I believe

      Неделя выдалась долгой. Работать с Бланкой Монтойей стало веселее, но не легче. Льюису тяжело давалось перестроиться с годами привычного, он раздражался даже мелким несоответствиям тому, что ему виделось правильным. Когда-то Анджела в шутку назвала его деспотичным, и он и вправду любил держать всё под контролем. Даже совершенно незначительные вещи вроде цвета и текстуры полотенец и того, как они были сложены. Анджела в этом смысле была более покладистой, она мягко обтекала все эти принципиально острые углы. Бланка, казалось, и не опиралась, возможно, даже искренне старалась, но очевидно не понимала того, что для Льюиса это было действительно важно. Впрочем, они перестали по этому поводу бодаться. В них заметно прибавилось терпения друг к другу. Теперь Бланка лишь дёргала пшеничной бровью тому, как Льюис проворачивал термокружку, чтобы ручка была под определённым — наиболее удобным — углом повёрнута в нужную сторону. А он делал вид, что не замечал этого.       В среду — последний полный день в Мадриде — в тренажерном зале они встретили Фернандо. Несколько минут они с Бланкой о чём-то переговаривались на испанском, Льюис выцепил из потока незнакомой речи имя Тинто. А тогда Торрес обратился к нему:       — Сегодня мы устраиваем ужин у меня — что-то вроде прощального вечера перед тем, как Бланка снова на несколько месяцев исчезнет. Присоединишься?       Так он попал в Ла Моралеха — эксклюзивный посёлок, спрятавшийся от суеты Мадрида в зелёной долине вдалеке от хитросплетений загруженных многополосных шоссе. Здесь были дорогие рестораны, претенциозные продуктовые бутики, тенистые аллеи и ухоженные клумбы, фонтан с гордыми статуями оленей на небольшой центральной площади. За вычурным зданием аптеки примостилась небольшая заправка на одну колонку. А проезд к домам преграждали шлагбаум и охранная будка. Виллы прятались за высокими заборами и густой живой изгородью. Здесь не встречались прохожие, а крыши виднелись в глубине просторных зелёных участков за надёжными глухими воротами.       Заезд на один из участков оказался открытым, внутри велась активная стройка. На каменном заборе другого участка висело объявление «ПРОДАЕТСЯ».       Дом Фернандо Торреса оказался современным двухэтажным произведением искусства, с облицованными гранитом колоннами, огромными окнами и ослепительной белизной стен. Во дворе были большой светящийся бирюзой воды бассейн, крытая беседка с широкими мягкими креслами, баскетбольная площадка и футбольные ворота на просторном зелёном газоне, густом и приятно пружинящем шаг. За плотными насаждениями расцветающих деревьев по периметру не виднелось соседей, тут царила разительно контрастная Мадриду тишина.       Когда-то Льюис всерьёз приценивался к Испании. Она нравилась ему почти всем: расположением, климатом, ассортиментом развлечений, людьми, но не конскими налогами, сдирающими половину доходов. Он мог найти своим деньгам лучшее применение, и когда искал себе место в Европе, которое хотел бы назвать домом, поначалу выбрал Швейцарию, а теперь обжился в Монако. Льюис любил свою квартиру там, любил приватность этого маленького княжества, любил пешую доступность всего необходимого, любил море и нахождение в точке пересечения его основных маршрутов. Но не ощущал себя там по-настоящему дома — лишь перевал на пути, как Лондон, Нью-Йорк или Калифорния.       У него было затерявшееся в горах Колорадо большое поместье, и Льюис очень его любил. Долгое время он искренне считал, что когда-то именно там будет доживать остаток своей жизни, а пока наслаждался там спокойными семейными отпусками, катанием на доске по снежным спускам и купанием в кристально-чистом озере. Но с каждым годом — с каждой безрадостной новостью о политических решениях, о социальной нестабильности, о преступности — Льюис всё чаще начинал задумываться об альтернативном пристанище. О чём-то компромиссном — вроде этого уединённого местечка всего в получасе от бурлящей центровой жизни. Минус система налогообложения и многочисленные скандалы о судебных решениях против спортсменов, пытавшихся её обойти. Льюису пока не хотелось где-то заземляться, он не был готов сбавлять темпа своей жизни, но предпочитал продумывать всё наперёд. Предпочитал видеть перед собой уже намеченный маршрут.       Он разговорился об этом с Фернандо, его жена Олалья, которую Торрес и Бланка любовно называли Олли, то скрывалась в доме, то присоединялась к их беседе. Тинто и двое других собак — крупный белошерстый хаски и кажущаяся игрушечной мальтипу — носились по двору. Бланка с порога оказалась захваченной в плен тремя детьми.       Старшая девчонка-подросток утянула Бланку на диван открытой террасы, и они долгое время сидели там, что-то с громкими вспышками смеха обсуждая. Самая младшая, девочка лет шести-семи, сносила к Бланке свои игрушки — куклы, пёстрые конструкции из Лего, рисунки — и постоянно пыталась выкарабкаться ей то на колени, то на спину. Средний из детей, рослый мальчуган лет тринадцати, точная копия Фернандо, лишь безучастно развалился на диване рядом, уткнувшись в экран игровой консоли, но даже в этом узнавалась их неподдельная близость. Льюис время от времени оглядывался на них и в какой-то момент с удивлением поймал себя на том, что теплел к Бланке, к этой её очевидной любви к детям Торреса.       Он тоже любил детей. Обожал двух своих племянников, испытывал особую трогательную симпатию к детям-фанатам в паддоке Формулы-1, и не мог дождаться, когда сам станет отцом. Уже давно он распознавал в себе эту невостребованную любовь, давно понимал, пусть и не мог объективно объяснить, эту свою потребность. Льюис просто не видел своей жизни без детей. И вместе с тем, пусть они ещё не были рождены, не были даже в перспективе, уже имел перед ними огромную ответственность. А потому ждал окончания карьеры, чтобы завести семью. Он не хотел быть в постоянных разъездах, не хотел быть прописанным в доме незнакомцем. Он хотел видеть, как они растут, быть с ними — и он несмело надеялся, что с их матерью тоже — каждый день.       В его единственных длительных отношениях никто из них не задумывался о детях, тогда их приоритетами были их молодость и карьеры. Николь ценила своё тело, своё время, свою востребованность на работе. Тогда Хэмилтону это нравилось. Сейчас он понимал, что помимо всего остального, разойтись с Николь Шерзингер было правильным решением ещё и поэтому — она не родила бы ему детей, она не была бы им той мамой, которую им желал Льюис. Его одноразовые ночи с молоденькими девчонками и нескольконедельные интрижки вообще были не в счёт. Они все были юными, некоторые искренне не хотели — вообще или пока — детей, другие лишь играли безразличие, будто хотеть детей было чем-то зазорным и некрутым, а они из кожи вон лезли, чтобы казаться классными.       Льюису нравилась наблюдать за таким проявлением Бланки, и он вдруг подумал, что она могла бы быть хорошей мамой. Могла дать своим детям яркое детство, привить им правильные качества, сделать их бойкими и настойчивыми, но весёлыми и лёгкими, внимательными к себе и дружелюбными. Он совершенно её не знал, но ему казалось, — по фотографиям на стене её гостиной, по её резюме, в которое наконец заглянул из любопытства, по её рассказам — что она была сосредоточена на карьере. И уже была в том возрасте, который предполагал, что она сделала сознательный выбор не иметь детей, или смирилась с тем, что такой выбор был сделан вместо неё. Эта мысль почему-то оказалась грустной.       Льюис помог накрыть на стол крытой беседки и отметил, что половину угощений составляли тщательно подобранные веганские блюда. Перед двумя тарелками с поджаренными на гриле сосисками и бургерными котлетами даже стояли старательно вырезанные с упаковок показчики «Сосиски из НЕмяса» и «Бургеры Beyond Meat». В то время как вторая половина стола была заставлена обычными зарумяненными бургерами и тонкой колбасной нарезкой, хамоном и морепродуктами, сомнений не оставалось — это Бланка побеспокоилась о подходящем ему меню. Олалья вынесла два причудливо выгнутых декантера с красным вином и как раз предложила Льюису налить в бокал, когда от дома послышался голос Бланки:       — Эй, Хэмилтон! Ты играешь в баскетбол?       Он оглянулся. Бланка и мальчуган, сменивший приставку на баскетбольный мяч, который энергично перебрасывал из руки в руку, спускались по гранитным ступеням к баскетбольной площадке.       — Играю! — Выкрикнул в ответ Льюис.       — Хорошо играешь?       — Ну… неплохо.       — Тогда иди сюда. Будешь в команде с Фернандо. Сыграем коротенькую игру перед ужином, растрясемся немного!       Олалья строгим голосом матери возразила:       — Уже всё готово. Стынет!       Бланка упрямо мотнула головой.       — Я обещала Лео сыграть. А когда мы засядем, то нас уже будет не поднять. Ты же знаешь. Льюис, иди сюда! — Она оглянулась на Торреса, ещё топтавшегося у гриля. — Фер! Ты тоже!       Когда они собрались на резиновом зелёно-красном прямоугольнике только с одной стойкой с щитом и корзиной, Фернандо грозно нацелил в Бланку палец и предупредил:       — Только давай без приколов.       Та наигранно изумилась:       — Каких приколов?       Но приколы начались сразу, и Льюис понял, что именно о них и была речь. Бланка обыгрывала, обманывая; прятала мяч под кофту, убедительно показывала, что уйдёт в одном направлении, а увиливала в другом, что сама попробует забросить, и даже замахивалась рукой, но второй незаметно пасовала мальчишке. Она грубо толкалась, пытаясь заблокировать бросок, и отбирала мяч. А каждый раз, когда Фернандо или Льюис целились в корзину, она выдавала ртом звуки пердежа. Но в остальном Бланка играла завораживающе хорошо, и сын Фернандо тоже был толковым. Когда они с мальчишкой стали уверенно вести в счёте, Бланка забросила ему на плечи руку и, показывая на соперников, громко задиристо проговорила:       — Смотри, Лео. Двое профессиональных спортсменов, оба многоразовые чемпионы Европы и мира в своих видах спорта, а так плачевно проигрывают ребёнку и женщине.       Фернандо, как раз отбивающий мяч, перехватил тот и запустил в Бланку. Она увернулась и со смехом протянула:       — Мази-и-и-ила!       Торрес бросился за ней, Монтойя, хохоча, — наутёк. Фернандо в несколько длинных шагов почти настиг её, ухватил за край одежды, но она вырвалась и увильнула. Их смех и голоса отражались от стен дома, когда они побежали вокруг него. Собаки с заливистым лаем понеслись следом.       Льюис оглянулся на Олалью, но та сидела за столом, равнодушная к происходящему, уставившись в телефон. Рядом с ней, так же сосредоточившись на своём мобильном, сидела старшая дочь. Льюис обернулся к Лео. Тот поймал его взгляд и передёрнул плечами.       — Они всегда такие? — Спросил Льюис. Мальчишка обречённо вздохнул:       — Ага. Два придурка.       Где-то по обратную сторону дома раздался внезапный тонкий взвизг и отличительное глубокое гавканье Тинто. Они вышли обратно во двор с другой стороны дома: Фернандо удерживал повисшую на его плече головой вниз Бланку, доберман прыгал на Фернандо, скорее игриво, чем пытаясь отвоевать свою хозяйку, хаски и мальтипу семенили сзади. Казалось, процессия направлялась к столу, но на полпути Фернандо ехидно проговорил что-то по-испански и свернул к бассейну. Бланка задёргала ногами в напрасной попытке вырваться, застучала руками по его спине и взмолилась:       — No. ¡Muy frío! ¡No! ¡Por favor, no! ¡Hace mucho frío! ¡No! ¡Fernando!*       Лео, наблюдая за происходящим, как-то бесцветно выдал:       — Ну вот! Какие же…       Его следующие слова потонули в громком всплеске — Фернандо подошёл к глубокому краю бассейна и безо всяких усилий, будто Бланка не была почти с него ростом, не была крепко сбитой, ничего не весила и не сопротивлялась, сбросил её, вдруг зашедшуюся хохотом, в воду. Спустя мгновенье она вынырнула и направила высокую волну брызг на Фернандо. Тот со смехом отскочил. Бланка подплыла к месту, где он стоял, ухватилась за каменный край и, подтянувшись на руках, выбралась. Её одежда потяжелела и потемнела, грузно провисла и одновременно прилипла к телу. Волосы утратили пшеничную золотистость, по лицу катились капли. Бланка поежилась на пронизывающем вечернем ветру и окликнула подругу:       — Олли, поможешь мне?       Они вдвоем скрылись в доме, а когда вернулись во двор, Бланка ступала босиком, в широких серых спортивках и белой футболке с длинным рукавом. Вокруг головы было обмотано белоснежное махровое полотенце. Когда они вошли в беседку, Фернандо, уже сидевший напротив Льюиса за столом, нацелил в Бланку палец.       — ¿Esta es mi ropa? **       Она весело скривилась ему и ответила по-английски:       — На надо было вести себя как мудак!       Фернандо перекривил, сморщившись:       — Не надо было вести себя как мудак.       Бланка упала в кресло рядом с Льюисом и потянулась к графину с вином. Занеся его себе над ногами и наклонив так, что бурая жидкость почти подкатывалась к краю горлышка, она пригрозила:       — Сейчас понаставлю тебе тут пятен. Замолкни!       Они оба засмеялись, и в следующее же мгновенье, будто снятая с паузы, завелась отвлечённая беседа. Они вчетвером заговорили о домах, о стоимости жизни в Испании, а тогда о любимых местах отдыха, а потом снова о недвижимости. И как-то незаметно сумерки сгустились в черноту, по всему двору загорелись воткнутые в газон светильники, между тарелками зажглись свечи, дети поели и ушли из-за стола, декантеры опустели. Льюис ощущал приятное, тёплое и сонливое расслабление. Бланка рядом с ним, в отличие от воскресного вечера у неё дома, к алкоголю не прикасалась. Она взяла слово, и он на несколько минут, слушая её, потерялся в беззастенчивом рассматривании её высокого лба, немного изогнутой на кончике линии её носа, созвездий веснушек на её скулах и щеках, гибкой линии её длинной шеи. Он вдруг заметил, что она подняла ноги на кресло и накрывала босые стопы ладонями, что натягивала рукава футболки на самые пальцы, что подняла к ушам плечи и что с каждым дуновением ветра, волнующим льняные полотна занавесок, мёрзло вздрагивала.       Подавшись порыву, целесообразностью которого не стал задаваться, он снял с себя толстовку и, мягко положив ладонь на спину Бланке, чтобы привлечь её внимание, протянул кофту ей. Сгустившаяся в темноте синева её взгляда сначала вопросительно ткнулась ему в лицо, затем опустилась в протянутую руку с предложенной одеждой.       — Тебе холодно, — сказал Льюис, будто это нуждалось в озвучивании. — Надень это.       — А ты? Ты ведь замёрзнешь.       — Не замёрзну, — улыбнулся он. — Ты засовываешь меня в криокамеру с температурой в -100, помнишь? К тому же, у меня не было заплыва в бассейне.       Она улыбнулась ему и едва слышно выдохнула:       — Спасибо.       Тогда взяла толстовку, стянула с головы промокшее полотенце, отбросила его на свободное соседнее кресло, надела кофту и, немного прочесав пальцами сопротивляющиеся спутанные волосы, перебросила их через плечо и натянула капюшон. Повторила:       — Спасибо. — И, так и обёрнутая к нему вдруг принюхалась, притянула край глубокого капюшона к носу, вдохнула и добавила: — Ты так приятно пахнешь. Можно я оставлю её себе?       — Конечно.       Бланка улыбнулась и кивнула, а тогда встрепенулась:       — Только если это не какая-то дорогая дизайнерская вещь!       Он соврал:       — Нет. Это просто толстовка. Забирай. — Ему вдруг очень захотелось сказать ей что-то ещё, что-то приятное, что-то отображающее то, как он чувствовал себя в её присутствии, как весь этот вечер на него действовал. Он сказал: — Ты хорошо играешь в баскетбол.       — Ага, — просто согласилась Бланка.       — Она чемпионка Европы по баскетболу, — с нескрываемой гордостью, будто она была его четвёртым ребёнком, сообщил по другую сторону стола Фернандо.       — В детстве, — возразила Бланка.       — В юности, — с напором исправил Торрес.       Бланка засмеялась и покорно повторила:       — В юности. — Посмотрела на Льюиса и пояснила: — В 2001-м году с молодёжной женской сборной Испании выиграла Европейский чемпионат.       — Ты могла стать профессиональной баскетболисткой, — не то сообщил, не то спросил Льюис, и Бланка подтвердила:       — Могла.       — Что же случилось?       Она невесело вздохнула и ответила коротко:       — Жизнь.       И они снова говорили обо всём подряд. В какой-то момент к Льюису подошёл Тинто и просто уложил голову ему на колени, все вчетвером оторопело уставились на это зрелище, а Бланка подхватила телефон и сфотографировала добермана, наконец признавшего Хэмилтона своим. Они заговорили о собаках, и о веганстве, и об экологии, а тогда перепрыгнули на электромобили и машины в целом, на Формулу-1 и на футбол, на баскетбол, на теннис. Затем Олалья ушла укладывать младшую дочь спать, и это сработало указателем того, что пора было выдвигаться обратно в центр Мадрида. Фернандо и Бланка долго обнимались, а тогда обнимались с Олли, а тогда Бланка прощалась с Тинто, жалостливо скулящим и угодливо припадающим головой к земле, прогибающим спину. Бланка обулась в предложенные, явно слишком маленькие сандалии Олальи, они с Льюисом сели в машину, выкатились за ворота, выехали из Ла Моралехи на шоссе, и тогда полил дождь.       Какое-то время они ехали, слушая негромко включенную музыку, перестук капели по крыше и взметающиеся по стеклу дворники, а тогда Льюис нарушил молчание:       — Вы с Фернандо кажетесь близкими, как брат и сестра.       Бланка коротко скосила на него взгляд. Она вела уверенно и расслабленно, придерживая руль одной рукой. Другая покоилась на её бедре. Льюис отследил строгую периодичность, с которой её подсвеченные глаза проверяли все зеркала и приборную панель. Она ехала быстро, порой даже чуть агрессивно подпирая впереди идущие медленные машины, виляла в негустом потоке, но была осторожной и предсказуемой.       — Мы и есть брат и сестра, — подтвердила она. — Не по крови. Но мы росли вместе.       Льюис удивился:       — Я думал, вы встретились в «Челси».       Она хохотнула:       — Читал моё резюме?       — Ага.       — Я работала в «Челси» из-за него. Помогала восстановиться после травмы. Мы дружим с детства, с шести лет. Было время, когда его родители были единственными взрослыми, которые обо мне заботились.       Вот так легко и ровно выданное откровение застало Льюиса врасплох. Он с минуту помолчал, а затем растеряно проговорил:       — Что случилось с твоими родителями?       Бланка передёрнула плечами.       — Ничего. Они не погибли, не пропали и даже не развелись. Просто… — Её голос едва уловимо надтреснул, стал чуть тише, когда она с грустной усмешкой продолжила: — Просто с ними не случилась любовь ко мне.       — Они тебя бросили?       — Меня не выставили из дома, если ты об этом. Но вообще, да, бросили. Они были людьми, которым не следовало заводить детей. У которых были другие приоритеты. Лет до двенадцати у меня были няни, а затем я стала проблемным подростком, и они надолго не задерживались. Матери и отцу надоели постоянные поиски людей, вынужденные отмены планов, и я осталась одна. Их не беспокоило, где я и с кем, трезвая или пьяная, хожу ли в школу, во что одеваюсь и чем питаюсь. Чем равнодушнее они были, тем отчаяннее я пыталась добиться от них хоть какой-то реакции, и чем несноснее я становилась, тем больше они отдалялись. А родители Фернандо почему-то меня приняли. Прививали дисциплину и проявляли любовь. Возили меня на баскетбольные игры и брали с собой на отдых в Галисию. Поэтому да, мы с Фернандо — брат и сестра.       Эти слова повисли в воздухе и заполнили собой салон машины. Бланка замолчала, и Льюис тоже не находил, что сказать. Он рассматривал её изменчивый в мерцании красных ходовых огней силуэт и думал, что не умел быть таким же откровенным. Он был замкнутым, порой избегал быть честным даже с самим собой. Не умел так открываться и с психотерапевтом, а потому когда-то перестал к нему ходить — то была напрасная трата времени.       Он подумал, что не мог себе представить как это, ребёнком оказаться самим по себе. Его детство было совершенно другим: мама и старшие сёстры его обожали; отец, пусть и был скупым в проявлении чувств, тоже его любил; его любила и вторая папина жена, они были близки, и единственное, что останавливало Льюиса от того, чтобы искренне называть её мамой было нежелание этим обидеть свою родную мать. Ребёнком ему часто приходилось непросто, но никогда он не ощущал себя нежеланным или обузой. Слова Бланки вдруг заболели ему где-то в груди, он поддался порыву, потянулся к ней, накрыл её покоящуюся на ноге руку и сжал пальцы.       Она коротко посмотрела на него и улыбнулась.       — Спасибо, — сказала. — Это было давно. Теперь уже всё нормально.       — Теперь вы в хороших отношениях?       Она хохотнула.       — Нет. Мы с отцом поздравляем друг друга с днями рождения и Рождеством, и на этом всё. А с матерью не общаемся вообще.       Дождь усилился. Бланка высвободила руку из-под ладони Льюиса и щёлкнула рычагом справа от руля, дворники заметались по стеклу быстрее.       Остаток дороги они так и ехали, в запавшем на грустной ноте молчании. Мадрид окружал их той же унылой дождливой пустотой. Ливень смешивался с брызгами подсвеченных фонтанов, струящаяся по стеклам вода преломляла огни светофоров и свечение вывесок. Ночь стекала на город, бесследно смывая прошедший день, смывая проведенную тут Льюисом неделю. Он был рад, что решил сюда приехать.       Наутро четверга они отправились в Барселону. Выбрали скоростной прямой поезд вместо перелёта — это экономило время на прохождении регистрации и авиабезопасности, на ожидании багажа. Ллойд сидел напротив, Льюис и Бланка — в соседних креслах. Он повернулся к ней и прямо спросил:       — Ну, что скажешь? Теперь я тебе нравлюсь? Ты останешься?       Оговорённое 17 апреля было ещё в понедельник, но именно этот момент ощущался логическим завершением взятого на притирку друг к другу месяца.       Бланка посмотрела на него с улыбкой и кивнула:       — Нравишься. Остаюсь. — Тогда пригрозила ему пальцем и добавила: — Только не смей обратно превращаться в задницу!       — Ты тоже.