Anna lapatte

Турко тридцать шесть, и он так и не понимает, зачем появился на свет. Чтобы держать подбородок параллельно полу? Конечно, атар, я уже привык. Говорить вежливо даже с папарацци, чтобы не уронить честь королевской семьи? Я очень постараюсь, атар. Не путать на приеме приборы? Во имя Эру, атар, мне тридцать шесть, а не шестнадцать… На каком-то из этапов он непременно срывается. То хрустит некстати затекшей шеей, то не по-королевски дергается перед камерами, то, всё-таки запутавшись, от бессилия принимается есть всё одной вилкой, до побелевших костяшек сжимая её. У него, как и у всех в королевской семье, есть психотерапевт. Тот, который занимается с Турко, уже доказал отцу свою полезность, вправив на место расшатанную психику старшего сына Феанаро и сделав из него того Нельо, которого радостно приветствует толпа, стоит ему показаться на балконе. С Турко у этого, безусловно, мудрого эльда не заладилось. И, быть может, виной тому Кано, однажды заметивший вскользь, что психотерапевтам не положено рассказывать кому бы то ни было о ходе сессий. Даже отцу. Даже если отец — первый в очереди на престолонаследие… Быть может, если бы Турко не знал о том, что можно иначе, он бы не стал злиться на психотерапевта и изображать рыбку каждый раз, когда приходило время сессий. Королевские семьи ваньяр, нолдор и тэлери — более чем дань традиции. Так любит повторять отец и, возможно, это навязал ему дед Финвэ. Но пока все сводится к размножению, к соблюдению правил и улыбкам в камеры. Они — красивый рудиментарный символ («как смеешь ты говорить такое, Туркафинвэ?»). Последнее великое деяние совершил ещё дед, когда решился принять выгодное предложение спустившихся в Арду валар, и, в преддверии грядущей мировой войны, эвакуировал страну под выстроенную ими защиту. С тех пор минули сотни лет, родился отец и его братья, их семьи тоже расплодились, как зайцы… Они расплодились, чтобы улыбаться и умилять других. У них нет ни капли власти: вся она сосредоточена в руках валар и майар. Турко слышал, что до ухода власть была у совета высших нолдор, но книги о прошлом ему попадаются редко; к тому же они скучные, а у Турко диагностированный СДВГ, и сосредоточиться нормально выходит редко. Его жизнь, расписанная от и до, — правильная, прилизанная и проходящая под неусыпным вниманием, — течёт будто бы без его собственного участия. Им управляют, как марионеткой на золотых нитях. Шаг вправо, шаг влево — все доступно лишь когда ему нужно танцевать на приемах. Во все остальные дни стоит ходить по прямой и разворачиваться строго на девяносто градусов. * * * Я лишь чуть перекрасил волосы, атар, клянусь, я изучил все ритуалы и традиции, это не запрещено… Сказавшись больным, Турко отказывается от визита в Альквалондэ и вызывает мастера. Тот лишь немного изменяет ему оттенок волос — и из просто блондинистых они становятся холодными, неестественными, отливают теперь серебром. (В прессе незадолго до этого вышла статья с расследованием о том, почему Турко — не сын Феанаро. Основана она была исключительно на мнении журналиста, не умевшего решать задачи по генетике, но шумиху породила знатную. От неё хочется скрыться, хотя бы таким идиотским способом.) Отец, узнав, конечно, ругает. Обещает оттаскать сына именно за серебристую косу. Но мать всё-таки успокаивает его — и лишь вскользь интересуется у Турко, скоро ли сойдёт такая невозможная красота и нельзя ли смыть ее как-нибудь побыстрее. Красный от стыда Турко находит все же силы сказать, что красился у одного из лучших мастеров Тириона, и цвет теперь будет держаться ровно до тех пор, пока волосы не отрастут. Отец предлагает обрить его, как солдата в былые времена. Мать хватается за сердце. В этом, конечно, виноват Турко, и он, конечно, сейчас пойдет к себе в комнату и будет сидеть под домашним арестом, размышляя над своим поведением. Однако его заключение заканчивается прежде оговоренного отцом срока. Ему нужно показаться на приеме. У мамы, сообщающей об этом, подрагивают от волнения руки. И Турко, вставший с кровати, с изумлением смотрит на нее. — Сегодня на приеме будут валар Манвэ, Йаванна, Оромэ и Ирмо… Великая честь даже для королевского дома. — А ты в таком виде… — Я могу не появляться, если это так тревожит тебя, нана. — Так выйдет ещё более непочтительно. Высокие, выше восьми футов ростом, валар выделяются на приеме. Даже Нельо приходится задирать голову, чтобы говорить с ними. Впрочем, Нельо как раз игнорирует эту возможность: как всегда, он более занят кузеном… Неожиданную решительность проявляет Макалаурэ — и принимается расспрашивать Ирмо о рождающихся во сне мелодиях. Принадлежат ли они самому Ирмо — или же тому, кто видел сон и запомнил их? Турко не вслушивается. Он с самого начала приема, едва поклонившись высоким гостям, старается, не привлекая внимания, стоять возле ламп, изображающих канделябры. От них идёт мягкий теплый свет — и создаёт иллюзию, будто бы волосы у юного принца всё ещё просто белокурые, чуть отдающие желтизной. Так можно избежать ненужных обсуждений, хотя все, кому нужно, замечают в любом случае. * * * Атар, я всего лишь ответил на вопрос, который задал мне твой высокий гость… Я не мог не ответить… Он не совсем помнит, как соглашается на ту, первую охоту. Всё происходит в каком-то странном тумане. Он помнит только, что от косых взглядов тогда начала болеть голова, и он все смотрел на фужерный столик рядом с собой, и из цветочного букета, украшавшего его, торчала спица — опора всей сложной конструкции. Турко казалось: если ему ещё хоть что-нибудь скажут, он выдернет эту спицу — и вонзит ее себе в глаз. Или не себе. А потом вдруг будто бы повеяло свежим лесным ветром, и с ним заговорил Оромэ. Тьелкормо старался смотреть на него, хотя было жутко неудобно. Вала стоял довольно близко, и приходилось задирать голову, а ещё рядом с ним будто бы придавливало к земле мощью. Разговор потек от темы к теме, и Оромэ похвалил оттенок косы Турко, похожий на цвет его собственных волос. Стало приятно. А Оромэ говорил так, будто бы понимал, чувствовал что-то особое в Турко. То, чего не видели ни отец, ни мать, ни братья… Что-то помимо красивой картинки и так просто звучащей, но невыполнимой задачи «не опозорить семью». — Ты умеешь держаться в седле, Туркафинвэ? — спросил он. И Турко кивнул. Его обучали, больше для физической подготовки, чем для профессионального спорта, но… — Если хочешь, я могу пригласить тебя поохотиться на зайцев. — Это большая честь, владыка… — И, надеюсь, большая удача для тебя. Я вижу в тебе дух охотника, а не затворника. Быть может, братьям твоим и нравится их участь, но ты… «Я — другой», — и Туркафинвэ повторяет себе это теперь, натягивая темные бриджи и лёгкую камуфляжную куртку, не сковывающую движений. Отец, встретивший его за ранним завтраком, в последний раз напутствует: — Не доводи его, слышишь, Тьелко? Он слышит. И ему кажется, что отец подразумевает что-то помимо обычного «не позорь семью». Будто имеет в виду что-то, касающееся лично вала Оромэ. Но что конкретно — не говорит. Макалаурэ похож в этом на отца: у него тоже всегда все между строчек, в полунамеках. Турко терпеть не может такую черту, но все же почтительно склоняет голову. Со старшимилучше делать вид, что все понимаешь, согласен, и обязуешься исполнять: — Да, атар. В чертоги Оромэ Турко является четко ко времени. Слепят вспышками фотокамеры. Однако папарацци в этот раз немного. Охота, как высказался владыка, — внеочередная, неважная. Он созвал на нее лишь ближайших верных, не уведомив никого, кроме них самих. Те репортёры, что всё-таки пасутся у ворот, скорее всего, находятся здесь исключительно потому, что словно бы вечно на дежурстве, так что проскочить мимо них, укрываясь за мощной фигурой телохранителя, оказывается вполне возможным. Турко, конечно, все равно замечают — и пару кадров успевают снять. Однако, может, это и к лучшему. Смотрите, нолдор, сыну Феанаро была дарована милость: он приглашён на охоту. Валар дружны с Феанаро. Кто будет лучшим наследником престола, чем он? Хотелось бы, чтобы это интерпретировали именно так… …После охоты ему кажется: странно, как он вообще мог думать, что интерпретация какой-то там фотографии важна. * * * Мои руки были все в его крови, атар, и мясо, в которое я вонзил нож, трепетало. Оно обхватывало лезвие, и мне казалось, что вот-вот оно поползет вверх и коснется моих рук… Он пытался храбриться, когда Оромэ спросил, все ли в порядке, вытирая его руки влажной салфеткой. Один из верных, статный ванья, убрал добычу в седельную сумку жеребца, отведённого Турко. Метко выпущенная стрела Оромэ пригвоздила зайца к земле за бедро. Он пытался рваться, но не мог. Вокруг кружили псы. И тогда Оромэ сказал Турко, что юный охотник вправе присвоить себе эту добычу, если убьет зайца, и вручил ему посеребренный нож. И Турко убил. Теперь, когда они возвращаются, его откровенно трясет. Всё более и более страшной кажется виденная картина. Его жеребец идёт мягкой удобной рысью, и Турко поднимается на стременах — скорее машинально, чем осознанно исполняя необходимую технику. Вверх-вниз-вверх-вниз, чтобы не травмировать жеребца Оромэ, чтобы не трясло в седле его самого. Если будет ещё и трясти, Турко непременно стошнит. Оромэ едет чуть позади, и Турко волей-неволей чувствует его взгляд. Должно быть, он опозорился. Должно быть, это — первая и последняя его охота. В нем кровь королей, сражавшихся с тварями-по-ту-сторону, а он трясется от убийства зайца, которому все равно уже было не жить… — Не хочешь ли ты остаться на ночь? — мягко спрашивает Оромэ, когда Турко слезает с коня на негнущихся ногах. — И я, и мои спутники будем рады твоей компании… — Но я же… — Я приглашаю тебя. Среди прочих трофеев есть и твоя добыча, — веско произносит владыка. — Мы будем пить вино перед камином в большой гостиной, а ты, если захочешь, можешь присоединиться… А на ночь пусть моя гостевая комната станет твоей. К тому же лучше будет, если рядом в эту ночь окажется кто-то, способный понять твои чувства. «Не доводи его» — звучит в голове отцовский голос, и Турко кивает. В комнату — небольшую, но светлую, приносят чистую одежду, пока Турко плещется в душе, смывая с себя запахи пота и крови. Одежда не новая, она чуть велика — и явно лежит у вала специально для гостей. Рубашка глубокого зелёного оттенка, мягкие широкие штаны из приятного материала. Тьелко спускается на первый этаж и проходит на звук голосов. Все охотники действительно сидят в креслах у камина. Двое чистокровных нолдор — черноволосые и сероглазые, один ванья. Тьелко плохо запомнил их имена, но как вести себя с ними, уже, кажется, понял — привычка, отточенная на приемах. Сам вала сидит возле камина на шкуре, скрестив ноги. Они пьют вино, и на тарелках лежит истекающее соком мясо, распространяя по комнате чудный аромат. Тьелко останавливается у дверного косяка и робко скребётся. Ему все ещё стыдно за свое поведение. Ванья хмыкает, но как-то по-доброму, а Оромэ хлопает по шкуре рядом с собой, приглашая присоединиться. — Выпьем за первую охоту Туркафинвэ! — провозглашает Оромэ, поднимая свой кубок. Рядом с Турко возникает слуга, протягивает серебряный кубок, едва не до краев наполненный красным вином. Тьелко опускается на шкуру так, чтобы не тревожить касанием вала. Правда, ему тут же приходится привстать на колени, чтобы иметь возможность ударить своим кубком о чужие. — Это был хороший удар. — говорит один из нолдо. — Ты сразу убил зайца, не мучил. — И в седле он держался хорошо, даже на полном скаку… — присоединяется второй. — В его возрасте я только начинал учиться. — Ты научишь его стрелять из лука, Оромэ? — обращается наконец к внимательно слушающему владыке ванья. — Только если Тьелкормо позволит. Скулы Турко заливает краска. Он не слишком привык к похвалам, тем более что теперь ждал упрёков. Все, на что его хватает, — это выдавить тихое: «Да, конечно, владыка». — Если ты останешься с нами, зови меня по имени. Охота равняет эльдар с валар… — Да, Оромэ, — повторяет Тьелко, окончательно уткнувшись взглядом в шкуру. Помогает это не сильно. Взглядом он натыкается на тарелку с мясом, поставленную слугой специально для него. Тьелко старается как-нибудь скосить взгляд — так, чтобы ее не видеть, хотя пахнет вкусно, и вино хочется чем-нибудь закусить. Оромэ замечает это почти сразу. — Скажи, Тьелко, тебе нравится запах мяса? — спрашивает он. — Да… Оромэ. — Мне известен язык зверей и птиц, и даже те, по которым попадают мои стрелы, знают об установленном Эру круговороте жизни. Лесные звери умирают, да, и так ли важно, умирают они от наших стрел, или в болезни от старости, или в когтях хищников? Наша охота не приносит бед лесу. Мы берём столько, сколько отведено, и не охотимся с ружьями, мы побеждаем их честно. Тьелко кивает, сложив руки на коленях, а после тянется к мясу. Едва с огня, без приправ и соуса, лишь подсоленное, оно кажется вкуснейшим из того, что пробовал феанарион, но слишком свежа картина убийства, трепетавшая плоть, потухающий взгляд… Круговорот жизни — разве важен он в сравнении с тем, что свершил Турко? Разве можно успокоить себя обреченностью того несчастного зайца? — Когда я вонзил в него нож… — произносит Тьелко, отставляя тарелку, — …то зарезал будто бы не его, а собственную фэа… — Первая охота меняет, но… — начинает ванья, однако Оромэ останавливает его движением ладони. — Послушай, Тьелкормо… — на ссутулившиеся плечи Турко ложится широкая ладонь вала. — Это было тяжёлым испытанием, но, поверь, я не подверг бы тебя ему, не будь уверен, что оно необходимо. Ты изменишься, и вскоре не узнаешь себя… Доверься словам айну. * * * Атар, он говорит со мной, утешает в минуты и часы отчаяния. Моя фэа была рассечена, но это — сродни ране, которую наносит врач… К своим восьмидесяти Турко начинает оправдывать атарэссе. Детское изящество, свойственное всем эльдар, сменяет звериная грация. Прежняя дерганность, как кажется самому Турко, исчезает вовсе, но Макалаурэ говорит, что порой находиться с ним в одной комнате страшно: кажется, будто Тьелко, даже не глядя, цепко следит за братом. Стрельба из лука делает его плечи шире, а взгляд — острее. Он сменяет несколько лошадей прежде, чем останавливает выбор на благородном валимарском рысаке, Лаурасуле. Выносливом, как и сам Тьелко. Но больше всего Тьелко радует, что к нему наконец-то перестают цепляться во дворце. Отныне демонстрировать связь между домом Феанаро и вала Оромэ — его прерогатива. Ему не запрещают подолгу пропадать в лесах, посещать эльдар из свиты Оромэ и его самого с неофициальными визитами. Даже психотерапевт, поначалу схватившийся за сердце и попытавшийся жалеть несчастного феанариона, признал, что владыка Оромэ действительно был прав. Как может быть неправ айну? Когда Тьелко исполняется восемьдесят, Макалаурэ объявляет о помолвке, и это обрушивает на их дом такую прорву слухов, что Турко начинает всерьез опасаться за сохранность дворца. Избранницу брата превозносят и клянут, в сеть сливают невообразимое количество информации. Из-за расползшихся слухов об ориентации Майтимо отец ругается в таких выражениях, что Турко приходится, скрепя сердце, остаться в доме и занимать маленького Карнистира игрой в охоту. Морьо дует в рог Тьелко без особого интереса. Он простой, без украшений — серебряных и золотых завитушек, хотя и громкий, а младший феанарион, как показывает опыт, больше интересуется тем, что блестит. «Родили сороку на мою голову…» Интересуются и самим Тьелко — впрочем, ему приходится легче. Среди ближайших верных владыки нет нисси, но на общих охотах они появляются — крепкие, ловкие, с глазами молодых рысей. Особенно среди них отличается Ириссэ, дочь Финголфина. Турко частенько сопровождает ее на охоте, и именно ей прочат скорый переход в дом Феанаро. Однако не все. Находится и смельчак. Небывалая дерзость — упрекать вала в изменах законной жене. Однако найти и наказать автора этого слуха становится невозможным, он неуловим. Слух распространяется не в сети, он передается из уст в уста, звучит в печальной лэ о любимце бога охоты, которому тот подарил чудесного златорогого оленя, а после того, как от нанесенного случайно удара копьём олень скончался, юноша на выдержал тоски и умер вслед за ним. Древний сюжет, ещё из мира «до», но как же невовремя он возрождается теперь… Нэрданель, ожидающую ещё одного сына, дети ограждают от переживаний, как могут. Отца мучает головная боль, и тогда Турко, впервые за несколько кошмарных недель, обращается за советом к Оромэ… Пышная охота, устроенная самим Турко, выглядит настолько нелепо, что ему до покрасневших ушей становится стыдно перед наставником. Однако это и правда несколько отвлекает внимание от вопросов личной жизни сыновей Феанаро. Макалаурэ всю охоту не отходит от будущей невесты, Майтимо подстреливает из ружья несколько уток. Ему всегда хорошо давались упражнения с огнестрельным оружием. Сам же Турко направляет охоту, не давая пышной процессии затеряться в лесу и не пуская их в богатые дичью места. Пострелять самому ему так и не удается. Мимолётное внимание — не тот повод, ради которого стоит пускать неумелых и не знающих меры охотников к гнездовьям птиц и норам зверей, тем более что дело происходит весной. Оромэ является лишь к концу охоты. Он возникает на холме, где разбит лагерь, его озаряет свет Лаурелин. Он приветствует собравшихся, хвалит их меткие удары, особо выражает гордость своим любимцем. Он использует то же самое слово, которое употреблено в разлетевшейся лэ, но говорит об этом так обыденно и уверенно, будто не может быть для Турко иного слова. Он говорит это с гордостью учителя. Ни у кого и мысли не возникает о ненужном подтексте. Лэ остается лишь лэ, даже когда они с Оромэ покидают охоту вместе. * * * Мне вряд ли удастся объяснить это, но я на твоей стороне, атар, даже если порой охочусь вместе с нолдор из Второго дома. Никого из них он не приблизил к себе так, как меня, и я не позволю этому измениться. Две сотни лет проходит с тех пор, как Турко впервые переступает порог чертогов Оромэ. Шкура убитого Тьелко и Хуаном медведя лежит на полу в чертогах Оромэ, в гостевой комнате, уже давно переименованной слугами в «комнату Туркафинвэ». Заточенные копья и колчан со стрелами покоятся в углу, Лаурасулу всегда находится денник. В этой комнате, сильно уступающей по размерам его покоям в королевском дворце, Турко чувствует себя на своём месте. Он не раз присутствует при принятии новых эльда в свиту Оромэ. Однако кресла среди прочих у камина, никогда не занимает. Он остаётся на медвежьей шкуре подле своего владыки. Его приняли в свиту самым юным, не умеющим стрелять. Первая застреленная дичь — не то же самое, что первая зарезанная. Никого из новых охотников владыка не утешает, не объясняет им про круговорот жизни. Они приходят уже понимающими, и сердце феанариона поет от гордости. Не раз после той охоты Оромэ во всеуслышание именует его любимцем. Не раз разрешает сопровождать себя, отправляясь охотиться без свиты. В такие дни они выезжают на рассвете, когда туман ещё не успевает раствориться в нагревающемся воздухе. Нахар и Лаурасул ступают шагом бок о бок, повинуясь малейшему движению всадников, ведущих неспешную беседу. Они обсуждают многое, и всё, кажется, не могут наговориться. Во дворец возвращаться хочется всё меньше. Среди иных гостей дома начинает все чаще являться Мелькор. Он говорит с отцом подолгу, и после этих разговоров отец делается все мрачнее. Ни сам Тьелко, ни братья не осмеливаются выспрашивать о смысле и целях этих бесед, однако Макалаурэ выражает однажды страшную для Турко мысль: раз отец сам разговаривает с одним из валар на правах дружбы… Тьелко закончить ему не даёт. Нет. Он не позволит отлучить себя от свиты Оромэ. Да, среди его охотников есть нолдор Второго дома, с которым отец теперь не в ладу, и по-прежнему на общих выездах блистает красотой кузина Ириссэ… Но ведь это не значит, что он, Тьелко, с ними дружен. Он — любимец Оромэ. Он, а не кто иной. И сквозь правильные слова о непререкаемой верности, подстёгиваемое яростным цветением Арды, возникает нечто иное, требовательное и наглое. На одной из охот он падает с Лаурасула, и едва успевает убрать голову из-под копыт разгоряченного Нахара. Реакция спасает ему жизнь, но не успевший остановиться огромный конь задним позолоченным копытом бьёт ему в колено, дробя кость. Он не успевает даже почувствовать эту боль, мгновенно лишившись сознания. Он приходит в себя все в том же лесу, его голова покоится на коленях у Ваны. Скосив глаза, он замечает, что бриджи на нем разрезаны, а поврежденная нога оплетена побегами. Колено упруго ноет, и Тьелко, не удержавшись, скулит, как Хуан в щенячестве. Пальцы Ваны перебирают его растрепавшуюся косу, но вала не двигается с места, и не подаёт голоса. Она укутана в один лишь плащ, и под щекой Тьелко — обнаженная кожа. От нее исходит мягкое тепло. Она смотрит перед собой. Тьелко лишь догадывается, что она пришла сюда по зову мужа, преодолев за считанные секунды тысячи фарлонгов в своем бестелесном облике. И плащ на ее плечах он узнает — это плащ Оромэ. Сам он является скоро, разводит костер и молча садится рядом. Темнеет, становится холоднее. Валар рядом с Тьелко не говорят на квенья. Их разговор — шелест ветра в вершинах сосен, дым костра, песня соловья. Он убаюкивает, и Тьелко забывается сном. К утру он обнаруживает себя укрытым плащом Оромэ, под головой — бок посапывающего Хуана. Вана исчезла, о том, что она была здесь, напоминают лишь сухие увядшие стебли вокруг его ноги. Боль в колене — сродни боли от усталости. Вала исцелила его. Он неверяще садится, прикасается пальцами к целому колену и натыкается взглядом на все также ворошащего угли прогоревшего костра Оромэ. Слова благодарности застывают на языке. Это не облечь в квенья. Это не передать осаквэнте. Хуан поднимает голову, оглядывая здорового хозяина и тычет в спину носом. Тьелко встаёт, едва не упав от того, что наступил на лоскут бриджей. — Оромэ… В его фэа бушуют чувства, и ни одно не может взять верх. — Да, Тьелкормо? — голос его звучит устало, и неизбывная вина заглушает все остальное. Слабость, миновавшая опасность — все это обрушивается на него в один миг. Он допустил непоправимую ошибку, не проверил всю сбрую, не заметил, как падает, это из-за него Оромэ пришлось звать… Какой из него после этого охотник? Предательские слезы, защитная реакция, как в детстве… Видишь, я маленький слабый зверёк, я лежу на спине, показав незащищённое брюхо, ты убьешь меня, если продолжишь злиться. * * * Прости, атар, мы все застыли тогда, нас сковал дикий страх, даже Нельо и Кано… Моя рука не могла коснуться рога, что уж говорить о винтовке… Оромэ не похож на отца. Его волосы отливают серебром потерянного ныне Телпериона, а глаза сияют изначальным светом, его голос плетет тему, неведомую самым искусным менестрелям. Порог его чертогов Оромэ Тьелко пересекает в последний раз. Это известно им обоим. И все же красное вино льется в кубок, а после от неловкого движения разливается на пол. Звенит упавшая в натекшую лужицу фибула. Павшую на Арду тьму освещают одни лишь сияющие в недостижимой вышине звёзды. Снимать охотничью амуницию было, кажется, проще: вся она плотно прилегала к телу, но держалась на резинках. Пальцы, непослушные и липкие от вина, с трудом справляются с пуговицей и молнией на джинсах. Оромэ раздевается быстрее него. Помогает освободиться от рубашки, распускает и без того свободную домашнюю косу. Зарывается пальцами в почти такие же серебряные, как у него самого, волосы. Мучит, не пускает к себе ближе, любуется прекраснейшим из феанарионов, чьей красоты уже коснулся страх, чьи черты уже исказила боль… — Оромэ… — молит Турко. И вала сдается его напору, позволяет почти наощупь приникнуть к губам, утягивает на колени, вынуждая обхватить себя ногами за талию. Бьётся в висках пульс, сердце отсчитывает удары. Тьелко закрывает глаза. В объятьях вала, на шкуре убитого медведя… Как в тот, второй их раз после первой охоты. Тьелко выгибается и стонет, его мышцы дрожат, когда вала растягивает его для себя. Фэа, уже раненная однажды, теперь рвется на клочки. Больнее. Обреченнее. Он не может, не хочет отпускать. Вверх-вниз-вверх-вниз, потом под лопатками оказывается мягкая шкура, и получается взад-вперед-взад-вперед… Долгая ночь, и по старой привычке верится, что она ещё закончится рассветом. Вечная тьма, которая не озарится уже никогда. В которой не будет уже ни звёзд, ни Телпериона, ни вала, собирающихся удержать их здесь. Отголоски воспоминаний в каждом движении. Изученное хроа, все такое же отзывчивое, родное. Алые следы зубов на груди, шее и животе, которые непременно исчезнут на следующий день… Он был так счастлив, когда после первой их встречи на балконе они исчезли. Ему не страшно, это не больнее, чем упасть с лошади и избежать гибели, это слаще, чем голос менестреля, поющего «Лэ о Кипарисе»… — Прощай. — говорит Тьелко, и глаза его сухи, когда он целует вала в последний раз, у порога. Оромэ не отвечает. Атар, я не знаю, исполнил ли клятву, погибнув в битве: должно быть, об этом уже известно тебе. Я не могу узнать об этом теперь — Диор поразил меня мечом, проткнул насквозь, но я никак не могу понять, чья стрела прежде пригвоздила меня к земле…