года не вернуть. Мицуки захлопнул книгу. Пора спать. Ему завтра рано вставать, чтобы снова укладывать ровные ряды кирпичей. Он подошёл к окну, чтобы задернуть плотные шторы, и замер: улицу освещали только луна и крапинки звёзд, но этого было достаточно, чтобы приметить знакомую светловолосую макушку. И сердце сжали в тиски. Мицуки порывисто вздохнул и выдохнул только тогда, когда выбежал из подъезда в одном домашнем кимоно с босыми ногами. — Ты почему тут? — начал Мицуки издалека. Боруто сидел на лавочке около низко опустившейся над озером ивы. Подходить к нему было отчего-то страшно. И спина его крючком говорила об усталости. Видно, он не был настроен на разговоры, но реакции Мицуки, порой, опережали логическое мышление, плохо это или хорошо. Боруто выпрямился, посмотрел через плечо на незваного собеседника одним прищуренным глазом и ответил тем же вопросом: — А ты? — Прогуляться вышел. — Ночью? — послышался такой несвойственный для нынешнего серьёзного Боруто смешок сквозь слово, и Мицуки чуть расслабился. Дышать стало легче. В воздухе было что-то родное. — Ночью. — он тоже улыбнулся. — Только по ночам и гуляю. Забыл, кто я? Боруто пожал плечами и отвернулся. — Да разве я забуду. И так забывчивых пруд пруди, да? — затем молчание. Мицуки закусил губу, переминаясь с ноги на ногу. Не это он сказать хотел. Дружеские шутки проходили через призму недавнего опыта, и Боруто умело мог поставить Мицуки в неловкое положение. Возможно, так он наказывал. Не лопнувшая мозоль, но неприятно даже больше. Боруто похлопал ладонью по скамейке рядом с собой. — Садись. Я знаю, нам есть, что обсудить. И Мицуки покорно сел. Примостился у самого края, хотя всегда здесь предпочитал сидеть ровно посередине: вид на озеро таким образом выходил особенно красивым. Сейчас были дела поважнее красивого вида. — Я рад, что ты мне поверил. — его взгляд устремился на тихую гладь воды. — Я виноват, Боруто. — Это в прошлом. — он махнул рукой, — Сейчас надо думать о другом. О Конохе, о мире, о… — Но мы говорим о наших отношениях. — перебил его Мицуки, едва нахмурившись. — Нам было по двенадцать, когда ты стал врагом всего мира. Я… Я искренне жалею, что не был рядом. Знаю, что эти слова ничего не изменят, но… — Вот именно, Мицуки. — Боруто взглянул на него спокойно, без лишних эмоций. И без неприязни. — Слова ничего не изменят, и я уверен, что тебе жаль. Мне тоже жаль, что тебя не было рядом. Жаль, что я не был в Конохе три года. Жаль, что не видел Химу, как она росла и училась быть ниндзя. Жаль, что родители настрадались. Жаль дядю Саске… Мне продолжать? Мицуки сглотнул и мотнул головой. — Главное, что всё закончилось, и меня больше не хотят убить. — Боруто устало вздохнул, отвернувшись. — Ты стал довольно неприхотлив… — прошептал Мицуки, глядя на ровно очерченный лунным сиянием профиль Боруто. — Когда ты теряешь всё, сложно становится быть всё тем же сынишкой Хокаге со старыми запросами. — Мне жа… — Я понял. Не повторяй сто раз одно и то же, это раздражает. — внезапно он встал и повернулся в сторону дома Мицуки. — У тебя кто-то дома есть? — Что? — Мицуки подскачил в тот же момент, быстро направившись за ним. — Зачем ты спрашиваешь? Эй! Бору… — к его губам подставили указательный палец. — Почему теперь ты стал громче меня? Соседей разбудишь, а мне тут спать ещё. Не хочу конфликты решать в потёмках, да ещё и сонным. — Спать? У тебя дом в центре Конохи имеется. — Выгоняешь? — Боруто как будто даже немного погрустнел, и от этого на душе стало тяжело. — Разве я могу… — Вот именно. — подхватил Боруто, — тебе же жаль и все дела. — он мигом добрался до квартиры на втором этаже и, вбежав, резким движением стянул с себя сандалии и плащ. Повалился на ещё не расстеленную кровать, и это настолько сильно напомнило того самого Каваки, то есть Боруто, которого знал Мицуки, что в носу защипало. — Как дитё малое. — Мне всего пятнадцать. Дай мне побыть ребёнком хотя бы сейчас. — он вдохнул запах свежих простыней. — Я спал на ветках и голой земле последние годы, так что заслужил немного отдохнуть на мягком матрасе. Боруто замолчал, неглубоко вздыхая и глядя в потолок, а Мицуки снова почувствовал себя не в своей тарелке. Язык сам повернулся, и в миг озвучились приевшиеся уже им обоим слова: — Мне жаль. Боруто пробурчал что-то недовольное. — Раз жаль, то ляг со мной и расскажи что-нибудь скучное из медицинских справочников. Я под твой бубнеж всегда лучше засыпал на миссиях. — Я всегда только полезные вещи рассказывал. — ничуть не обидевшись, ответил Мицуки и всё же лёг рядом набок. У Боруто были красивые длинные ресницы, тонкие, но густые брови и широкий шрам через весь правый глаз. Мицуки протянул мозолистые пальцы, чтобы коснуться огрубевшей кожи. Боруто позволил. — Было больно? — о шраме ли самом Мицуки говорил или нет, он и сам не знал. Боруто только помотал головой. — Больно было, когда Каваки меня насквозь проткнул, а это так, мелочь. — при упоминании Каваки, что-то внутри дернулось. Была ли это ненависть или привязанность, он не знал, но гнев точно завладел его сердцем. Рука сжалась в кулак, проступили желваки. — Мне надо было ещё тогда… — и Боруто потянул Мицуки на себя, обнимая поперёк спины. — Не стоит. Просто будь рядом, и я буду счастлив. Повисло молчание длиною в несколько минут. Мицуки не шевелился. Боруто под ним тоже. Уснул? Аккуратно примостился у Боруто на груди, там, где кривыми чёрными линиями проступала принадлежность к Ооцуцуки. Боруто был тёплым, пах пылью и привычной ванилью — гель для душа Хината-сан брала для всей семьи. Туманные воспоминания всё ещё подсовывали образ Каваки, но Мицуки знал, что больше не обманется. Потому что его солнце теперь было прямо перед ним, согревая теплом остывшую змеиную кожу. — Отныне и впредь. Буду.