Годжо хотел закричать вслед, кинуть в него красный и стереть его недовольное лицо, которым он был так очарован, с лица земли; но мог лишь стоять, подняв руку, следить за широким разворотом плеч, пока Гето скрывался в толпе.
Он давно забыл, что такое нормальный сон: просыпаться посреди ночи, истошно отхаркивать мелкие красные лепестки, окрашенные свежей кровью, убирать все в мусорное ведро, и снова ложиться спать до очередного приступа. По утру глазеть на то, как свернувшаяся кровь окрашивала лепестки в почти черный, глубокий цвет его боли, и с улыбкой идти на занятия. Его радовало лишь то, что обратная техника, которую он освоил, позволяла ему не давать цветам расползаться дальше, оставляя его болезнь всего лишь тайной на одного. Глубокие темные круги под его глазами отлично скрывала повязка, которую он начал носить вместо очков, оправдываясь тем, что он стал много-много сильнее, чем прежде, и очки давно ему не помогали. Глаза слезились из-за лопнувших капилляров. Он продолжал просыпаться по ночам. Однажды Сёко задала вопрос, на который он не нашел что ответить. Просто улыбнулся, пожал плечами и посоветовал не лезть не в свое дело: то, что они раньше проводили много времени вместе не означало, что она была в праве считать себя его подругой. Сёко не расстроилась, отзеркалив, пожала плечами. У него теперь нет друзей. Время шло, год пролетал за годом, но он не позволял цветам разрастаться, душил их в зачатке, отвергая свои чувства, по ночам все также просыпаясь, чтобы сплюнуть кроваво красные лепестки. А в один из дней, Мегуми понимающе кивнул, глядя куда-то за его плечо, и провел языком по внутренней стороне щеки, словно убирая нечто, что ему мешало. Он поднял светлые брови, заставляя повязку чуть оголить переносицу, и посоветовал Мегуми не быть придурком. Что он слишком мал для Юты, да и Мегуми еще не студент. Пацан передернул плечами и ответил, чтобы тот не лез не в свое дело. Он похлопал пацана по макушке, давая понять, что пример с него ему брать не стоит. Мегуми любил драматизировать. Он сверлил взглядом зеркало, пока правое веко не перестало неистово дергаться, и подумал, что даже рад такому исходу событий: он не умрет тихой смертью, а будет вечно цвести на месте своего погребения. Через неделю ему показалось, что в толпе, спустя столько лет, он увидел знакомую макушку, его сердце стало биться чаще, а кровь разогналась до скорости света, разнося заразу по венам. Приступ кашля настиг его прямо в толпе. Он пытался активировать обратную технику, но долбанные цветы не хотели ей поддаваться, пока он выплевывал на тротуар уже покрупневшие, практически сразу становившееся черными от впитавшейся крови, лепестки гортензии. «Вспомни обо мне». Он хотел кричать, что помнит, что никогда не забывал, но цветы, словно залежи, — которые хранились много лет в кладовке и собирались мелочным, скупым человеком, — не желали заканчиваться. Когда обратная техника вновь начала работать он понял, что что-то не так. По ночам стал просыпаться чаще, лепестки стали крупнее, кровь окрашивала и без того красное — в черный. Как символично, — черт бы его побрал! Он похудел. Студенты косились на него, тихо перешептываясь, когда он отказался от моти. Горло саднило всегда и ему пришлось украдкой закидывать мятные леденцы, чтобы он мог говорить. Вечером, стоя перед зеркалом в ванной, упираясь ладонями на прямых, как две палки, руках, он желал ударить кулаком в зеркало, чтобы не видеть опухших век и красного носа. Цветы полезли через дыхательные пути, перестав ограничиваться одной глоткой: Сугуру заявился с вестями о войне. Когда он стоял в этом темном переулке, с опущенными уголками рта, и смотрел — смотрел — на Сугуру, то видел лишь его тень. Исхудавшую, бессмысленную и такую хрупкую. Морщины вокруг рта залегли слишком глубоко, чтобы можно было сказать, что они от улыбки, синяки под глазами Гето были даже больше, чем у него самого, а потом он вспомнил, что Сугуру не знает как использовать обратную технику. Мужчина — уже мужчина — старался зажать уже практически ледяной ладонью платок. Он склонил голову, сидя на корточках практически вплотную, когда Сугуру закашлялся, сплевывая в сторону отсутствующей руки сгусток красно-белых цветов. Они едва слышно перекинулись парой, абсолютно ничего не значащих в данном масштабе трагедии, реплик, когда Гето, понимающе глянув на его воротник, хрипяще сказал: — Я люблю тебя, Годжо Сатору. Сатору тяжелой рукой закрыл его веки, вдыхая полной грудью, и взял платок, в который он слегка небрежно и старательно — специально для Годжо — завернул невероятно красивый бутон белой, как первый снег, гортензии. Сатору старательно ухаживал за бутоном, а когда тот раскрылся, явил глазам абсолютно красную середину. Годжо сажал и пересаживал. Жевал горькие таблетки, после закидывая мятные леденцы, чтобы перебить горечь. Флудил на садоводческих форумах, пока, спустя еще пару-тройку лет бутон наконец не завял.Он хорошо знал, каковы на вкус проклятия — как у тряпки, которой вытирали помои и рвоту. Годжо хорошо знал, каковы на вкус цветы — как у таблетки, которую нельзя раскусывать, горькие, со сладким послевкусием мятных леденцов.