«Позволь мне передумать, потому что мы никогда не целовались, пока ты был жив. И это правило было установлено тобой».
— Яфет. Единственный истинный король.
Арик спрашивал его: «Как можно считаться злодеем, когда ты потакаешь тем же слабостям, что и всегдашники?». «А как можно считаться злодеем, когда ты не даёшь волю своим желаниям?» — парировал Яфет, и они ненадолго замолкали. Их взгляды, мнения, мысли были невероятно похожи — Яфету повезло вовремя оказаться рядом с недавно выбравшимся из леса мальчиком-дикарём, обладавшим лишь базовыми знаниями и умениями, а потому невольно привить ему своё видение мира. Единственное, на чём он не смог оставить своего следа, было их представление Зла. Арик видел в нём насилие, пытки и кровь, Яфет же — бесконечный разврат. Быть шестнадцатилетним подростком с бушующими гормонами, особенно, когда ты кайфуешь от чувства порочности, особенно, когда объект твоего восхищения в пределах твоей досягаемости — невероятно. Яфет хотел быть безнравственным, хотел заставлять краснеть и смущать и его, и себя. Он не особо раздумывал над местом и временем, просто однажды, в случайно выбранный вечер, в самых ярких эпитетах рассказал Арику всё, что к нему чувствует. Наблюдать за его выражением лица — бесценно. Гнев и отвращение напополам со стыдом представляли собой воистину удивительную картину, Яфет чувствовал, что краснеет сам, и не мог перестать тащиться от этого. Они сидели так близко, их носы почти соприкасались, и Яфет ужасно хотел его поцеловать. Возможно, его чувства и желания слишком ярко отображались на его лице, возможно, он сам того не замечая, начал снова описывать их Арику вслух, но не успел он ничего осознать, как услышал: — Ты знаешь, что ты отвратителен? — Это ведь и делает меня никогдашником? — улыбнулся Яфет. Ненадолго повисла тишина. — Да ну? И что же отличает тебя от добра, когда ты даже любить, — он скривился на этом слове, давая понять, что вообще-то испытывать что-то подобное — уже крайне «по-всегдашнински», — собираешься как они? «Ну, не глупости ли? Разврат есть разврат, каким бы он ни был,» — Яфет едва сдерживается, чтобы не закатить глаза, однако в какая-то правда в его словах есть — ходить по уже протоптанным кем-то дорожкам — такое себе веселье. Он никогда не задумывался об этом раньше, но если уж сам Арик случайно показал это главной проблемой, а он с ней согласен… — Что насчёт отношений погрубее? Более никогдашнинских отношений? — протягивает он и, улыбаясь, наблюдает как в глазах Арика вспыхивают огоньки. *** Пожалуй, возникать где-нибудь под вечер около Арика было самым главным удовольствием этих отношений. Арик мог стоять у окна и высматривать что-то в небе, или точить нож на кровати, или вырезать на столе разного рода символы — род его деятельности никогда не останавливал Яфета. Найдя удобное место в поле зрения Арика, он располагался там и замирал, начиная наблюдать. А наблюдать, пожалуй, было за чем. Яфет был невероятно очарован Ариком и всем, что было с ним связано — его бледным худым лицом, чёрными-чёрными растрёпанными волосами, ярко-фиолетовыми глазами, в каждом его движении он видел изящество и не мог перестать наслаждаться его холодной красотой. Он знал, как это раздражает Арика, и знал, что рано или поздно он обернётся на него с укоряющим взглядом, и они будут долго-долго смотреть друг на друга, пока не погасят свет — предполагалось, что в полдевятого ученики дома Арбед будут ложиться спать. Тихий гул работающих лампочек, топот и болтовня — всё затихает, Яфет не может справиться с мыслями, что весь мир оставляет их наедине. Слабый свет из окна пробивается в комнату и отражается в равнодушных глазах его друга. Бледное освещение уличных фонарей придаёт его фигуре лёгкую печаль, которая только больше раззадоривает, заставляет создавать в голове всё новые и новые образы и мечты, главную роль в которых неизменно занимает грустный бледный юноша с невероятными глазами… Склонив голову немного набок, Яфет приподнимает брови, мол, насмотрелись уже, пора бы переходить к чему-то большему. Для понимания большего им и не надо — Арик прикрывает глаза, слегка кивает и привстаёт, но тут же оказывается подхвачен и резким движением опрокинут на кровать. Яфет боится, боится каждого своего неосторожного движения, каждого шага, он знает, что одним таким вечером Арику не будет стоить ничего встать и уйти, и уйти навсегда. Однако он не привык хоть в чём-то отказывать себе — не в этом ли вся прелесть злодейской жизни? — а потому позволяет себе всё, и теперь, сжимая холодные запястья и глядя в полные безразличия глаза, чувствует как грудную клетку сжимает чувство тревоги. Но злодеи устроены по-другому, злодеев не мучает совесть, не мучают страхи, наоборот, они бегут в эту бездну самотерзаний и презрения и задыхаются от восхищения, обожания этих чувств. Разве может хоть что-то сравнится с тем, что испытываешь, разрушая своё счастье? — Я люблю тебя, — тихо-тихо говорит он и усмехается — знает, что Арик никогда не воспринимает эти слова всерьёз. Яфет медленно наклоняется к его шее, мягко касается чуть приоткрытыми губами бледной кожи. «А сколько всего можно было бы сделать, не будь ты так неуступчив в своих убеждениях!» — на долю секунды мелькает в голове Яфета, прежде чем резко сомкнуть челюсть. До ушей долетает тихий резкий вздох, и Яфет позволяет себе ответить на него смешком, прежде чем продолжить опускаться вниз. Белая рубашка оказывается настежь расстёгнутой всего через пару мгновений, под конец она будет отвратительно мятая, но сейчас их обоих это мало волнует. С каждым новым полувздохом-полустоном Яфет ускоряется, сокращая перерывы между укусами. Проводит губами верха груди, сжимает зубами соски, спускается к животу, всё ниже и ниже, дразнит языком самые нижние области. Он не планирует спускаться ниже, пока не планирует, однако не сообщает о своих планах Арику и знает, что такие движения должны заставить его беспокоиться