***
Миша больше не маленький, весёлый и доверчивый ребёнок. Он-столица, глава государства. В его глазах теперь усталость, высокомерие и где-то совсем далеко безумная боль, губы поджаты, голова высоко вскинута. Они стоят в церкви, с тонких свечей им на руки капает воск.На Василисе-парчовый платок, на Мише-одна из его многочисленных масок. -Уж лучше меня дотла сожжёт Орда, нежели я стану такой подлой и бессовестной как ты, Москва, -видеть его здесь невыносимо, воспоминания даже через сотню лет так же свежи. -Да как ты можешь стоять в церкви после всего, что сделал? , -Василиса его ненавидит до сих пор, и никогда не перестанет, -Надеешься, что Бог тебя простит? Миша ей ничего не отвечает, лишь тихо молится, смотря на икону. Неровное пламя свечи отражается в тусклых глазах. -Нет титула более грязного, чем столица. Надеюсь, что ты хотя бы счастлив, достигнув того, чего хотел, -Тверь на Москву больше не смотрит. Слова, произнесённые в никуда, тихим шёпотом разносятся по пустой церкви.***
Василиса стоит в простом белом платье посреди цветущей зелени, золотистая коса медленно покачивается на ветру. Глаза, такие знакомые, светло-голубые смотрят весело и нежно. Она смеётся, пританцовывает, кладёт руки Мише на плечи, увлекая за собой. Москва тоже неосознанно улыбается, втягивается в своеобразный танец и закрывает глаза. Ему давно не было так хорошо и так легко, как будто он не город, не столица, не человек — просто пушинка, что кружится, вырисовывая замысловатые фигуры в паре с такой же невесомостью, как он. Никогда, кажется, Миша такого не чувствовал. Он весело смеётся и поднимает на Василису взгляд. Москва дёргается, но хватка Твери на руках крепка, как стальные тиски. Вместо поля — сожженный город, вместо радости — прожорливый огонь в глазах. — За что ты так со мной, Миша? -голос у Василисы хриплый, губы искривлены от боли, по щеке, быстро разрастаясь, ползёт уродливый ожог. — За что?! , -она срывается на крик и в крике этом всё отчаяние и боль, что он ей успел причинить и ещё успеет. Москве хочется закрыть уши, ничего не слышать, кинуться ей в ноги, умоляя простить, но он лишь смотрит и смотрит на алеющий пожар и сгорающую в нём дотла Тверь. Ничего уже не изменить.***
Он просыпается от резкого звона будильника, на часах четыре утра, за окном всё ещё темнеет ночь. Через час конференция с Вашингтоном. Миша встаёт и идёт в ванную, чуть пошатываясь, опирается на раковину, чтобы не упасть. Вспоминается недавний сон. Василису видеть ему больно любой. Счастливой — потому что несчастной её сделал именно он, холодной и ненавидящей — потому что даже спустя сотню веков помнит её весёлый взгляд и ласковую, смеющуюся улыбку. Вспоминаются церковь и пропитанные горечью слова. — Я счастлив, Василиса, правда счастлив. Москва врёт даже себе, когда произносит эти слова. В зеркале ненавистными полосами темнеют шрамы, оставленные когда-то на тонкой детской коже. Он — поле с выжженными ромашками, потоптанное тысячами грубых ног и багрово-красным небом, на фоне которого насмешливо усмехается над поломанными цветами закатное солнце.