Крылья

— Что я могу? Что я еще могу? Что? Юри впервые видел его таким. Это началось после финала Гран-При, когда они оба приехали в Японию. Виктор объявил о своем возвращении в спорт, и с тех пор будто что-то пожирало его изнутри. Юри мерещилось отчаяние в чужих глазах. Виктор лежал на кровати в бывшей комнате Юри. Теперь уже их общей комнате. Этот улыбчивый, спонтанный и никогда не сомневающийся Виктор сейчас закрывал лицо ладонями, впивался пальцами в собственную кожу и иногда издавал какой-то странный, тихий надрывный вой. Это продолжалось уже пятый день. Виктор просыпался немного хмурый и задумчивый, потом, после завтрака, вдруг превращался в обычного Виктора. Но к вечеру становился все мрачнее и мрачнее, а потом приходил в комнату, падал на кровать и вот так лежал. Иногда на спине, иногда на боку, сжимаясь в комок, иногда на животе, обхватив руками подушку. Молчал, молчал, молчал, а потом выл, как от боли, и снова замолкал. А еще он шептал что-то. То на русском, то на английском, будто разговаривал с самим собой. Одно слово, какое-то русское слово, он повторял много-много раз подряд, а потом продолжал на английском: “И больше ничего? Это все? Больше я ничего не могу?” Потом они засыпали, и Виктор обнимал Юри как-то очень печально, и снова что-то шептал на русском. А на просьбу перевести говорил только: “Прости. Просто подожди, хорошо? Я обязательно найду”. На каком-то инстинктивном уровне Юри понимал, что речь о его теме сезона. Виктор никогда не говорил об этом, но Кацуки все равно понимал. Потому что он тоже фигурист, потому что в жизни у них нет ничего, кроме их дела, потому что только лед может заставить их чувствовать себя вот так. Юри было страшно. Нет, не так, Юри был в ужасе. Он боялся, что Виктор все еще не нашел своего вдохновения, все еще не знает, что он хочет показать на своем следующем выступлении. Эта мысль для Юри оказалась смертельной. Она означала, что он не справился, не выполнил свою миссию. Не дал Виктору того, что он ищет. — Поговори со мной, Витя, — прошептал Юри, садясь рядом на кровать. Он не решался четыре дня. От собственного бессилия, от незнания и от страха перед тем, что он может услышать. И все же он пошел на это. Сейчас Виктор не его тренер и не его соперник, сейчас он его партнер, его возлюбленный, его почти что муж. И этому Виктору очень нужен Юри. — Поговори со мной, — повторил снова. Коснулся своей ладонью руки Виктора, обхватил совсем едва и, ощутив, что чужая рука расслабилась, убрал ее от лица. Не отпуская, сплел их пальцы вместе. Виктор выдохнул резко, будто очень устал, и уронил вторую руку на кровать. Они молчали какое-то время. Юри держал чужую ладонь, то чуть сжимая, то расслабляя. Поглаживал большим пальцем тонкую кожу. — Прости, — проговорил Виктор. — Я знаю, ты волнуешься за меня. Прости. — Не извиняйся, — выдохнул Юри. — Хватит. Просто позволь мне помочь тебе. В ответ он услышал тихий и очень печальный смех на грани с рыданием. Потом еще один шумный выдох. Виктор поднялся, сел на кровати и посмотрел на Юри с тоскливым теплом. — Ты такой хороший, — чужая ладонь чуть сжала его собственную. — Кажется, я не заслуживаю тебя. Протесты застряли в горле. Нет, что бы он сейчас ни сказал — это будет пустым звуком, пока Виктор закрывается в себе. — О чем ты думаешь? — в голосе откуда-то взялась уверенность, которой Юри сейчас на самом деле не чувствует. — Ты не можешь выбрать тему сезона? — Да, — шепчет Виктор, но тут же хмурится и качает головой. — И нет. Не знаю. — Витя, — Юри чуть приближается, заглядывает в одинокие глаза, — о чем ты сейчас думаешь? Скажи мне, прошу. Виктор улыбается, и снова так тоскливо, так отчаянно. Они молчат. Юри поддается порыву, медленно наклоняется вперед и целует чужой лоб прямо в эту хмурую морщинку меж бровей. Он хочет сказать, что он рядом. Хочет сказать, что он любит. Любит, и поэтому готов услышать любую правду, что бы это ни было. Поддержать, помочь, а главное — понять. Ведь никакая правда не страшна так сильно, как тот миг, когда Виктор отталкивает его протянутую руку. — Пожалуйста, — шепот одними губами. Виктор жмурит глаза, сильно-сильно, будто собирается с силами, и сжимает чужую ладонь. Потом расслабляется, решившись: — Я думаю о своей теме, ты прав. И еще я думаю о тебе. В прошлом сезоне ты выбрал любовь. “Эрос”, что я поставил для тебя, ты подарил мне. И “Юри на льду”, историю всей своей жизни, тоже подарил мне. Я был счастлив этому, ужасно счастлив. Потому что никто до меня не видел твою любовь такой. Я был первым. Я… Ты понимаешь, о чем я? Юри понимал, но, казалось, не до конца. Он и правда посвятил Виктору оба своих выступления даже раньше, чем осознал это. Он и правда подарил их ему. Но в чем проблема? Почему тогда Виктор так страдает? — Я не понимаю, что в этом плохого, — признался Юри. — Нет, в этом нет ничего плохого, это… — Виктор на секунду прервался, справляясь с собой. — Это было прекрасно. Это все еще прекрасно. Просто сейчас, когда я думаю о своем выступлении, я понимаю, что не могу подарить тебе того же. У Юри сердце сжалось от страха. Неужели? Нет, нет, быть не может. Через силу, еле выдыхая, он спросил: — Любовь? Виктор вздрогнул, будто от неожиданности, и поднял на Юри какой-то ужасно растерянный и испуганный взгляд. — Нет, ты что, я не про это, Боже, нет, конечно, Юри… — он начал спешно, задыхаясь, а потом затих. — Я люблю тебя. Ты же знаешь. На сердце потеплело. Виктор никогда раньше не говорил это вслух, но Юри все равно знал. Сам он признавался в любви на льду, а Виктор — когда смотрел на него со слезами на глазах. Страх ушел, но все еще осталась тревога. Он все еще не понял. — Тогда о чем ты? Виктор задумался, нахмурился снова, но уже не столько от грусти, сколько от попытки найти нужные слова. — Чувства, о которых ты говорил в своем выступлении, раньше никто не видел. Именно поэтому они так ценны для меня. Потому что это подарок мне. Но я сам… Я показал на льду уже слишком многое. Я вывернул свою душу наизнанку, все, что в ней было, уже раздал. Я не могу подарить тебе то же, что дарил другим. Просто не позволю себе… Нет, знаешь, я вру. Я раздал еще не все. У меня в душе осталось лишь одно… Лишь одно, что я еще никому не показывал! Голос у Виктора вдруг сорвался. Он напрягся и сжался весь, зажмурил глаза, и белые ресницы намокли. Юри молчал, давая Виктору договорить: — Но это… — он едва мог говорить, его трясло. — Это не подарок! Это ужасно, просто ужасно! Такое нельзя дарить, нельзя! И вдруг Юри вспомнил. Как вспышкой во тьме возникла сцена, что он увидел шесть дней назад. Почему-то ему в тот день захотелось спать довольно рано, он сказал об этом Виктору и завалился в кровать. Тот выключил свет и пристроился рядом, сидя у изголовья. “Ты спи, а я пока еще поищу музыку для своих программ”. Юри только кивнул и закрыл глаза. Он не провалился в сон сразу, но плавал где-то между явью и забытьем, пока в какой-то момент не открыл глаза. И в ту секунду ему показалось, будто бы у Виктора слезы в глазах. Будто бы они капают на еще горящий экран телефона, пока плеер проигрывает музыку. Но Юри был слишком сонным. Его глаза закрылись. Утром ему подумалось, что он видел странный сон. Только теперь он понимал, что та картина предстала перед ним наяву. Проблема Виктора не в том, что он не может найти вдохновение. Он его нашел. И тему тоже нашел. Именно она мучила его все эти дни. То самое русское слово, которое Юри не мог ни понять, ни запомнить, слово, которое Виктор в агонии повторял из раза в раз. Он уже знает, что именно оно станет его темой. Уже поздно, он уже одержим им. Но он не может с этим смириться. Юри обнял его. Тихо, спокойно, ужасно нежно. Сжал дрожащий комочек в руках, чтобы подарить хоть толику своей решимости. Сидел, гладил неспешно по спине и волосам. Выслушивал чужие слезы. Потихоньку всхлипы стихали, тело в руках расслаблялось. Наконец, Юри отстранился. Виктор смотрел куда-то в сторону, будто снова пытался спрятаться в свой кокон. Так странно: обычно именно Юри тихий, скрытный, все держит в себе. А Виктор — его противоположность — открытый, искренний и до боли честный в каждом своем действии. Неправильно, все это ужасно неправильно. Но, пусть даже так, Юри в глубине своей души был немного рад, что смог легонько прикоснуться и к такому Виктору. Уязвимому, слабому и нерешительному. — Витя, — мягко позвал он, касаясь рукой чужой щеки. Он никому не рассказывал, но ему очень нравилось произносить это "Витя". Потому что "Виктор" — сложно для японца. "Виктор" — что-то рычащее и жесткое на языке, холодное и недосягаемое. А "Витя" — это же почти "Ви-тян", очень домашнее и родное. Виктор сжал губы, но все же поднял выше заплаканный взгляд. — Не бойся, — улыбнулся Юри. — Я не хочу, чтобы ты пытался выдумать что-то другое. Подари мне то, что у тебя на душе сейчас. Ты ведь уже нашел свое вдохновение, так зачем бежишь от него? — Но… — Не нужно. Это чувство живет в тебе. И поэтому я хочу его узнать, — Юри добавил немного строгости в голос. — И никакой другой подарок я уже не приму. В глазах Виктора сначала удивление, потом внезапный шок, потом — вдруг — страх, а сразу после — понимание. Улыбка. И тихий смех. — Вот же, я совсем не умею тебе отказывать, — он сказал это с тихой нежностью, но потом стал серьезнее. — Если честно, я не совсем уверен, что смогу это показать. Я включу тебе песню, потом назову тему. А ты скажешь мне свое мнение: может ли у меня получиться? Это тоже было неправильно. Виктор всегда чувствовал очень тонко. Каждое его выступление было наполнено искренностью и невыразимой глубиной. Так, как он, рассказывать через движение тела никто не умел. Виктор бывает неуклюж, неловок в словах. Но когда он на льду, за его спиной будто крылья раскрываются. Крылья, что завораживают и удивляют, крылья, от которых невозможно оторвать взгляда. Эти крылья рождаются из сочетания его безумного вдохновения, его трогательной чувственности и его невероятного таланта. Юри всегда был очарован ими. Но оказалось, что Виктор умеет сомневаться. Оказалось, что и у него есть что-то такое же, чем стал для Юри “Эрос”. Чувство, которые ты знаешь слишком смутно, чтобы выразить. Чувство, что живет где-то в глубине, никогда не вылезая на свет. То единственное чувство, которым ты можешь удивить своего зрителя. Все-таки Виктор нашел его. — Хорошо, — кивнул Юри, улыбнувшись. — Я послушаю. Виктор немного нервно завозился в поисках телефона. Нашел, потом вытащил и наушники, отдал Юри. Вставил провод в разъем и еще пару секунд секунд искал музыку. Потом задержался на мгновение, держа палец у кнопки включения. И все же решился. Заиграли струнные, тревожно и мрачно. А почти сразу за ними появилась жалобная плачущая скрипка. Юри вслушивался в ритмичную, будто биение молота, мелодию, когда вдруг вступил голос. Не оперный, абсолютно обычный чуть низкий мужской голос. Русские слова. Юри не понимал их смысла, но что-то давящее и тяжелое рождалось в душе. Он прикрыл глаза. Под такое Виктор еще никогда не выступал. Вся музыка повторяла один и тот же цикл раз за разом, не изменяя почти ничего. И голос звучал монотонно, вторя мелодии оркестра. Но из этой сдержанной цикличности рождалась тревога. Будто чувства настолько тяжелы, что нет никакой возможности выразить и выплеснуть их хоть одной выбивающейся нотой. Неужели в этом Виктор нашел свое вдохновение? Человек, что всегда открыто и страстно выражал свои чувства, вдруг захотел выступать под такое? Да, этого мир еще не видел. Музыка закончилась, Юри стянул наушники. Смотрел на Виктора, нервного и напряженного, но теперь уже уверенного. — Эта песня многое значит для всех, кто рос в России в девяностые, — проговорил он. — Я тоже всегда любил ее. Но понял по-настоящему совсем недавно. — Как она называется? — спросил Юри. — Не скажу, — с какой-то странной решимостью ответил Виктор. Юри даже растерялся. — А про что она? — Не скажу, — все та же решимость. — Почему? — Сначала ответь, что ты думаешь: я смогу? Юри лишь улыбнулся. В глазах Виктора уже был ответ: сможет. Так зачем спрашивать? — Это твоя песня, Витя, — Юри нежно вплел пальцы в серебристые волосы. — Если есть хоть кто-то, кто сможет под нее выступить, то это ты. Впервые за пять дней чужое лицо озарилось искренней радостной улыбкой. Вот он, Виктор, которым Юри всегда восхищался. Уверенный в своем таланте, честный в своем вдохновении. — Я хочу, чтобы ты прочитал слова этой песни перед моим выходом в финале Гран-При, Юри, — сказал он, глядя прямо в глаза. — Я смогу показать тебе это только один раз. Когда мы будем вместе выступать в финале. — Договорились. “Вместе в финале”, — звучит, как мечта. Юри готов подождать. — Ты так и не назвал мне тему, — сказал он вдруг. Взгляд голубых глаз потяжелел, но лишь слегка. Гордую решимость уже не могло поколебать смятение. С губ Виктора сорвалось то самое русское слово, короткое и кусачее, как многие русские слова. Но оно уже не звучало так отчаянно, уже не казалось болезненным шипением. Виктор помедлил немного, а потом произнес то же слово на английском. И у Юри замерло сердце. “Так вот оно… Вот что ты так боялся показать мне?” Не сдерживаясь, Юри кинулся к Виктору, чтобы крепко прижать расслабленное тело к груди. Тема Виктора Никифорова в этом сезоне: “Страх”. *** — Какова причина того, что вы решили вернуться в этом сезоне? — спрашивали у Виктора журналисты на пресс-конференции. Виктор, улыбаясь в своей привычной дурашливой манере, отвечал: — Плисецкий обошел меня в короткой программе, а Кацуки в произвольной. Я просто не могу позволить этим двоим загордиться и потерять мотивацию. На этом, казалось, он и хотел остановиться, но вдруг продолжил серьезно, без тени улыбки: — Однажды я хочу узнать горечь поражения. Я хочу встретить стену, которую не смог бы перепрыгнуть даже в лучшей своей форме. Я хочу проиграть человеку, а не собственному стареющему телу. Поэтому я буду выступать до тех пор, пока не увижу нечто такое, что заставит меня сказать себе: “Твое время прошло, Виктор Никифоров”. Много шума он наделал в тот день. Открыто бросил вызов собственному же ученику — такого еще никто не видел. Да еще и унизил буквально всех своих соперников, заявив, что никто из них все еще ему не ровня. А уж внезапное откровение о том, что больше всего на свете Виктор Никифоров мечтает проиграть, просто взорвало Интернет. Впрочем, Виктор больше всего на свете любит удивлять. Так началась серия Гран-При. Они встретились лишь раз до финала. Юри было одиноко и тревожно без Виктора. Без человека, который поддерживал и мотивировал его в прошлом сезоне, Юри едва не облажался. И все же вышел в финал четвертым — намного лучше, чем в прошлый раз. Он думал о том, что где-то там очень далеко Виктору тоже было одиноко. Волновался ли он так же, как Юри? Вряд ли. Виктор катался уверенно и чисто, забирал золото за золотом. Ему тоже было одиноко, но он верил в Юри. Верил, что они встретятся в финале. Эта вера мягко целовала Кацуки в лоб перед выходом на лед, эта вера поддерживала его во время прыжков, не давая упасть, и эта вера сжимала его руку во время оглашения результатов. На Кубке “Ростелекома” Юри впервые увидел обе программы Виктора. До того дня Никифоров не пускал его на свои тренировки, запретил смотреть записи с его выступлениями и даже не давал послушать музыку. Поэтому Юри ужасно переживал перед выходом Виктора на короткую программу. Переживал так, как, наверное, за себя никогда не боялся. И вот началась музыка, первые движения, Юри хотел впитать все это, запомнить в мельчайших деталях, но, едва начав программу, Виктор прыгнул… У Юри сердце сжалось с ужасной болью, пока, будто в замедленной съемке, он наблюдал, как Виктор делает слишком быстрый для тройного прыжка заход на аксель, как он взлетает в воздух, как четыре раза оборачивается вокруг своей оси, как приземляется абсолютно чисто. И как белые крылья вновь раскрываются за его спиной. Это был первый в истории человечества четверной аксель. Зал ревел, но Юри не слышал ничего вокруг. Он не мог поверить, что видит это собственными глазами. Первый в мире четверной аксель от человека, которому исполнилось двадцать восемь. Первый в мире четверной аксель от того, чью карьеру все СМИ похоронили еще в прошлом году. Четверной аксель от Виктора Никифорова, который умудрился совместить свои тренировки с ролью тренера. Юри понял, что пропустил абсолютно все выступление, когда музыка закончилась. Пропустил… Проглядел… Даже музыку почти не слышал… Он бежал к выходу на лед, не понимая, что чувствует. Это восторг, немыслимый восторг, и в то же время алая ярость. Виктор приближался к нему, улыбаясь немного насмешливо, и Юри все понял… — Ты специально, — процедил он, до боли сжимая кулаки, — ты специально, да? Виктор только усмехнулся. Гордо так и по-детски задиристо. — Не смейся! — крикнул Юри. — Ты специально прыгнул аксель именно сегодня, да?! Чтобы я охренел настолько, что не смог бы увидеть твое выступление?! Виктор улыбнулся уже намного мягче: — Сегодня я хотел показать тебе именно его. Шестой четверной прыжок в моем репертуаре. — Ты ужасен, — шептал Юри, чуть не плача, — просто ужасен. Но вдруг его тело оказалось заключено в крепкие и почему-то дрожащие объятья. Виктор уткнулся ему в шею, а потом проговорил тихо: — Юри, пожалуйста, скажи мне, что ты хоть немного, хоть чуть-чуть, но восхищался мной в тот момент. Ошарашенный, Юри стоял, как каменное изваяние, несколько очень долгих секунд, пока до него не дошел смысл сказанных слов. — Витя, Боже мой, Витя, — он судорожно обнял его в ответ. — В тот момент я восхищался тобой так, как никогда ранее. Виктор засмеялся ему в шею, ужасно довольный: — В финале Гран-При ты уже не будешь так удивлен акселем. Поэтому, пожалуйста, посмотри внимательно мою короткую программу. — Обязательно. На объявлении результатов они сидели вдвоем. Это было немного странно, но в этом году у Виктора не было тренера, поэтому он посадил рядом с собой Юри. — Виктор Никифоров побил личный рекорд в короткой программе! — слышался голос комментатора. — Ему не хватило всего семнадцати сотых балла до рекорда, установленного Юрием Плесецким в прошлогоднем финале Гран-При! — Семнадцать сотых, — недовольно бубнил Виктор, — семнадцать… семнадцать… — Ты же побил свой личный рекорд! — возмутился Юри. — Неужели ты не рад? — Не-а, — последовал безапелляционный ответ. Уже многим позже, в их номере в отеле, Юри снова спрашивал его: — Почему ты недоволен, Витя? Тот только вздохнул, и взгляд его стал таким же холодным, как в тот день на Кубке Китая. Когда он говорил Юри, что в случае его проигрыша уйдет из тренеров. — Потому что я хочу раздавить Плесецкого. Сломать. Уничтожить. Разбить его хрустальное сердце на мелкие осколки. Ведь только в этом случае… Только тогда он переродится в того монстра, которого я хочу в нем увидеть. И Юри, наконец, понял. До этого он полагал, что Виктор недоволен, потому что не смог доказать себе, что все еще лучший. Но это не так. Себе он все доказал уже много-много лет назад. Сейчас он действительно желает лишь встретить равного соперника. Нет, не равного, даже не близко. Виктор хочет, чтобы его собственное высеченное из гранита сердце разбили на мелкие осколки. На следующий день Юри выходил на собственную произвольную программу с тяжестью в душе. Пока выступал, все время думал о Викторе. Для Кацуки это нормально, конечно, думать о нем, будучи на льду. Он всегда так делал. Но сегодня Юри задавался конкретным вопросом: “Если не проигрыша, Витя, тогда чего? Чего же ты боишься?” Он не мог перестать размышлять об этом. В итоге ему так и не удалось сосредоточиться на своей программе. Пускай он получил высокие баллы за технику, но недобрал за элементы. — Ты мог лучше, — констатировал Виктор. — Впрочем, это я виноват. — Слишком холодно, Витя, — Юри ткнул его пальцами в живот. Теперь ему проще было говорить о своих чувствах. Не всегда, но часто, он мог позволить себе просто попросить, когда ему чего-то не хватало. Взгляд Виктора смягчился, стал даже немного виноватым: — Прости, — он нежно потрепал Юри за волосы, — я просто переживаю. Я ведь следующий. Юри тут же расхотелось злиться. И обида исчезла куда-то без следа. Переживает. Волнуется. Это потому, что Юри будет смотреть на него. От этого осознания на сердце становилось теплее. Сам он за Виктора уже не волновался. Просто знал, что тот не ошибется. И даже то волнение, что он чувствует сейчас, Виктор обратит в танец. Ведь тема слишком подходящая. Виктор вышел на лед. Заиграла музыка, та самая, давящая и тревожная, которую Юри слышал уже, казалось, целую вечность назад. Виктор действительно говорил о страхе. Рассказывал на языке тела о том, чего боится. Юри смотрел на него, всматривался в каждое движение и слушал эту песню. И чувствовал, чувствовал, чувствовал что-то, но не мог понять, что именно. Будто не хватало сразу нескольких кусочков пазла. Проблема была не в выступлении Виктора — тот все делал идеально, как и всегда. Просто Юри чего-то не понимал. Чего-то важного еще не знал. Страх Виктора был в будущем — это он видел четко. Что-то в этом далеком времени пугало его. Старость? Близко, очень близко, но не совсем. Уход из спорта? Тоже, это тоже, но это еще не все. Будто был в этом будущем кто-то… Кто-то, кого Виктор боялся больше всего в этой жизни. Соперник? Некто, кто обойдет его? Нет, не то… Юри казалось, что он что-то упускает из-за того, что не помнит короткую программу. И из-за того, что не знает даже названия этой чертовой песни. Виктор закончил. Поклонился, потом двинулся к Юри. Он улыбался, но не так, как после короткой программы. Немного печально и устало. Страх, о котором он рассказывал, еще не успел выветриться из его души. — Ну как? — спросил, потихоньку возвращая себе себя привычного. — Красиво… — признался Юри. — Очень трогательно… Я почти понял, но чего-то не хватает. — Ага, — кивнул Виктор. — Я же сказал, что покажу тебе только один раз. — И все равно красиво, — нежно выдохнул Юри. *** Финал. Конечная точка этого путешествия неопределенности. Сегодня Юри получит первую часть подарка, который Виктор готовил для него целый год. — Смотри на меня, Юри, — говорил ему Виктор перед выходом на лед. — Возможно, я покажусь тебе странным, неприглядным или даже нелепым. Но ты все равно смотри. Потому что таков настоящий я. Юри только кивнул в ответ. Он не хотел ничего говорить. Все, что будет нужно, он скажет после того, как увидит выступление. Объявили выход Виктора, и тот скользнул на лед. Оказался в центре, замер, закрыв глаза. Заиграла музыка, первая секунда, первая жесткая нота виолончели, и голубые глаза распахнулись. А в них уже ни капли того уверенного и честного Виктора, каким он был пару мгновений назад. В них страх. Нет, в них первозданный ужас. Он сдвинулся с места и будто побежал куда-то. В каждом движении руки, в каждом шаге коньков — страх. И четверной аксель вышел отчаянным, испуганным, загнанным. У этой программы нет истории. Она вся — чувство. Она вся — ужас. Побег от чего-то невыразимо опасного, огромного настолько, что способно заслонить собой небо. Но абсолютно неведомого. Потому что пока ты бежишь, то видишь лишь дорогу перед глазами. А если обернешься хоть на секунду, посмотришь ужасу в глаза — в то же мгновенье умрешь. Поэтому, на Нечто нельзя смотреть. Но и убежать от этого Нечто невозможно. Музыка разгоняется все сильнее, и Виктор мечется на льду, как израненный зверь. Агония и ужас, отчаяние и боль. И что-то знакомое в этом образе замечает Юри. Будто он уже видел такое раньше. Да, в те самые пять дней, когда Виктор лежал на кровати, закрывая лицо руками, и шептал одно лишь русское слово “страх”. Последний прыжок, как последняя попытка спастись, а за ним остановка и резкий разворот. Миг, когда Нечто оказывается прямо перед глазами. Последний струнный аккорд и смерть. Виктор лежал на льду и дышал загнанно, пытался прийти в себя. И Юри дышал так же. Собственное сердце гулко стучало в ушах. Виктор поднялся на ноги, сбросил оковы страха, будто театральную маску, и улыбнулся счастливо, глядя прямо Юри в глаза. Он справился. Да, сегодня он справился. Секунды до того, как Виктор подошел к нему, казались вечностью. Юри уже знал, что должен делать. Так же, как сам Виктор когда-то, он встретил его со льда поцелуем. И одним лишь словом после: “спасибо”. Они вновь сидели вместе в ожидании результатов, едва касаясь друг друга кончиками пальцев. — И это новый мировой рекорд! Виктор Никифоров из России обошел Юрия Плисецкого на пятнадцать сотых балла! Это триумфальное возвращение! — Пятнадцать, — Виктор выдохнул, смеясь. — Это же даже не семнадцать. Мне казалось, я выложился на полную. Сражаться с молодежью так утомляет… Виктор был рад, конечно. Рад, но не счастлив. Счастлив он был в ту секунду, когда смотрел на Юри после своего выступления. Это осознание было таким странным, но таким теплым. Открыться ему, Юри Кацуки, Виктор посчитал более важным достижением, чем побить мировой рекорд. Удивительно. Юри выступал предпоследним. Виктор молчал, провожая его на лед. Слова были не нужны: все, что он мог, он уже сказал в своем выступлении. И его искренность, его доверие и его чувственность Юри нес в своем сердце, когда исполнял короткую программу. Ему казалось, что он способен горы свернуть с этим чувством внутри. Он не думал ни о чем, просто отдался порыву. И тогда, когда он удачно приземлил четверной флип, почувствовал вдруг нечто удивительное. Да, те самые белые крылья распахнулись теперь и у него. Они пока меньше и слабее, чем у Виктора, но такие же чистые. Полет, будто льда под его ногами и вовсе не существовало. В голове пустота, одно лишь сердце бьется, чувствует. Оно слышит музыку, оно направляет его тело. И Юри говорит движением, рисует своим телом. Так правильно, как будто бы даже чуть-чуть идеально. Музыка заканчивается. Он будто в тумане кланяется, ждет, пока в его сторону летят цветы и мягкие игрушки. Потом его тело само ведет его к выходу, к Виктору. А тот смотрит на него. Счастливый. Снова. И Юри от этого этого счастлив вдвойне. Он побил личный рекорд в короткой программе и почти догнал прошлогодние показатели Плисецкого. И на следующий день. Снова побил свой личный рекорд. И мировой. Но вдруг голос Виктора выдернул его из тумана, в котором он даже не заметил, как сменился день. Что-то неправильное было в этом голосе. Что-то, что окатило его с ног до головы ледяной водой. — Ты молодец, Юри. Виктор сказал это коротко. Совсем не так, как в прошлом году. И улыбался при этом холодно и жестоко. Юри вдруг вспомнились его недавние слова о Плесецком. Вот оно что… Точно. Виктор и его, Юри Кацуки, хочет растоптать. Он дал ему крылья, позволил почувствовать полет, а теперь собирается вырвать их с мясом. И все лишь для того, чтобы на их месте выросли новые. Еще больше, еще сильнее. Ужасно. Любовь Виктора жестока. Но Юри сам другой не хочет. Перед своим выступлением Виктор хмурый, немного нервный и будто бы немного отчаявшийся. Он уже не улыбается так холодно, но и тепло тоже нет. Он вообще не улыбается. Только протягивает Юри телефон с текстом песни, и просит: — Ничего не говори. Юри вцепляется в этот телефон, видит слова, которые так долго хотел прочесть, но вместо радости, все в его душе будто обращается в камень. Виктор не смотрит на него, выходит на лед, будто шагает в пропасть. И его удаляющаяся образ напоминает человека, идущего на смерть. Начинается музыка, Виктор открывает глаза, и в них снова отражается страх. Но это уже не тот животный ужас перед неизвестным. Страх Виктора определен. Он ясен, и он имеет человеческие черты. Голос начинает петь. Ты снимаешь вечернее платье, стоя лицом к стене И я вижу свежие шрамы на гладкой, как бархат, спине Да, его страх обращен в будущее. Он еще не совсем рядом, но уже близко. Виктор и правда боится того, что однажды начнет лысеть. Боится тоненьких нитей морщинок, что залегли в уголках губ. Боится слабеющего и болеющего тела. Но это еще не все. Это пугает, но лишь немного. С этим он может справиться. Мне хочется плакать от боли или забыться во сне Где твои крылья, которые так нравились мне? Страх Виктора в глубине его сердца. Он в его глазах, в его душе. Но он имеет образ другого человека. Абсолютно конкретного человека: Кацуки Юри. Где твои крылья, которые нравились мне? Виктор боится того, что ему придется уйти из спорта. Виктор боится старости. Но не из-за того, что его жизнь будет кончена. Нет, он сумеет прожить хорошую жизнь даже после того, как навсегда покинет лед. Но тогда почему? Юри чувствует, что вот-вот найдет ответ. И что-то происходит в начале второго припева. Где твои крылья, которые нравились мне? Глаза у Виктора красные, мокрые. Он всегда показывает на льду свою душу. Он искренен в эти моменты так, как никогда больше. И он плачет, потому что он честен. Потому что его страх настолько силен, что заставляет слезы капать на исполосанный лезвиями каток. Он боится Кацуки Юри. Но не Юри-ученика, и даже не Юри-соперника. Он боится того Кацуки Юри, которого всем сердцем любит. Потому что однажды настанет день, когда Виктор покинет лед. Однажды настанет день, когда Юри подойдет к нему и спросит: “Где твои крылья, Виктор?” И Юри рыдает. Рыдает вместе с Виктором, потому что не может иначе. И это стыдно и глупо, ведь тысячи людей смотрят на них. Но Юри плевать, плевать. Потому что они оба фигуристы, у них всегда так — ничего для себя. Как у художников, как у поэтов и как у танцоров. Каждое чувство, что когда-либо жило в их душе, выплеснется в итоге в выступление, станет открыто всему миру. Потому что они оба фигуристы. И потому что это честно. Музыка заканчивается. Зал взрывается аплодисментами и воплями. Но им плевать. Они сталкиваются где-то между серединой катка и выходом. Обнимаются и плачут, а тысячи людей наблюдают за этим, и внезапно все вокруг оказывается в гробовой тишине. — Витя, ты такой идиот, — шепчет ему Юри, — ты такой глупый. Я всегда восхищался тобой. И когда ты будешь старым ворчливым дедом, который не может ходить без палочки, я буду восхищаться тобой. На льду ты или нет — ты все еще мой Виктор! — Я знаю, — смеется он в ответ и всхлипывает. — Я знаю. На скамейке, где объявляют результаты, они оба оказались уже спокойными. Конечно, лица все еще немного покрасневшие, да и глаза опухли, но кому какая разница? Ведь это выступление — подарок для Юри, и он вправе распоряжаться им, как хочет. Даже если это значит, что он будет плакать на глазах у всех. — И это новый мировой рекорд в произвольной программе! Юри казалось, что он слышит хруст. — Виктор Никифоров из России обходит Юри Кацуки, предыдущего рекордсмена, на девять баллов! Да, его крылья с хрустом вырывают у него из спины. — Два мировых рекорда в финале Гран-При у одного человека — поистине грандиозное возвращение! Больно, очень больно. Но Юри плевать. — Виктор Никифоров вновь показывает недосягаемый уровень, выиграв золотую медаль! Юри плевать. Эта боль — ничто. Он понял вдруг, почему Виктор так мечтает проиграть. Они стоят на пьедестале. Виктор в центре, целует золотую медаль. Юри справа от него, осторожно трогает серебро. Это была его мечта когда-то — оказаться на одном пьедестале с Виктором Никифоровым. Но сейчас этого уже мало. — Витя, — обращается он так тихо, чтобы слышал только один человек. — Да? — лукавая, с детским задором в уголках глаз улыбка. — Я стану этим человеком. Я не позволю никому другому. Ни Юрио, ни Крису, ни Джей-Джею, ни даже тебе самому не позволю одолеть тебя. Я стану тем, кто разобьет об лед твое сердце. И тем, кто оборвет твои крылья. Юри понял это, когда почувствовал боль. Виктор мечтает проиграть, потому что если твои крылья вырвали, они вырастут заново. Но если ты потеряешь их сам, то на твоей спине навечно останутся лишь шрамы.