Six Month from Now

Я люблю свою работу, правда, я очень люблю свою гребанную работу, потому что Пикассо, Ван Гог и Гауди, потому что сложное и как будто бы непостижимое простым языком объяснять, потому что видно, видно так очевидно, как глаза у детей огромными становятся, когда они такое сложное и как будто бы ненастоящие понимают, как к искусству ближе становятся. Даже ночами не спать люблю, все квесты эти новые расписывая, шутки для групп постарше про недотрах и озабоченность придумывая, потому что ну классно же. Классно, когда по ночам не спишь из-за того, что нравится по-настоящему, и про картины Марса Блака с этой сотней слов в названии рассказывать также классно, как и про Вермеера для посетителей намного-намного младше. Но сейчас я бы предпочел, серьезно, пожалуйста, чтобы я никогда, блять, никогда не оказывался здесь и сейчас, не получал свои два ебучих диплома и не переезжал никогда из этой ебучей Калифорнии. Никогда больше, никогда, блять, я не буду предлагать заменять ебучие субботние утренние смены, потому что, блять, зачем и нахуя, самое дурацкое решение во всей моей гребанной жизни. Потому что у меня в термокружке с музыкальными наклейками, превращающими ее в личный Billboard, еще не до конца остывший чай, карточки под чехлом телефона и картина Марса Блака, та самая, про загробную жизнь, на обоях, и ну вот что, что, блять, дернуло меня сегодня натянуть эту огромную толстовку, в которой только прятаться от людей, налоговых служб и новостных заголовков. Потому что я люблю, правда, блять, люблю свою гребанную работу, но точно не в данный мать его момент. Потому что вокруг него девчонка скачет, радостно про экскурсию что-то рассказывая, на которой я без остановки шутил про банки того самого (да-да, томатного) супа и по Делакруа предлагал мультики сочинять, листая самый любимый «наив» в планшете, и у меня начинает голова кружится абсолютно без шуток, потому что ну, блять, нет. Это не может быть правдой, окей? Потому что он должен был остаться там. В гребанных обжигающих песках Калифорнии, в закусочных с отвратительной картошкой фри и в диетической Mountain Dew, той самой, из песни Ланы Дель Рей. В воспоминаниях, полных этого дурацкого запаха дешевого стирального порошка и растворимого кофе, с дождями этими калифорнийскими и убитыми морской солью кроссовками. С университетскими футболками, его работой в кафе, как будто бы из «Теории большого взрыва», и потертыми Converse, потому что их не стирают. С сигаретами этими дешевыми, потому что ни на что получше не было денег, и свиданиями на последних рядах Rialto. С банками холодной газировки и хотдогами на заправке после, со стоптанными по автомагистралям кроссовками, с пятнами краски на рукавах и дурацкими Шекспировскими театральными монологами. Это все должно было быть гребанным «Ла-ла-лендом» без идеального счастливого финала. Он буквально остался там, вместе с нашим последним разговором и собранным чемоданом, в чертовой жаркой Калифорнии и этими дурацкими серьезными глазами. Так какого черта. Этоникогданебылочемтосерьезнымэтоникогданебылочемтозначимымэтоникогда… Какого черта я вижу его здесь. Спустя почти десять ебанных лет. Он остался в чертовых песках Калифорнии, дешевых сигаретах по утрам и завтраках из микроволновки. Где-то там, откуда, казалось бы, никогда это не достанешь, только если вдруг не захочется старые фотографии пролистать, кашляя от пыли десятилетней, поэтому какого, мать его, черта. Какого черта я вижу его прямо здесь, в гребанном Нью-Йорке, в гребанном холле гребанного музея Современного искусства? Девочка из моей сегодняшней группы, которая так серьезно всю часовую лекцию слушала, схватив за руку первого попавшегося ребенка такого же возраста (потому что как же это удобно, когда вам обоим по семь, за руки схватились — и все, вы друзья), его куда-то за рукав тянет, без остановки рассказывая что-то про Делакруа и Уорхолла, и обычно это лучшее, самое лучшее, что я на работе могу услышать, потому что глаза эти искусством горящие, но сейчас я хочу, чтобы ей не понравилось, не понравилось совсем, чтобы до жалобной книги и чтобы мне провалиться отсюда куда-нибудь к черту. Потому что я даже взгляд отвести не могу, потому что ебучие пески Калифорнии. Как будто я спрятаться за термокружкой в толстовке этой дурацкой могу, как будто, блять, она не такая же, как десять ебучих лет назад, как будто я не выгляжу, как чертов подросток и как будто он не узнает меня. Мне потребовались какие-то секунды, чтобы прямо туда, с первого же попадания, взгляд гребанный бросить, и все, убит одинарный без всякого ранения, сразу контрольный, за какую-то там секунду, без шансов на выживание. Пожалуйста, не поворачивай голову, пожалуйста, не смотри на меня этим взглядом серьезным, как тогда, во второй раз я не выдержу, пожалуйста… Меня окликает администратор, чтобы сказать что-то про следующую группу, и, о, блять, нет. Нет-нет-нет. Потому что я вижу, вижу, блять, как прямо на меня удивленно смотрит, и пытаюсь собственный телефон из рук к черту не выпустить. Гребанные пески Калифорнии, гребанный Хеллоуин, гребанная, блять, жизнь. У меня в телефоне нет его номера. Никогда не было, это были ебучие две тысячи десятые, вокруг у всех, почему-то, постоянно, просто постоянно менялись гребанные телефонные номера, зато у нас был фейсбук и гребанная электронная почта. Но прошло почти десять ебанных лет. Он давно не заходил в фейсбук, я удалил к черту аккаунт. Все давно пользуются ебучими мессенджерами, а у меня даже нет ни одного сохраненного в телефоне сообщения. Год назад я сменил электронную почту. Через пару недель гребанный Хэллоуин, в Нью-Йорке начались дожди, а в меню — spooky season. У меня на стаканчике тыквы, оранжевым маркером аккуратно нарисованные, в телефоне — наконец-то утвержденные «страшные» квесты для подростков, а в голове — картина Дэвида Хокни. Про дорогу в студию, про дорогу, про жизнь, про красоту. Я проматываю архивированные навсегда письма и думаю, какая же это, мать ее хрень. Если бы мы встретились на встрече выпускников полтора года назад — это было бы логично. Если бы мы пересеклись где-нибудь в ебанной Калифорнии в мой отпуск семь месяцев назад — это было бы обоснованно. Если бы мы столкнулись в его гребанном Сиэтле пять лет назад — это была бы судьба. Но какого черта я вижу его именно там, где его никогда не должно было быть. Потому что Сиэтл и Кембридж, три с лишних тысячи миль и калифорнийская электронная почта. Потому что старшая школа, «Большие надежды» и подкасты по астрофизике. Потому что жизнь вся впереди, непреодолимые три тысячи миль и стажировки, стажировки, стажировки. Потому что мы в последний раз разговаривали в ебучем Лос-Анджелесском аэропорту с двумя абсолютно одинаковыми чемоданами и билетами в разные стороны. Первые два года листали странички друг друга и поздравляли с праздниками. А потом — тишина. Как будто и не было ничего и никогда. Но на мне снова толстовка дурацкая, на которой кот вредный кричит «Tickle or treat», в термокружке горячий кофе, а на планшете — Эллен Клапсадл и Бонни Уайт, потому что Радо Явор и Том Шропшир для групп постарше (слизеринская мантия на мне все-таки не за тем, чтобы пугать детей страшными картинками). Другой день, другое время, другая группа. И я снова вижу девочку эту, с двумя косичками аккуратными, в свитере по-хэллоуински ярко-оранжевом. И чувствую, как, блять, сердце сжимается, когда она с радостным визгом на иллюстрации показывает, выдумывая что-то волшебное, жуткое, прикольное. У нее глаза такие большие и смеющиеся, и она ну не похожа на него совершенно. Как будто от этого мне становится легче. Как будто я не прошу Фелисити обратно группу отвести, чтобы даже в холле не появляться, и не смотрю на дурацкий кофейный аппарат так, как будто он сказать мне что-нибудь может. Как будто нет на сайте фамилий экскурсоводов, работающих только в конкретные дни (потому что попробуйте каждый день поработать), и как будто ну мне совершенно все равно. Как будто я не выдергиваю с полки «Историю искусств» с распиханной по ней помятыми фотографиями, и как будто не нахожу нашу единственную вдвоем, ту самую, перед самым выпуском. Как будто я не хочу хотя бы поговорить. У меня в термокружке какой-то тыквенный кофе размера XXL, потому что восемь утра воскресенья, люди с ума сошли на такое время записываться, черепа на черной рубашке и рыжий кардиган (потому что Хэллоуин из жизни не выбросишь), Thousand Foot Krutch и Poets of the Fall в наушниках и свежая подборка из Томаса Кинкейда (потому что как можно не любить Томаса Кинкейда?) и «Берегись прекрасной ведьмы». И я все еще люблю, правда люблю свою работу. У меня в телефоне регистрация на предпоказ выставки на этой неделе, «Want so BAD» и какой-то новый подкаст от культуролога, переводящего нидерландские статьи. И хватаюсь за это все, без остановки рассказывая что-то про художников, про жизнь, про цвета, про красоту. Дурацкий сюжет за дурацким сюжетом в каждых мультяшных домиках придумывая и немного кривым почерком на стикерах имена художников выводя, надеясь, что родители разберут эти отвратительные закорючки. Потому что у меня все детские группы забиты под завязку, да и взрослые не то чтобы пустые, а сейчас всего лишь какая-то середина октября, а что будет, когда людям надоест гулять не в помещении? Потому что мне группу приходится обратно в холл отвести, и я пытаюсь дрожь в руках унять, сильнее царапая дурацкую термокружку и края у наклеек сдирая неаккуратно. Потому что знаюзнаюзнаю, что я там увижу, и не готов к этому ну совершенно. Потому что слишком много времени прошло, слишком много всего прошло, и все это уже должно абсолютно неважным стать ну совершенно. Но в голове почему-то сразу пески этой гребанной Калифорнии, океан соленый и старые фильмы на дисках, запах хрустящих дешевых упаковок DVD, жвачки безвкусные и дележки на дурацкие субкультуры, как будто без этого никуда, нельзя, не отпустят. Но люди меняются, меняются, у меня, например, пряди в волосах фиолетовые, а у него, блять, чертов ребенок. И она все-таки тащит его прямо ко мне, тащит, не останавливаясь, потому что Томас Кинкейд и стикеры с кошачьими смайликами, потому что картины такие интересные и мультики как искусство, потому что глаза горят, блять, таким, что не хочется останавливаться никогда. А я даже голову поднять не решаюсь, потому что может и не помнит, и не узнает, и не заметит, и не запомнит… И я не избегаю, не избегаю, правда, но это нормально, окей? Мы не разговаривали десять лет, я никогда не думал, что поговорим еще хоть раз, потому что не ебучая мелодрама это, и никогда не планировал ебучих обсуждений, и я совершенно, совершенно, блять, не готов услышать это совсем-совсем немного напряженное: — Как тебе другое побережье? И даже голову от дурацкой термокружки поднять не могу. Потому что, ну, блять. Потому что это ебучий Нью-Йорк. Он, сука, огромный, огромный, как пиздец, с метро и улицами этими ебучими и бесконечными, с соседями, которых я на собственном этаже не видел никогда, за исключением пенсионерки, встающей в шесть сорок пять утра ради какого-то особенного русского сахара. Неужели настолько этот мир ебучий иногда напоминает ебанную кабину лифта, размером полтора на полтора, в который влезает кроме меня один единственный чемодан, со всеми воспоминаниями, запрятанными под два шестизначных замка и кучу багажных наклеек.        Меня следующая группа спасает, из-за которой мне сбежать приходится, с места преступления сбежать к черту, чтобы не оправдываться, не говорить, не думать, но внутри холодное что-то, что отвратительным американским алкоголем не заполнить, и никакими ромкомами не перекроешь, и пальцы холодом обжигает визитка тонкая, с дурацкими одиннадцатью цифрами, которые, как будто я даже не могу прочитать. Визитка под чехлом прячется, чтобы не трогать, не думать, не натыкаться на нее совершенно, чтобы на карточки в протекторах смотреть долго-долго, пытаясь успокоиться, чтобы снова, без остановки, про Уорхолла, про Пикассо, про гребанного Томаса Кинкейда, про оранжевые листья, про тыквенный кофе, про эхо огромных-огромных коридоров. Про пустую термокружку, в которой я чай покрепче завариваю в рабочей коморке слушая обсуждение новой коллекции Louis Vuitton, сумки-CD-ебанный-плейер, на которые вот эти наушники старые надеть можно, Want so bad, сломавшую мир, ютуб и фанатов, про чай какой-то из китайского магазина по-особенному правильный, после которого похлеще сигарет разносит без шансов на выживание. Про холод на улице, про группу вечернюю в девять вечера, про картины и сексуальный подтекст, про гребанные зеленые помидоры и кафе Полустанок. Это как ебанное возвращение в кафе Полустанок, как ебанные жареные зеленые помидоры, как ебанные топ-100 новинок Billboard, в которых как будто хочется найти ебучие Simple Plan и Jonas Brothers, и стучать по дурацкому дешевому корпусу серых-серых проигрывателей. Это как ебанное сообщение поздно-поздно вечером, на которое я смотрю долго, долго, пока не потухнет сенсорный экран, и обратно на полку дурацкую «Историю искусств» убираю. +1 509 943 52 36 23:44 И как тебе Нью-Йорк? Центральный парк желтый весь, как мой шарф горчичный, как «Подсолнухи» Ван Гога, как будто кто-то с цветокоррекцией поиграл, все цвета кроме желтого этого выключая к черту. Я курю на лавочке, там, где можно, и на свои промокшие ярко-желтые конверсы смотрю, как будто это тоже что-то то самое, чему на стене в музее, в самом углу над заклеенными скотчем розетками висеть нужно. Но я в искусстве разбираюсь, и не вписываются никуда в эту картину цветокоррекция из «Сумерек», не вписываются ну совершенно. Я до сих пор существование зонтов игнорирую, потому что девать эти штуки потом куда-то нужно, а он кольца эти дурацкие носит, холодные наверняка, потому что дождь на улице холодный этот. У него глаза эти серьезные и морщинки легкие-легкие, хотя, казалось бы, пиздец, нам едва-едва около тридцати, кроссовки какие-то классные и на толстовке про Хэллоуин что-то непонятное скачущими буквами. Он в сторону смотрит так, как будто там что-то интересное невероятно, и шею потирает неловко, по-подростковому, по-знакомому так, потому что черт. Ну а что тут сказать. Финита ля комедия. И я спрашиваю, потому что нужно, не могу, интересно, потому что взгляды меняются, люди меняются… — Так ты в разводе? И он смеется так тихо, надрывно как будто, медленно-медленно мотая головой. — Если бы так просто все было. И курить хочется, сигарет хочется, тех самых только, дешевых-дурацких, калифорнийских, из гребанный две тысячи десятых, потому что не то остальное абсолютно. Потому что ну не такого ответа ожидаешь, как будто это все из сериалов каких-то ненастоящих, из романов третьесортных, выдуманное кем-то абсолютно по-дурацки. И не похожа девочка на него совершенно. Потому что он на чашку пустую смотрит, на пальцах кольца прокручивая и тихо-тихо говоря. Потому что у него брат двоюродный в Сиэтле был, и я помню, потому что аргументом это для переезда весомым было, и что жить ему там невозможно теперь. Потому что девочка с ним тогда была, и потому что даже выбора не было никакого. Потому что он до сих пор помнит, как до него только утром дозвонились, потому что номер никто найти не мог, и как после — ничего абсолютно. Потому что документы оформлялись долго, а ей всего три было. И мне курить хочется, но на улице ливень за окном этим с ярко-оранжевой гирляндой, и, кажется, в Калифорнии где-то жаркой тоже гребанный ливень. — И ты бросил? Театр. — Институт. Достаточно низко пал в твоих глазах, да? И смеется так задушено-низко, окончательно с пальца какое-то кольцо стягивая, лишь бы руки свободными не были. И я головой мотаю медленно-медленно, не в силах даже посмотреть на него, потому что лучше бы оно все было прозаичнее. Лучше бы у него был гребанный штамп в паспорте, работа, которая всегда должна была быть, и заблокированный к черту Facebook. Вряд ли он мог бы упасть в чьих-либо глазах. Девочку «Кассандра» зовут. У нее косички эти школьные, улыбка широкая-широкая и наклейки с мультиками на тетрадках, потому что детства ребенку хочется нормального. У меня пряди фиолетовые в волосах и карточки под чехлом, и как же, блять, мы чертовски далеко друг от друга ушли. Но мы сходимся, сходимся немножко совсем, потому что я детям про Врубеля рассказываю, а он хореограф в танцевальной студии от нуля до двенадцати, потому что почему бы и нет. Потому что я ему бесплатный проход в музей делаю и коротко пишу, что без регистрации приходить могут. Потому что Кассандра только в мои группы приходить, в любую раннюю-раннюю рань, которую я и сам то не могу функционировать, подмешивая в горьковатый кофе что-то едва-едва крепкое. Потому что он пишет, что Касс в гостях где-то, и предлагает хотя бы кофе, чтобы хоть как-то отблагодарить, и я сдаюсь слишком быстро, хотя как будто бы отказать можно, как будто бы нужно, как будто правильно это как-то… Потому что у меня отношений слишком давно не было, и как-то сложно это все, как будто сразу лет на десять назад куда-то хочется. Я что-то про Питера Брейгеля старшего рассказываю, потому что ну буквально «Безумная Грета», куда больше в Хэллоуин, потому что прикольно, классно, здорово, жутко, и на планшете фрагмент картины выделяю, когда вдруг понимаю. Понимаю, что здесь, возле какой-то картины Марса Блака, склонившись над табличкой с длиннейшим названием. И голос сразу тише становится, как будто не поздно еще, хотя казалось бы, было бы из-за чего переживать, я в конце концов на работе, а еще мне нравится моя работа, а еще… У него глаза эти смеющиеся, точь-в-точь те, из две тысячи десятых, и какая-то обычная строгая водолазка, а я себя подростком чувствую, потому что у меня на толстовке что-то про «Happy Horneeveen» (у меня не то чтобы много хэллоуинских толстовок, но), новая карточка под чехлом и еще несколько рабочих часов, которые непонятно как переживать вообще, потому что к пятой экскурсии голос начинает садиться чересчур быстро, и… Потому что он смеется тихо, когда говорит, что все четыре билета на вечернюю сессию забрал, чтобы освободить мне каких-то полтора часа, и мне кажется, что это все какой-то невкусный чай в термокружке, потому что меня ведет, потому что не понимаю, потому что ну не законно такое должно быть. Потому что я отшутиться пытаюсь, ведь необязательно звать меня на свидание на собственной работе, и шутка срывается как-то неловко-неловко, потому что, ну, блять, да ладно. Но он улыбается в ответ так же коротко-ярко, и бросает легко такое как будто просто ну тебе же нравится, и как будто бы насмешливое ты все равно переговоришь любого другого экскурсовода, и, черт, я не знаю, что с этим делать. Потому что это самое, самое странное свидание в моей жизни, но я говорю, говорю реально обо всем, о дурацких деталях, о члене на картине Пикассо, о длиннющих названиях картин Марса Блака, и матом сыплю почти без остановки, потому что можно, никто не осудит. Потому что комфортно, потому что и про конструктивизм можно, и про члены, и про Анну Винтур, потому что как будто и поймут про иллюстраторов всех и банки супа, как будто бы снова все так же просто, как в выпускных классах, как будто бы так привычно незаметно в темных полупустых еще залах аккуратно руки переплетать, как будто бы не было всех этих десяти лет. Потому что на днях Хэллоуин, и месяц это прошел как-то слишком как будто и быстро, и я шепотом про все Хэллоуинские фильмы быстро рассказываю, потому что мне бы еще бутылку воды для следующей лекции раздобыть, и аккуратно кольца на пальцах пересчитываю. Потому что мы как будто далеко так ушли друг от друга, но как будто бы снова в десятых, когда я целую его слишком коротко, прежде чем на следующую бронь сбежать так неловко, и в телефоне пишу такое короткое:

Вы 19:07

На второе свидание мы пойдем на танцы