Ohne Kleider, ohne Schuh
Siehst du mir bei der Arbeit zu.Verschönerst du das Fundament.
...niemand hört dich schreien. Маленькое злорадное личико, круглое и бледное, фарфоровое, эта злая кукла его преследует. Голос шершавый и ломкий, он скрипит, его эхо отталкивается от стен, поднимается и оседает, металлическая стружка, его голос повсюду. Голос похожий на писк, полный желчи и обиды. Элиас знает, что он не спит, там глубоко в своей скромной обители, этот маленький злобный мальчик не спит: он уставился в каменную плитку, это архаизм, он видит в ней историю, он смеется, это смех без угрозы, бесцветный, он не окрашен ни яростью, ни весельем, смех чахоточного; он задыхается, рвет свои легкие горячим воздухом, но там сыро. Он смеется, он кашляет кровью. Прямо как Чисе. Элиас смотрит на нее, он смотрит на Чисе, ее потупленный взгляд блестящих хризолитов, грустный. Моя девочка, мой несчастный птенчик, мой глупый щенок. Иногда с тобой так хлопотно, ты умеешь ввязываться в неприятности – Элиас дергает за поводок, она скулит, извивается под ним, она поджала хвост, она просит прощения; всегда такая послушная, моя умница. Он обнимает ее, прижимается, да, вот так, глубже, насаживает на себя; она податлива, она добра настолько, что кажется безвольной. Элиас смотрит на Чисе, она так вежлива, она всегда спешит исправиться, она говорит ему "это плохо" или "так поступать нельзя", он меняет игру: раз-два и фигуры на доске другие, глянцевые, они сверкают в доспехах как слюда, чистые и красивые, Чисе кивает ему, она говорит: "вот теперь это хорошо", но суть все та же, она не может это усвоить. Чисе старается его понять, она думает, что должна это сделать, и это бесит. Чисе старается, но она совсем не похожа на учителя. Элиас смотрит на нее, она улыбается ему: "я в порядке". Она идет на поправку, но ее улыбка его не утешает; это – глазунья, жидкая, вялая, блеклая. Чисе всегда так несчастна, Элиаса это злит, он не знает как ей помочь. Эта улыбка, как она может ему нравиться? но этот прекрасный мертвец продолжает ему улыбаться... ее щеки розовеют, глаза искрятся, она смеется, в чем дело? моя бедняжка, что с тобой случилось? Элиас смотрит на Чисе, но видит его. Джозеф испортил ее, пробрался внутрь его маленького птенчика, он отравил ее. Элиас знает этот вкус, он опускает язык в полость ее рта, влажная и горячая масса, она мягкая и легкая, Чисе очень хрупкая, если надавить, то она порвется, такая уязвимая и худая. Немного пассивная, она быстро устает, но он знает этот вкус – смирение и благодарность, вязкая как патока, она немного горчит; вкус пресный и когда Чисе обреченно вздыхает, он ловит ее выдох, ее стон, робкий и тусклый, вкус ее экстаза немного водянистый. Чисе никогда не могла быть с ним полностью откровенна, она стесняется его. И Элиас знал это. Но Джозеф отравил его малышку, Джозеф испортил ее. В последний раз Элиас едва сдержался: она прижималась к нему всем телом, болезненно-страстная, чахнущий цветок, кроваво-огненный мак, она положила свою голову, прелестную рыжую головку, на его грудь, она ласкала его, она была так игрива, она обвивала его шею руками – мягкие, теплые руки, дрожащие, но уверенные; их касания были ему незнакомы, слишком резкие, мужские, Элиас чувствовал, как эти руки становились грубее, она выглядела такой худой и бледной. Ее движения порывистые и тяжелые, она толкает его, она надрывается; дыхание учащенное, она широко открывает рот, она безумно улыбается, глотает приглушенно, она потеет, она горячая и мокрая в его руках, на его коленях, она раздражена, узкие и влажные ладони обхватили его череп. Хочется дать ей пощечину, он смотрел на Чисе, но видел его; видел, касался, трогал, проклятая злая кукла! Джозеф был в Чисе, Элиас не мог от него избавиться. Плохой мальчик, ужасный мальчик, он слышит его дыхание, его пульс и этот скромный голос, отравленный голос; он слышит его словно через воду. Джозефу нелегко, внутри него дыра, пустота, Чисе заполнила ее, но он не любит Чисе, он использует ее, крутит в руках как марионетку, Чисе слишком добрая, она не может ему отказать, ей его жалко. Элиас не щадит никого, он наблюдает за этой вязкой, ленивой статуэткой из тени, ему все равно. Джозеф причитает, он не спит, возможно, давно не спит, он не находит себе места, ворочается, ему ничего не снится. Он бьет стены кулаками, ему кажется, что его тело ничего не весит, ничего не стоит. Чисе его жалко и Элиас может понять почему: они похожи, разбитые и грустные куклы. Он никогда не сможет спасти Чисе, потому что она сломана, сломана внутри, там, где ему нет прохода, она сломана давно, сломана сама по себе, быть сломанной – ее призвание. Они похожи, такие жалкие, такие незначительные, они паразитируют, чтобы жить; безвольные куклы, у них нет и никогда не будет точки опоры, они родились без пупка, у них нет центра тяжести. Они похожи, но Чисе ему дорога. Элиас хотел бы ненавидеть Джозефа за то, что он вобрался в ее внутренности, за то, что он чувствует его, эту тонкую липкую тень на ее овальном, хорошеньком лице. Джозеф говорит с ней, Элиас хотел бы ненавидеть его хотя бы за то, что он имеет над ней власть, за то, что тянет к ней свои руки, он требует внимания, он причиняет ей боль. Элиас видел как Чисе плакала после разговора с Джозефом, но спрашивать об этом не стал: они похожи, эти бедные и сломанные создания, только они способны причинять друг другу боль. Настоящую, ощутимую. Элиас не может его уничтожить, выскребать лезвием ланцета из нее, глупая малышка, он не может от него отвязаться, Элиас не может ненавидеть Джозефа, потому что они похожи. Джозеф не спит, он притворяется. Чисе никогда не говорила с ним о Джозефе, Элиас по-прежнему ничего не спрашивает. Но он знает, что Джозеф не спит. Он поднимает голову, он смотрит в небо, на звезды этими глазами, ее глазами, такой тщедушный и слабый. Иногда кажется, что Джозеф нуждается в нем, так же как и она; что он хочет позвать его, эти ломкие губы содрогаются, лицо пробирает легкая судорога – Джозеф живет в постоянной агонии, каждый день он проживает собственную смерть, он хочет попросить о помощи, но не может. Тупое, горделивое создание, Элиас хотел бы раздавить его. Иногда он видит эти голубые глаза, иногда он специально вслушивается в тишину, чтобы услышать его: Джозеф говорит сам с собой, бормочет что-то бессвязно. Иногда он плачет. Иногда он хочет, чтобы Чисе спустилась к нему. Глупые сиротки, разбитые, неправильные, вам никто не сможет помочь. Милые сиротки. Элиас считает Чисе красивой. Правда, она слишком худа, ее фигура угловатая, хлипкая; узкие плечи и узкие бедра, у нее маленькая грудь и сильно выпирают ключицы, глубокая чаша. Она скрещивает ноги и дрожит. Когда Элиас касается ее, когда он устраивается возле нее на кровати. Он слушает ее тело: это сильное и урчащие сердцебиение, громкое, у нее большое сердце – птица в клетке – вот-вот порвет ее, разобьет эту маленькую грудь; он слышит спазмы в ее животе, глухой мотор, вибрирующие звуки под дышащими, масляными мембранами, под пластами этой нерешительной и трепетной плоти. Он обнимал ее, он проводил по ее телу языком, пальцами – в перчатках и без – касался кожи, он изучал ее. У Чисе тонкие кости, у нее птичьи кости, у нее большая голова и широкое лицо. Большая голова на тонкой шеи. Ох, как же она худа, она слишком худа! У нее секущиеся, непослушные волосы, ему нравится гладить ее по голове, нравится расчесывать их, она очень преданная девочка. Но ее волосы стали короче, ломкие, смешно постриженные, ее лицо, ее прекрасное лицо с огромными глазами, кажется, оно стало еще больше; лицо из папье-маше. Чисе похожа на мальчика, смиренного, беспрекословного пажа; какой хороший мальчик! Элиас считает ее красивой, мой милый птенчик, моя субтильная девочка. Ее худое тело, его худое тело, его бледная и мягкая кожа, такой же испитый, такого же молочного оттенка, блеклые синяки и родинка под глазом – это мушка. Джозеф пахнет фиалками, мылом и солью, он пахнет как мертвец, он пахнет лекарствами, шорохом опавших листьев, гнилью и морем; он пахнет как женщина. Беззащитный, низкорослый, игрушечный, он щуплой комплекции. Джозеф еще ребенок, еще совсем ребенок, он наматывает светлые пряди, эти блестящие серебряные пряди на пальцы; легкие и шелковые, ему нравится мечтать с закрытыми глазами. Нежный, слишком слабый мальчик, он плачет, он всхлипывает, и эти всхлипы звучат неторопливо, томно, они звучат как стоны. Чисе и Джозеф. Они похожи, они слишком похожи; кровоток, биение пульса, ускоренное и ритмичное, очень жарко. Чисе подолгу сидит в ванной,– Элиас слышит как течёт вода – но она не плачет, все хорошо, она закрыла глаза от удовольствия, она здорова, она расслабленна, ее немного клонит в сон. Элиас слышит как он кричит, он шаркает босыми ногами, бросает камни в стену; за занавесом дождя, играет романтичная мелодия. Сегодня Чисе выглядела такой довольной, она рассказывала ему о колледже: у нее появились дела, у нее появились друзья – Элиас не против, – наверное, – он допускает это, он остается позади. Так надо, это ведь нормально? если она немного почувствует себя свободной, если приоткроет на время жестяные ставни; она думает, что будет счастливой, но это невозможно... моя умница, мой птенчик, обреченный на несчастье, жалкое и хрупкое создание, не зачаровывайся, не верь в происходящее так уж серьезно, так уж сильно, всем своим сердцем: Элиас стучит в дверь ванной, стук в две дроби выходит очень четким, Чисе мельтешит, она лежит там одна, в горячей воде. Обнаженная, размякшая. Ему захотелось коснуться ее, ее ноги или бедра, ему захотелось быть ближе. Желание накатывает, оглушает, опаляет жаром, дышит в затылок; обнимает его тело, сосредотачивается на его поясе. Оно давит. — У меня все хорошо, не беспокойся, — она не хочет. У Чисе появились дела, у Чисе появились друзья, у нее появились оправдания, она очень устала. Элиас не войдет туда, потому что она этого не хочет. Мальчик бросает камни в стену. Маленький мальчик со светлыми волосами, он сверкает своими голубыми глазами и злится, он кричит – бедная сиротка! они похожи, двое в одной ванной в горячей воде, чистые и невинные, они верят, что их страданиям придет конец, что у них все будет хорошо; двое сироток, они похожи, но у Чисе есть дела, она там, в горячей воде, у нее есть друзья, а он внизу, он один. Идет дождь. Холодный осенний дождь. Паршивый брошенный щенок, уязвимые, худые существа, они в одной паутине, скованные одной цепью, они в его власти. Они похожи, такие доступные и открытые, в его полном распоряжении. Он мокнет под дождем, он стоит перед входной дверью, он хочет войти, его губы трясутся, "прошу-прошу-прошу, пожалуйста, впустите", но он молчит, он сверлит дверь завистливым взглядом. Джозеф похож на призрака. Взять его за лицо, стиснуть ломкие запястья. Нет. Элиас его не ненавидит. — Мне нужна Чисе! Мне тоже нужна Чисе. Гадкий мальчик, он грубит, он хочет, чтобы его уважали, но у него нет достоинства, у него никогда не было никакого достоинства. Он ничего не значит. Элиас смотрит на него равнодушно. — Где она? Джозеф пытается заглянуть внутрь. У него распухли глаза, у него подкашиваются ноги. — Заходи, — Элиас пропускает его. Он не будет спрашивать зачем. Никто не будет ничего спрашивать. Они похожи. Он – затравленный зверек, смотрит на него желчно. Он его ненавидит. Жалкие, брошенные, униженные и оскорблённые, они умеют ненавидеть. Они умеют кусаться, они проклинают весь мир, они грызут руку, которая их кормит, Джозеф ужасно неблагодарен. Но сейчас он такой тихий и застенчивый, его дыхание – бархатный треск камина, ему нечего сказать, ему не нужно утверждаться, он выглядит смиренным. Как Чисе, когда садится на его колени, когда она опускает перед ним голову. Джозеф улыбается – натянуто и вызывающе, "я все еще чего-то стою, я все еще злюсь"; вульгарная маленькая сучка. Но Элиас уже видел эту улыбку, печальную улыбку прекрасного мертвеца. Они похожи. Джозеф тоже красивый. В сумерках, со слезящимися глазами, он поджал ноги, крохотные тощие ножки, ему хочется спрятаться, длинные волосы спадают на его плечи, раскосо, упрямо, они обрамляют острый подбородок; у него нет сил улыбаться, губы растягиваются неуверенно и сжато – Элиас смотрит на Джозефа и видит ее, свою малышку. Чисе сейчас хорошо, она видит свои чистые руки через мыльную толщу воды, там душно и пахнет лавандой; напротив него Джозеф, полый, разбитый и грязный, промокший, никем не любимый, никем не понятый. Никем, кроме той девчонки, которая уже слишком долго сидит в горячей ванной. Но ее рядом нет, она не с ним, хотя они похожи: у него та же печать на лбу, тот же камень на сердце. Элиасу нравится этот запах: его смущения, его страха, запах крови, струящейся по его губам, обкусанным тонким губам. Элиасу все равно зачем он пришел, Элиасу плевать на то, что ему нужно, злобный мальчишка, красивый мальчишка под лунным светом, под мягким сумеречным светом. Ему нельзя ничего говорить. Они похожи: Джозеф и Чисе – оба ищут оправдания, они считают их необходимыми. Им нужны поводы и факты, им нужны доказательства. Элиасу же все равно, он просто считает Джозефа красивым. Испуганный, он заостряет свое внимание на этом движении, – оно приближается! мышцы на теле Джозефа напрягаются. Элиас касается его щеки, и он краснеет, ах, ему так стыдно: нет же, смотри на меня, я не хочу тебя отпускать. Глупый мальчик, он пытается оттолкнуть его руку, он пытается отбиться, но изо рта предательски вырывается стон, тяжёлый и тоскливый. Монохромный. Он льнет к его руке, этой холодной руке как кошка, и его белые волосы горят от опаляющего света. Ослепительного лунного света. — Красивый мальчик. Он замирает, Элиас знает этот взгляд, смущенный и расставленный, глупый взгляд той девушки, которая неторопливо смывает с себя следы сегодняшнего дня, она трет свое невесомое тело губкой; весело и сонно напевает себе под нос глупую песенку, лениво расчесывает взъерошенные волосы перед зеркалом; взгляд девушки, которая заснет сегодня самым мирным и сладким сном. Взгляд ее больших глаз, очаровательный взгляд, взгляд слабого и поверженного. Взгляд раба. Красивый мальчик со злобным лицом, ты отравил мою малышку, ты посеял в ее душе сомнения, ты раздавил ее; разве я могу так это оставить? Неужели ты думал, что это может сойти тебе с рук? Они похожи. Миниатюрные тела, гладкая кожа, вкусный, сочный запах; вздохи обреченных, жирные и плотные вздохи, стыдливое желание, искры в глазах, они борются, напрасно борются со своей похотью. Сжать это тело, его беспомощное тело в руках, просто, вот так, скрестить на его груди ладони, показаться ему медлительным и нежным; милые сиротки, они цепляются за своих благодетелей слишком быстро, слишком сильно. Он гладит Джозефа по голове – шелковые светлые волосы, он улыбается, он верит Элиасу, стеснительно проводя рукой по черепу, по его челюсти, теплым дыханием, маленькими пальцами. "Накажи меня", – они неразборчивы, Элиас берет его на руки, во власти моего желания: наказать, ты хочешь, чтобы тебя наказали? малыш, ты ничего не понимаешь. Едва ли Чисе привыкла к Элиасу, едва ли смогла принять его полностью. Он понимает это, он видит, как они стараются, стараются до дрожи, как они бесятся и кричат; они осуждают его, плохие, бездарные детки. Джозеф мягкий и ломкий, входишь внутрь без давления, но Чисе намного податливей; их кожа приятная на ощупь, их лоснящееся плоть, но в Чисе больше жизни, ее кожа упругая, она толще. Его грубые движения, он трясется на моих руках, трется об них, он ноет и задыхается, его руки блуждают по собственному телу, он не может остановиться, не знает как себя унять; мой бедный мальчик, ты соскучился по близости. Ничего, я позабочусь о тебе. И он счастлив, это подлое и грязное счастье – оно лежит на постели. Чисе не привыкла к нему. И Джозеф тоже не привыкнет, но он такой голодный, он вцепляется в его шею, его тело пробирает, тело промокшее насквозь: щуплое и мокрое тело впивается, лезет внутрь, он не хочет его отпускать. Хлюпающее и рыдающее тело, оно – сплошное уязвимое место, оно горит от страха и желания: Элиас чувствовал его, это покатистое и полное желание, знакомое и древнее, цветущие огромным плодом откуда-то из глубин; но тогда он стоял возле двери в ванную, тогда он думал о маленькой рыжей девочке, смывающей с себя сегодняшний день, девочке, у которой появились дела и друзья. О ее узких ключицах и бедрах, о ее плоском, впалом животе – перед глазами этот торс, натянутый, тонкий, смертельно-белый. Когда он касается его, то по коже Джозефа бегают мурашки, он выгибает спину, он просит еще, он хочет его, он кусает губы, кусает в кровь, он дышит рвано, прямо в его ноздри. Элиас не ненавидит Джозефа, они похожи, глупые и маленькие сиротки, он их благодетель, они зависимы от него. Он дал им то, чего они хотели, это не было сложно, он прощает их, прощает благодарную шлюшку и паршивого щенка; ту, кто ищет свободы и того, кто плюется в него желчью, кто бросает камни в стену, смеется надрывно и ненавидит всех своих спасителей. Он прощает их за то, что они не привыкли к нему, он терпит их, он не злится, он тоже умеет причинять им боль. Визги и крики, плоть, кровь и пот, гремучая смесь, смесь ужаса и похоти; аппетитно, он хочет его сожрать, он смотрит на него сверху вниз и Джозеф всегда ниже-ниже-ниже, как и она. О, боги, как же вы похожи, мои прекрасные сиротки; Джозеф хохочет, сладкая, сахарная судорога, он подавляет крик, крик боли, потому что Элиас вовсе не нежен: чудовище или человек, о, это даже не золотая середина; тень, смердящая тварь, его желания первобытны, дикие, их никто и никогда не сможет понять. Но вы раздвигаете ноги, вы подставляетесь, вы расправляете складки пижамных брюк, спускаетесь, мои милые смиренные сиротки. Плохо, нисколько не приятно, что это? Что там происходит, что раздирает внутри, царапает шипами свежую, жаркую полость, что невозможно вытерпеть, оно набухает, оно захлестывает; тело не слушается, тело обмякло, Джозеф уже не чувствует его, не чувствует себя, только оно – это нечто, это безобразное и могущественное нечто, оно впечатывает его в кровать, он кусает себя за запястье, собственные крики слушать невыносимо, это может быть приятно, разве это доставляет удовольствие? Какая разница, я ничего не стою, я ничего не значу, ему все равно, он не будет так чуток, он не будет со мной так же осторожен, как с Чисе. Как Чисе со мной. Разорванный, ничтожный, теперь он такой наполненный, набитый. Это хорошо, кажется, хорошо... Джозеф теперь не один, он рядом, ему нужно лишь потянуть за поводок, он склонит голову, он растворится, он позволит себя растоптать, размозжить. Элиас сжимает его лицо за щеки: — Красивый мальчик. Они похожи. Одинаково сгорают и прячутся, желают забраться в угол и ждать когда все уладится, когда их тела остынут и они смогут смотреть ему в глаза без стыда. Их сердца бешено стучат, им нравится быть униженными, распластанными, они охотно признают чужую власть. Но Чисе послушней, Чисе нежнее, она опрятнее; жаль, что от нее теперь так жутко тянет падалью, зазубрено и резко, жаль, что она испортилась. Элиасу нравится Чисе гораздо больше Джозефа, но как жаль, как жаль, что она меняется... Как жаль, что он не может взять ее, так же за лицо, за щеки, сохранить тут, раздетой, испачканной и распахнутой. Для себя. Голубые глаза, красивые и печальные хризолиты, сломанные кости, птичьи кости, виноватый и осуждающий взгляд. Мои хрупкие сиротки, которые никогда ко мне не привыкнут; они спаслись, они живут, они дышат, они не знают, что их призвание – страдать, что их век так краток; я сохраню их красоту. Милые птички, вы слишком быстро приходите в негодность... я удержу вас за решеткой. Он стискивает это лицо, жестко и бесцельно, Джозеф шипит, вырывается. Они похожи, Элиас не может его ненавидеть. Он уходит, он бросает Джозефа. Элиас хочет увидеть Чисе, он беспокоиться о ней, ее надо проверить – моя маленькая, несчастная птичка, ее нужно оберегать от дел, ее нужно спрятать от друзей. Я ошибся, им нельзя давать свободу. — Жди меня здесь. Прекрасные мученики, я спасу вас, я сохраню ваши тела и вашу красоту...