Чувства в неживом сердце

      Сердце Уильяма давно уже не может биться, но вот протяжно, тонко болеть… С каждой минутой эта боль всё нарастает, гудением, дрожью идёт от позвоночника к кончикам пальцев. Светлую чёлку треплет утренний ветерок, только вот солнца пока не видно за горизонтом, не видно за тяжёлыми облаками, что закрывали собой вообще все звёзды.       Однако их-то Уильям всё-таки видит, любуется двумя маленькими такими, но яркими-яркими, что нежными искрами застыли в двух синих озёрах-близнецах.       Шерлок улыбается ему уголками губ, прижимает ближе к своему полосатому костюму и с трепетной заботой гладит по плечам.       Там, внизу, ещё слышны остатки громких гуляний, горят фонари и пахнет свежей тыквой, яблочным пуншем. Большинство людей уже отправилось спать. Большинство нечисти тоже дремлет после сытного вечера или уже нашло себе не сумевшую отказать кормушку. Им же вдвоём на одинокой крыше хорошо, совсем не холодно — ведь оба давно перестали ощущать это чувство.       Сердца нечисти вообще должны знать только жажду, но Уильяма почему-то трогает печаль. Прозрачными каменьями слёз она скапливается под ресницами и льётся по щекам. Шерлок смахивает их таким неправильным, но желанно тёплым, мозолистым пальцем, напоследок нежно касается сомкнутых губ. Всё потому, что его Лиаму не стоит узнавать это — если и изучать чувства, то совсем другие.       А Уильям чувствует много, так много для навечно замершего сердца! Чувствует непримиримость, злость и отвращение, когда видит убийство невинных людей безнравственной нечистью или, что ещё хуже, людьми другими. Чувствует скуку и безразличие, когда на очередном клановом собрании очередной новый лорд вещает о неоспоримом превосходстве вампиров — как же не понимает он, что стоит только всем разойтись, и именно Уильям снесёт его голову до блеска начищенным серебром, а после оставит пепелеть на восходе. Наслаждается дружеским теплом, поддержкой, когда они всей разношёрстной компанией собираются поутру в главной гостиной и говорят не о плане, а просто о том, как прошла ночь. Чувствует и дарит любовь и привязанность, когда Льюис аккуратно сцеживает в его бокал свежую кровь Альберта, сам делит эту желанную пищу с благодарной улыбкой. Румянцем на бескровных щеках ощущает стыд и сомненье, когда оставляет дорогих братьев и всех-всех веселиться без него, а сам сбегает в единственную истинную ночь куда-то к Бейкер-стрит.       С Шерлоком он чувствует больше, чем когда-либо мог бы. Он ощущает жар под своими пальцами, клокочущий жар в собственной груди. Ощущает мягкость губ и твёрдость мышц, щекотку от вьющихся волос по разожжённой коже и томную сладость от искусных… пальцев в нём. Шерлок хорош. Шерлок любим. Шерлока мало.       Уильям чувствует эту смертоносную жадность и ревность, что издревна присуща древним вампирам, и не знает, впервые незнает, как с ней управиться.       Уильям готов отваживать всех тёмных, жалких мавок, духов и низших вампиров, которые обращаются к его био-экзорцисту, к его Шерлоку с дрянными просьбами ради наживы человеческой кровью и плотью, духом. Он готов отвадить вообще всех-всех, чтобы внимание Шерлока было только на нём, только на его преступлениях, которые Шерлок так любит раскрывать в перерыве от основной работы по устрашению действительно зазнавшихся людей. О, из них бы вышла поистине прекрасная команда, что под руку привела бы страну к мирному процветанию, но…       Уильяму всё ещё нужно, пока нужно держать благовидное лицо перед другими ужасными вампирами из высшего кланового собрания, пока ещё нужно хранить личину милого профессора математики и осторожно показывать Преступного Лорда перед людьми, ожидая часа своего ритуального сожжения под солнцем. А Шерлок презираем этими высшими, Шерлок так сильно любим и почитаем людьми!.. Узнай бы кто, увидеть их вместе — и материала для шантажа, громкого скандала в обоих мирах было бы предостаточно.       И только одна ночь есть, когда личину может подменить каждый, только одна ночь общего невмешательства, только одна ночь свободы… У них была только одна ночь, чтобы открыто прогуляться по улице, наслаждаясь украшениями, подпевая музыкантам и пробуя одно карамельное яблоко на двоих. Одна ночь, чтобы смазано целоваться в проулках и после кусать, кусать друг друга в тёмной комнате, сжимать до незнакомой неживому телу боли, стать ближе, роднее.       У них была всего одна праздничная ночь, и она уже подходила к концу — небо постепенно светлело.       Против воли новая слеза вновь скатилась по мертвенно-бледной щеке. Они ведь увидятся снова и очень скоро, увидятся, пускай и украдкой, увидятся, тщательно подобрав место и время, но… Как же Уильям устал. Он хочет, до вдруг возникшего в лёгких дыхания хочет поцеловать Шерлока у всех на виду, а после оставить яркий след своих клыков на чужой шее, навеки клеймя собой.       Кровь Шерлока такая вкусная ведь, такая непохожая на всё в этом мире. Она — словно тот рыбный пирог из человеческой кулинарной книги, который так понравился ему. В крови Шерлока была горечь дешёвых сигарет, кислинка, словно тот самый жучий сок, и что-то совершенно головокружительное, что хотелось пить снова и снова. Возможно, то была и сама жизнь Шерлока — безудержная и непостоянная, опасная, смешная и бесконечно трепетно оберегаемая Уильямом.       Он прижимается ближе, утыкается в чужой живот, но Шерлок осторожным движением тянет вверх — пора уходить, прежде чем рассвет обратит в пепел мягкие волосы, оставит незаживающие язвы на нежных щеках.       Шерлок тоже ведь любил иссушающе рьяно, тоже всеми силами хотел сохранить чужую жизнь… Только очень тяжело это, когда Лиам сам раз за разом пытается подставить хрупкую шею под вострый серебрённый меч или мечтает увидеть солнце на имперском кострище. Но Шерлок не собирается отступать, отпускать — разве можно перед такой интригующей и милой загадкой с червонными очами? И если нужно будет, то он сам даже шагнёт в полымя, обращая огонь в забавную шутку чернее ночи, пугая особо близко подошедшую неблагодарную публику. Всегда спасёт, всегда поймает, когда ноги в заляпанном кровью костюме перестанут держать.       А ветер всё усиливается, треплет длинный фамильный плащ. Уильям сморит с немой просьбой, последним мучительным желанием, и Шерлок только улыбается озорно-добро, без слов снимает свой мятый пиджак. Слов между ними было уже сказано, написано призрачными чернилами по чернённой бумаге столько, что теперь ничего этого не нужно для понимания — лишь взгляд, внезапный новый стук неживого сердца.       И обменяться одеждой — боже, несусветная, детская глупость какая! Но она помогает продлить короткую ночь забытья, помогает скоротать длинные и одинокие солнечные дни, которых, как назло, удивительно много этой лондонской осенью.       Шерлок кутается в чёрный плач с алыми лацканами и размышляет, что сказать Хадсон и Джону на очевидные расспросы о новой и явно дорогой вещичке.       Уильям зарывается носом в чёрно-белые полосы, насквозь пропахшие сигаретами и особой детективной мистикой. Вглядывается в газетную вырезку на крышке своего гроба, где острая улыбка и затейливая прядка изображены особенно хорошо. Вновь накатившие слёзы мочат ткань, обжигает щёки, но в неживом сердце уже нет былой боли — только новое будоражащее чувство ожидания скорой встречи.